Покоряя пространство и время... (Роман Е.И. Замятина «Мы» и его роль в становлении жанра антиутопии)
О.Н. Филенко
Русские — максималисты, и именно то,
что представляется утопией,
в России наиболее реалистично.
Николай Бердяев
История начата неудачником,
который был подл и выдумал будущее,
чтобы воспользоваться настоящим, —
стронул всех с места, а сам остался сзади,
на обжитой оседлости.
Андрей Платонов
Джордж Оруэлл, не без основания считавший себя преемником автора «Мы», точно обозначил основную черту замятинского своеобразия в заключение своей краткой, но точной рецензии на этот роман. «Арестованный царским правительством в 1906 году, — писал Оруэлл, — они в 1922-м, при большевиках, оказался в том же тюремном коридоре той же тюрьмы, поэтому у него не было оснований восхищаться современными ему политическими режимами, но его книга не просто результат озлобления. Это исследование сущности Машины — джина, которого человек бездумно выпустил из бутылки и не может загнать назад».
Вряд ли под «Машиной» Оруэлл имел в виду лишь неконтролируемый рост техники. «Машинной», т.е. бездушной и безудержной, в XX веке стала сама человеческая цивилизация. Оруэлл, подводивший итоги антиутопии первой половины XX в. уже по окончании Второй мировой войны (рецензия на «Мы» написана в 1946, а роман «1984» — в
А Замятин был родоначальником антиутопии XX века. В современном литературоведении не вызывает сомнений тот факт, что появление его романа «Мы» «ознаменовало окончательное оформление нового жанра — романа-антиутопии».
И Замятин, написавший «Мы» в
Пространство антиутопии
По-русски роман Замятина при жизни автора не печатался, «но широкое распространение рукописи сделало возможным появление на него в советской печати критических откликов» —разумеется, «главным образом отрицательного характера, позднее, в
Нельзя не согласиться с мнением современного немецкого литературоведа о том, что «при сравнении романа А. Платонова «Чевенгур» с такими произведениями, как «Мы» Замятина и «1984» Оруэлла, жанровая структура платоновского романа кажется намного сложнее. «Чевенгур» гораздо труднее причислить к антиутопии, ибо в нем нет однозначного сатирического изображения утопического мира, характерного для Оруэлла и Замятина». Но именно отсутствие «однозначного сатирического изображения» у Платонова делает его роман особенно интересным для сравнения с антиутопией Замятина и его английских последователей. Ведь в «Чевенгуре» мы можем наблюдать как бы естественное превращение русской утопии в антиутопию, прослеживаемое по всем основным параметрам антиутопического сознания и жанра.
Характер движения в антиутопии
Любая антиутопия разделена на два мира: мир, где создана «идеальная» жизнь, и остальной мир. Эти миры отделены друг от друга искусственным барьером, который невозможно преодолеть. У Замятина это стеклянный город за Зеленой Стеной, противопоставленный дикой природе. У Хаксли – весь идеальный мир и резервация дикарей, оставленных в неисправленном состоянии. У Оруэлла – весь мир и группа рассеянных по нему несогласных (т. е. особого ространства, где они обитают, нет). В «Чевенгуре» эти два мира – собственно Чевенгур и вся остальная Россия, где живут люди, в чьих головах рождаются утопические мысли, воплощенные в Чевенгуре. Чевенгур отделен от остального мира степью и бурьяном: «Бурьян обложил весь Чевенгур тесной защитой от притаившихся пространств, в которых Чепурный чувствовал залегшее бесчеловечие».
Каждому из двух миров свойственно свое течение времени, так что человек, пересекающий границы «идеального мира», выходящий во «внешний мир», теряется в нем (например, Дванов, живя в Чевенгуре, не заметил, что закончился военный коммунизм и наступил нэп).
В некоторых романах есть еще и третье пространство: пространство, куда изгоняются несогласные. В «Дивном новом мире» они ссылаются на отдаленные острова, а в романе «1984» помещаются в огромную тюрьму, которая называется «министерство любви». В «Чевенгуре» и «Мы» несогласные уничтожаются.
