13-06-2016 Леонид Андреев 1568

«Странные» образы Леонида Андреева

Г.Ю. Сиднев

Известен давний интерес литераторов к субъективному мироощущению персонажа. Во-первых, в плане психологическом — интересно, как те или иные явления отражаются в сознании человека. Вторая, не менее важная задача искусства, — вывести читателя из состояния автоматизма. Дело в том, что явления действительности, многократно воспринимаясь человеком, «автоматизируются», т. е. воспринимающий перестает ощущать в явлении не только новизну, но и его сущность. Поэтому писатель прибегает к приемам, с помощью которых обычное, привычное предстает необычным и непривычным — «странным», благодаря чему на нем концентрируется внимание читателя. Наконец, «странность» происходящего для читателя позволяет автору выражать концептуальное отношение к жизненным явлениям, не отвлекаясь от повествования. Вспомним сцену богослужения в тюрьме из романа Л.Н. Толстого «Воскресение». Вполне традиционное, хорошо знакомое русскому человеку отправление религиозного культа Толстой изобразил так, что перед читателем проходит необычное для него зрелище. Он по-новому видит и священника, и весь обряд: вместо привычного богослужения — что-то вроде шаманского «действа». Этот и подобные ему приемы получили, как известно, название остранения.

В прозе Л. Андреева через остранение реализуется весь идейно-мировоззренческий комплекс писателя. Лейтмотив его творчества выражен в словах жуткий, ужасный, огромный, необычный, странный. Органично вписываясь в систему гиперболической образности, эти эпитеты отражают суть трагического мировосприятия автора.

В структуре андреевских произведений остранение приобретает специфические языковые формы и становится одним из основных приемов изображения. Надо отметить, что особая, экспрессивная субъективность мировосприятия наметилась в художественном сознании Л. Андреева едва ли не с самых первых его произведений. Так, уже в рассказе «У окна» (1899) находим следующую сцену. Молодая женщина, спасаясь от буйства пьяного мужа, укрывается у соседки. Тихо ведется разговор на волнующую обеих тему: о пьянстве, о мужьях, о безысходности женской доли... И здесь перед читателем промелькнет то, что полноправно войдет в поэтику более позднего творчества Л. Андреева:

Хозяйка оборвала речь, и в жутко молчащую комнату с двумя бледными женщинами как будто вползло что-то бесформенное, чудовищное и страшное, и повеяло безумием и смертью.

Перед нами элементы будущей «леонидоандреевской» образности: молчащая комната (причем определение молчащая эмоционально усилено обстоятельством жутко), мистическое заострение тишины посредством одновременного одушевления (вползло) и обезличивания (что-то) некой неизвестной и непонятной силы, от которой веет безумием и смертью.

Но в общем реально-бытовом контексте рассказа образ теряет свое мистическое звучание:

И это страшное была водка, господствующая над бедными людьми, и не видно было границ ее ужасной власти.

Отмеченная разностильность языковых средств свидетельствует о том, что «андреевский комплекс» (пристальный интерес к проблемам жизни, смерти, человеческого счастья и несчастья и т. п.) еще не созрел. Тем не менее, стремление автора к остраненному изображению, как видим, уже налицо.

Следующим шагом в указанном направлении явился рассказ «Жили-были» (1901). Первое, что бросается в глаза в этом произведении, — белоснежные стены клиники. Возникнув как обычная, вполне реальная деталь интерьера, образ в ходе повествования мистически заостряется, развивается по пути дальнейшего «одушевления» и превращается в роковой символ:

снежно-белые стены; ...от белых стен, не имевших ни одного пятна, веяло холодной отчужденностью; И с тою же холодною отчужденностью смотрели белые стены, и в их безупречной белизне была странная. и грустная насмешка; белые стены были неподвижны и холодны; белые высокие стены смотрели равнодушно и тупо. [Здесь и далее курсив наш. — Г. С.]

Но предельную трансформацию классический прием остранения впервые претерпел в фантастических зарисовках рассказа «Красный смех» (1904). Безумие и ужас — эти слова не просто открывают повествование, но определяют весь его эмоциональный фон. В обстановке тотального кровавого безумия уже психологически оправданными представляются «странные и страшные шары» вместо людских голов и другие фантастические видения. Все происходящее становится не просто странным, но болезненно-кошмарным. Такая организация текста активно вовлекает психику читателя в процесс восприятия, чего «реалисты» старшего поколения, как правило, не практиковали.