Для антиутопии характерно столкновение официального движения (от периферии к центру) и неофициального (в противоположную сторону). На границе с идеальным миром — другой мир, в который вход позволен только по пропускам (Хаксли), вообще запрещен (Замятин), невозможен (Оруэлл). Состояние мира антиутопии можно назвать динамическим равновесием: стихия в любой момент может прорвать границы идеального мира, как это случается у Замятина. Прорвав, стихия тоже движется от периферии к центру. Главный герой движется в обратном направлении. Он уходит от ненавистного ему центра на окраины города (Оруэлл), к границе — Зеленой Стене (Замятин), в резервацию дикарей (Хаксли). При этом законы жизни на периферии («Мефи», дикари, пролы) не анализируются и не подвергаются изменениям, даже почти не наблюдаются. Так же на периферию от центра, но по заданию центра, движется Дванов, но в какой-то момент центром вселенной делается Чевенгур, а вся Россия становится периферией.
Движения героев хаотичны из-за явного противоречия. Поскольку их личное, сокровенное желание — периферия, запретная граница, за которой — иной мир, а необходимость — центр, сознание героев не справляется с таким противоречием и направление движения теряется. Таковы ощущения героя-повествователя «Мы» Замятина: «Не знаю, куда теперь, не знаю, зачем пришел сюда...»; «я потерял руль... и я не знаю, куда мчусь...».
Время антиутопии
«Идеальный мир» антиутопии живет только настоящим. В «идеальном мире» антиутопии Хаксли это достигается с помощью наркотика — так называемой «сомы»: «Примет сому человек — время прекращает бег... Сладко человек забудет и что было, и что будет». Вспоминать прошлое в «дивном новом мире» Хаксли не то что запрещено, но не рекомендуется, считается неблагопристойным и просто неприличным. История уничтожается: «...Начат поход против Прошлого, закрыты музеи, взорваны исторические памятники... изъяты книги, выпущенные до ста пятидесятого года эры Форда». Сама история «господом их Фордом» называется «сплошной чушью».
У Платонова в Чевенгуре время тоже останавливается: «Шло чевенгурское лето, время безнадежно уходило обратно жизни, но Чепурный вместе с пролетариатом и прочими остановился среди лета, среди времени...». Ради того, чтобы покончить с прошлым, чевенгурцы убивают «буржуев». Убив и похоронив «буржуев», даже разбрасывают лишнюю землю, чтобы не осталось могилы. Герои Платонова считают прошлое «навсегда уничтоженным и бесполезным фактом».
В «идеальном мире» Оруэлла нет пространственно-временных ориентиров: «Отрезанный от внешнего мира и от прошлого, гражданин Океании, подобно человеку в межзвездном пространстве, не знает, где верх, где низ». Цель властей — «... остановить развитие и заморозить историю». Все население трех стран земли трудится над уничтожением и переделкой всех документов, свидетельствующих о прошлом, чтобы подогнать их под настоящее: «Ежедневно и чуть ли не ежеминутно прошлое подгонялось под настоящее». Эту же цель преследует введение «новояза». Реально меняющийся мир считается неизменным, а Старший Брат вечным. Партийный лозунг: «Кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым» — стал продолжением той истории, которая, по Платонову, была начата «подлым неудачником», выдумавшим будущее для того, чтобы воспользоваться настоящим.
У Замятина можно найти прообразы всех этих противоборств с прошлым, описанных в последующих антиутопиях. В романе «Мы» прошлое человечества собрано в древнем доме, где можно узнать историю (это не предосудительно, как у Хаксли). Сама же история делится на «времена доисторические» и неизменную современность: города, окруженные Зеленой Стеною. Между ними прошла Двухсотлетняя война.
Подобно во всех вышеназванных романах отношение к книгам как к хранилищам прошлого. У Замятина гибнут исторические памятники и не читаются «древние» книги. У Хаксли подобные книги заперты в сейфе Главноуправителя. У Оруэлла их переводят на «новояз», тем самым не просто изменяя, а намеренно разрушая их смысл».
Любовь и семья — «пережиток прошлого»
К категории прошлого и потому уничтожаемого относятся такие понятия, как любовь, семья и родители. Любовь упраздняется во всех антиутопиях. Герои «Чевенгура» отказываются от любви, как от стихии, мешающей товарищескому соединению людей: «...Всегда бывала в прошлой жизни любовь к женщине и размножение от нее, но это было чужое и природное дело, а не людское и коммунистическое...»; «...это буржуазия живет для природы: и размножается, а рабочий человек живет для товарищей: и делает революцию». Даже пролетариат родится «не от любви, а от факта».
Идеология мира Оруэлла ближе всего к идеологии советского общества (немудрено, ведь советское общество со своими идеями уже 30 лет существовало) и является как бы продолжением идей чевенгурцев, воплощенных в жизнь: семья нужна только для создания детей (зачатие — «наш партийный долг»); «половое сношение следовало рассматривать как маленькую противную процедуру, вроде клизмы»; отвращение к сексу культивировалось у молодежи (Молодежный антиполовой союз), даже в одежде нет половых различий. Любовь как душевные отношения между мужчиной и женщиной вообще не существует в страшном мире Оруэлла, где никаких признаков душевности нет. Поэтому партия и не борется с любовью, не усматривая в ней своего врага: «Главным врагом была не столько любовь, сколько эротика — и в браке, и вне его».
Почему в описанном Оруэллом и Платоновым коммунистическом обществе любовь-эрос оказывается не востребованной? Ответ дает сам Оруэлл: «Когда спишь с человеком, тратишь энергию; а потом тебе хорошо и на все наплевать. Это им — поперек горла. Они хотят, чтобы энергия в тебе бурлила постоянно. Вся эта маршировка, крики, махание флагами — просто секс протухший. Если ты сам по себе счастлив, зачем тебе возбуждаться из-за Старшего Брата, трехлетних планов, двухминуток ненависти и прочей гнусной ахинеи. Между воздержанием и политической правоверностью есть прямая и тесная связь. Как еще разогревать до нужного градуса ненависть, страх и кретинскую доверчивость, если не закупорив наглухо какой-то могучий инстинкт, дабы он превратился в топливо? Половое влечение было опасно для партии, и партия поставила его себе на службу».
Отцы и дети
Одна и та же идея — уничтожение любви как основы семьи и семьи как связи между детьми и родителями — преследует одну и ту же цель: разрыв между прошлым и будущим. Но достигается эта цель по-разному во всех четырех антиутопиях. Метод внутренней партии Оруэлла, как уже было сказано, является естественным продолжением идей чевенгурцев, а методы героев Замятина и Хаксли одинаковы: не сублимировать секс, а отделить его как физиологическую составляющую любви от ее душевной составляющей. Результат оказывается таким же: у обитателей «дивного нового мира» нет понятия «любовь»: «...Нет у них ни жен, ни детей, ни любовей — и, стало быть, нет треволнений...». Секс («взаимопользование») — это нормально и здорово. Слово «любовь» есть, но оно означает «секс». Если возникает потребность в душевных переживаниях, применяется заменитель бурной страсти (нечто вроде гормонов в таблетках). В стеклянном мире Замятина любовь, как и в «дивном новом мире» Хаксли, подменяется сексом. Семьи как таковой не существует, только сексуальные партнеры.
Отношение общества к понятиям «родители» и «дети» — индикатор отношения к прошлому и будущему. Дети — это, с одной стороны, будущее, которое в «идеальном мире» не должно отличаться от настоящего, с другой стороны — связь с прошлым, которую надо разорвать. «В очерченных антиутопистами мирах родительский принцип исключен. ...Общий замысел — начать с нуля, разрывая с кровной традицией, обрывая органическую преемственность; ведь родители — это ближайшее звено прошлого, так сказать, его «родимые пятна».
Разрыв между отцами и детьми происходит через разрушение семьи. В романе Хаксли, как и в романе Замятина, дети рождаются искусственно и воспитываются вне семьи. В стеклянном мире Замятина матерей, которые самовольно рожают детей, убивают, в «дивном новом мире» — высмеивают. Слова «мать» и «отец» в мире, созданном Хаксли, — грубые ругательства.