Логика движения художественной мысли Л. Андреева обусловила специфику отбора языковых средств. Так, в эмоциональной заданности андреевского остранения не последнюю роль играют особые «устрашающие» сравнения типа: холодный, как могила; загадочный, как смерь; смерть, как хищная серая птица. По мнению исследователей языка художественной литературы, характер отбора и использования автором сравнений может выявить некоторые типичные признаки его художественного идиолекта. Сравнения Л. Андреева, как правило, субъективны и эмоциональны. Более того, специфика авторской задачи приводит к тому, что не только в изображении состояния и переживаний героев, но и в описаниях окружающей обстановки андреевские образы зачастую приобретают мистическую окрашенность. Например, в упомянутом выше рассказе «Жили-были» впечатление безысходности создает такое описание:

Белые меловые буквы красиво, но мрачно выделялись на черном фоне, и, когда больной лежал навзничь, закрыв глаза, белая надпись продолжала что-то говорить о нем и приобретала сходство с надмогильными оповещениями, что вот тут, в этой сырой или мерзлой земле, зарыт человек.

Уже здесь Андреев достигает почти плакатной выразительности: белые буквы контрастируют с черным фоном дощечки и выделяются на нем «красиво, но мрачно». Такое расположение деталей позволяет не только ясно представить изображаемое — в образе проступает определенная эмоциональная заданность, которая еще более усиливается в сравнениях. Ассоциации, суммируясь в восприятии читателя, создают цельный, глубокий образ трагического соседства несовместимых начал — жизни и смерти.

Еще один пример можно найти в рассказе «Молчание» (1900). Его главный герой о. Игнатий возвращается домой после похорон дочери. На людях он ничем не выдает своего душевного состояния. Но вот он входит в гостиную, и его взгляд останавливается на высоких креслах в белых чехлах, которые «стояли точно мертвецы в саванах». Эта небольшая деталь определенно указывает на начинающийся надлом в душе сурового о. Игнатия. Так характеристика героя, изображение его внутреннего душевного состояния даются через отбор лексики, характеризующей оценку действительности самим персонажем.

Едва ли не заглавным героем является образ тумана в одноименном андреевском рассказе — он и обстановка, и символический участник трагических событий. В этом образе яснее всего проступают типичные «андреевские» настроения — вот почему в его изображении автор ближе всего к высокой экспрессионистской эмоциональности. С этим же связана и метафористика, употребляемая в описаниях тумана. В черновике рассказа читаем:

Дальше Павел думать не может. Он стоит у окна и словно давится желтым отвратительным туманом, который угрюмо и властно ползет в комнату и все окрашивает в желтый цвет.

В каноническом тексте после слов ползет в комнату появляется характерное для Л. Андреева сравнение: как бесформенная желтобрюхая гадина. И образ получает иное звучание, приобретая облик грозной мистической силы.

Не менее интересные примеры обнаруживаются и в других текстах, например в рассказе «Жизнь Василия Фивейского». Вспомним описание глаз о. Василия, когда он, разгневанный, смотрит на Ивана Порфирыча:

...бездонно-глубокие глаза, черные и страшные, как вода болота, и чья-то могучая жизнь билась за ними, и чья-то грозная воля выходила оттуда, как заостренный меч... огромные, как стена, как алтарь, зияющие, таинственные, повелительные. ..

Как и в предыдущих случаях, сравнение говорит об эмоциональной заданности образа. Не остается сомнения: необычные, подчас символические сравнения активно способствуют психологическому «вживлению» читателя в эмоциональную атмосферу произведения.

Для прозы Андреева характерна тщательная отделка ритмического рисунка, выполняющего сложные и обширные по художественным задачам функции. Одна из них — создание субъективных, мистически окрашенных образов, по природе также восходящих к остранению. Отмечая особенности художественной речи Л. Андреева, критик В. Львов-Рогачевский писал: «...его ритмическая туманная проза часто переходит в музыку», — и пояснял это примером — сценой метели из «Жизни Василия Фивейского». Приведем небольшой фрагмент этой сцены:

Зовет блуждающих колокол, и в бессилии плачет его старый, надорванный голос. И она качается на его черных слепых звуках и поет: их двое, двое, двое! И к дому мчится, колотится в его двери и окна и воет: их двое, их двое!