В романе Оруэлла дети рождаются и растут в семьях, но воспитываются непосредственно обществом (воспитательными организациями):
«Половое влечение было опасно для партии, и партия поставила его себе на службу. Такой же фокус проделали и с родительским инстинктом. Семью отменить нельзя; напротив, любовь к детям, сохранившуюся почти в прежнем виде, поощряют. Детей же систематически настраивают против родителей, учат шпионить за ними и доносить об их отклонениях. По существу, семья стала придатком полиции мыслей. К каждому человеку круглые сутки приставлен осведомитель — его близкий».
В недалеком будущем партия собиралась окончательно отделить детей от родителей:
«Мы разорвали связи между родителем и ребенком, между мужчиной и женщиной, между одним человеком и другим. Никто уже не доверяет ни жене, ни ребенку, ни другу. А скоро и жен и друзей не будет. Новорожденных мы заберем у матери, как забираем яйца из-под несушки».
Обществом Чевенгура наличие детей и их воспитание не предусмотрено. Товарищество чевенгурцев называется семейством, и для существования этого семейства не имеет значения, каков пол и возраст его членов: «.. .Что нам делать в будущем коммунизме с отцами и матерями?» Чевенгур населяется «прочими», о которых Прокофий говорит, что они — «безотцовщина». Даже женщины, пришедшие в Чевенгур для создания семей, должны стать не женами, а сестрами и дочерьми «прочих».
Но невозможно в человеке уничтожить тоску по родству, жажду душевной близости с матерью, отцом, сыном, дочерью или супругом. Эта тоска заставляет чевенгурцев искать жен, героев Замятина и Оруэлла — тосковать по матерям: «Если бы у меня была мать — как у древних: моя — вот именно —мать. И чтобы для нее я — не строитель «Интеграла», и не нумер Д-503, и не молекула Единого Государства, а простой человеческий кусок — кусок ее же самой...», — мечтает герой романа Замятина. О телесной близости матери и младенца рассуждают герои Хаксли: «Что за чудесная, тесная близость существ. <...> И какую она должна порождать силу чувства! Я часто думаю: быть может, мы теряем что-то, не имея матери. И возможно, ты теряешь что-то, лишаясь материнства».
Эта тоска по родству — часть той силы, которая размыкает замкнутые пространства и разрушает вечное настоящее антиутопий; той силы, благодаря которой в «идеальный» мир врывается прошлое и будущее. Эта сила — душа. Только ее обнаружение может разрушить стройную концепцию утопического мира и само утопическое сознание, которое наличие души не предполагает. Именно обнаружение и проявление души создает сюжетную динамику, отличающую антиутопию от утопии.
Душа в антиутопии
Душа — особый мир со своим пространством и временем (хронотопом). Обретая собственную душу, персонаж антиутопии становится способен подорвать устои и разрушить хронотоп «идеального мира» — замкнутость пространства и статичность времени. Во всяком случае, подорвать идейно.
Душа может либо зародиться у члена «идеального общества» (так у Замятина и Оруэлла), либо прийти в «идеальный мир» извне, как дикарь из резервации (так у Хаксли), но в любом случае появление души — это вторжение сложного внутреннего мира во внешний, «идеально» простой. В «идеальном обществе» внутренний мир человека — это нечто лишнее, ненужное и вредное, несовместимое с этим обществом.
В романе Замятина душа — это «древнее, давно забытое слово». Душа — это когда «плоскость стала объемом, телом, миром». Таким образом, «плоскость» разума Замятин противопоставляет «объему» души.
Сходный образ есть и в романе Платонова «Чевенгур»: сердце (душа) — это плотина, которая превращает озеро чувств в длинную быстроту мысли за плотиной (и снова противопоставление глубины озера быстроте течения мыслей). А в романе Хаксли душа называется «фикцией», которую дикарь «упорно считает существующей реально и помимо вещественной среды...».
Л-ра: Русский язык и литература в учебных заведениях. – 2004.- № 2. – С. 38-51.
Произведения
Критика
- Замятинская Русь в контексте традиций народной культуры
- К истокам спасительной силы любви... Новое прочтение романа Е. Замятина "Мы"
- Покоряя пространство и время... (Роман Е.И. Замятина «Мы» и его роль в становлении жанра антиутопии)
Поділитися