Подбор слов с характерным звуковым составом, неизбежное при повторе повышение тона к концу фразы способствуют возникновению яркого образа завывающей за окном метели, а аллитерация, активно участвующая в создании образа, усиливает впечатление музыкальности художественной речи.

В организации ритмо-мелодического строя повествования нередко участвуют и повторы. Ср. сбивчивый, взволнованный монолог доктора из «Красного смеха»:

Сейчас я только еще схожу с ума и оттого сижу и разговариваю с вами, а когда разум окончательно покинет меня, я выйду в поле — я выйду в поле, я кликну клич — я кликну клич, я соберу вокруг себя этих храбрецов, этих рыцарей без страха, и объявлю войну всему миру. Веселой толпой, с музыкой и песнями, мы войдем в города и села, и где мы пройдем, там всё будет красно, так всё будет кружиться и плясать, как огонь.

Неровный, скачкообразный ритм усилен повторами: я выйду в поле — я выйду в поле; я кликну клич — я кликну клич, что свидетельствует о неясности, спутанности мыслей человека, находящегося в состоянии крайне-

войны. В рассказе он развивается неуклонно, подобно наступающему безумию. Возникнув как ощущение зноя, беспощадного солнечного света, от которого некуда укрыться, он, ассоциативно связанный с красным цветом, обращается в «кровавый неразрывный туман», заволакивающий измученный мозг. И в конце концов окончательно кристаллизуется:

Теперь я понял, что было во всех этих изуродованных, разорванных, странных телах. Это был красный смех. Он был в небе, он в солнце, и скоро он разольется по всей земле, этот красный смех.

С этого момента образ становится неотступным, навязчивым призраком, стирающим цветовой спектр.

В качестве еще одного приема остранения (и, пожалуй, одного из самых «андреевских») можно отметить особую организацию хронотопа, в результате которой субъект повествования (чаще всего это лирический герой) и объект художественного изображения сближаются на предельно короткую пространственно-временную дистанцию. Прием является одним из эффективных средств экспрессивной гиперболичности: в результате такого сближения картина вырастает до огромных размеров, заслоняя собой перспективу. При подобном «сверхкрупном» плане становятся видны отдельные штрихи, детали, порой уродливые и безобразные, а поскольку перспектива изображения отсутствует, все внимание концентрируется на этих деталях:

Огромное, близкое, страшное солнце на каждом стволе ружья, на каждой металлической бляхе зажгло тысячи маленьких ослепительных солнц, и они отовсюду, с боков и снизу забирались в глаза, огненно-белые, острые, как концы добела раскаленных штыков. («Красный смех»).

Так же строится и один из контрастов, характерных для экспрессивного письма Андреева: «огромное солнце» — «маленький, сузившийся зрачок, маленький, как зернышко мака...» («Красный смех»). Но и «маленькое» рассматривается с близкого расстояния.

Итак, поскольку психологический анализ андреевского героя осуществлялся изнутри, через эволюцию состояний; сумму непосредственных эмоциональных оценок, автор выработал уникальный для своего времени вид остранения — создаваемое всеми средствами поэтического языка субъективное ощущение лирического героя-повествователя, находящегося на пределе своих психических возможностей. Широчайшее использование специфически отобранных и скомпонованных языковых средств: сравнений, противопоставлений, контрастов, метафор, ритмики, эвфонической оркестровки художественной речи — открыло большие возможности воздействия на читателя через его эмоциональное состояние.

Углубляясь в субъективный мир героев, писатель приходит к субъективно «пересоздающему» восприятию действительности. Вихревый поток мыслей, чувств, эмоций, побуждений пульсирует в сознании андреевского лирического героя и в самой стилистике произведений. Это усложнение языка лирического повествования служит не только приметой неповторимой андреевской стилистики, но и помогает «дописать» динамичный, импульсивный, эмоционально насыщенный внутренний мир его героев.

Л-ра: Русский язык в школе. – 2001. – № 4. – С. 62-66.

Биография

Произведения

Критика