Всеволод Иванов. Дитё
I
Монголия - зверь дикий и не радостный. Камень - зверь, вода - зверь, и даже бабочка и та норовит укусить.
А у человека монгольского сердце неизвестно какое - ходит он, говорят, в шкурах, похож на китайца и от русских далеко, через пустыню Нор-Кой стал жить. И, говорят еще, уйдет он за Китай и Индию в синие непознаваемые страны.
Прибыли тут около русских прииртышские те самые киргизы, что от русской войны в Монголию перекочевали. У них сердце известно - слюдяное, никудышное, всего насквозь видно. Шли они сюда не торопились - и скот, и ребятишек, и даже больных своих привезли. Русских же сюда гнали немилосердно - были они мужики крепкие и здоровые. На камнях-горах оставили лишнюю слабость - кто повымер, кто повыбит. Семьи и лопотина, и скотина белым осталась, злобны, как волки весной, были мужики, в логах, в палатках лежали и думали про степи и про Иртыш. Было их с полсотни, председательствовал Сергей Селиванов, а отряд так звался - партизанский отряд красной гвардии товарища Селиванова. Скучали.
Пока гнали их через горы белые - от камня огромного и темного - страшило на сердце, а пришли в степь - скучно. Похожа степь на степь прииртышскую: песок, жесткие травы, крепко кованое небо. Все чужое, не свое, беспашенное, дикое.
И еще тяжело без баб.
О бабах по ночам рассказывали матерные солдатские побаски, а когда становилось непереносно: седлали лошадей, ловили в степи киргизок.
И киргизки, заметив русских, покорно ложились на спину.
Было нехорошо, противно их брать - неподвижных, с плотно закрытыми глазами, словно грешили со скотом.
Киргизы же боялись мужиков, кочевали далеко в степи. Увидев русского - грозились винтовками и луками, гикали, но не стреляли. Может быть, не умели.
II
Казначей отряда, Афанасий Петрович Трубачев - слезлив, как ребенок, и лицо у него, как у ребенка: маленькое, безусое и румяное. Только ноги были длинные, крепкие, как у верблюда.
А когда садился на лошадь - строжал. Далеко пряталось лицо, и сидел: седой, сердитый и страшный.
На Троицу отрядили троих: Селиванова, казначея Афанасия Петровича и Древесинина в степь искать хороших покосов.
Дымились под солнцем пески.
Сверху, с неба, шел ветер, с земли на трепещущее небо тоже теплынь, и тела у людей и животных были жесткие и тяжелые, как камни.
И Селиванов сказал хрипло:
- Каки там покосы-то...
- Все знали, - говорит он про Иртыш.
Молчали редкобородые лица: точно солнцем выжгло волос, как травы в степи, и алели узкие, как рана от рыболовного крючка, глаза.
Один Афанасий Петрович отозвался жалобно:
- Неужто и там засуха...
Плаксивился голосок, но лицо не плакало, и только у лошади под ним, усталой и запыхающейся, ныли слезой большие и сухие глаза.
Так один за другим по пробитым дикими козами тропам уходили партизаны в степь...
...Тлели пески тоскливо, жадно лип на плечи, на голову душный пахнущий песками ветер. Горел в теле пот, но не мог пробиться через сухую кожу наружу...
К вечеру, уже выезжая из лощины, Селиванов сказал, указывая на запад:
- Едут.
Верно: на самой овиди колыхали пески розовую пыль.
- Должно, киргизы.
Заспорили: Древесинин говорил, что киргизы далеко водятся и к Селивановским логам не подходят, а Афанасий Петрович - непременно киргизы, пыль киргизская, густая.
А когда подкатили пески пыль, решили все:
- Незнаемые люди...
По голосам хозяев учуяли лошади - несется по ветру чужое. Запряли ушами, пали на землю до приказа.
В логу серые и желтые лошадиные туши, были они беспомощны и смешны с тонкими, как жерди, ногами. От стыда, что ли, закрыли большие испуганные глаза и дышали порывисто.
Лежали Селиванов и казначей Афанасий Петрович на краю лога. Плакал, пошвыркивая носом, казначей. Чтоб не было страшно, клал его всегда рядом Селиванов - почти до детского плача веселилось и озорничало тяжелое мужицкое сердце.
Развертывала тропа пыль. Перебойно стучали колеса, и, как пыль, клубились в хомутах длинные черные гривы.
Уверенно сказал Селиванов:
- Русски...
И позвал из лога Древесинина.
Сидят в плетеной новой тележке двое в фуражках с красными околышами. За пылью незаметно лиц, будто в желтом клубу плавают краснооколышные, ружье - дуло торчит и когда рука с кнутом ныряет из пыли.
Удумал Древесинин и сказал:
- Офицера... по делам должно. Икспитиция...
Озорной подмигнул глазом и ртом:
- Мы им пропишем...
Несет тележка людей, твердо несет, лошадей подталкивает и позади, как лиса хвостом, заметает след пылью.
Протянул плаксиво Афанасий Петрович:
- Ни надо, ребя... У плен бы лучча...
- Галовы своей не жалко...
Озлился Селиванов и затвор бесшумно, как пуговицу отстегивают, отбросил:
Тут плакать не приходится...
Больше всего злило их - появились офицера в степь одни без конвоя, будто была их тут сила несметная - мужикам смерть.
Вставал в рост офицер, степь оглядывал, но плохо - пыль, ветер вечерний красный на сожженных травах, на двух камнях у лога, похожих на лошадиные туши.
В красной пыли тележка, колеса, люди и мысли их...
Выстрелили...
Разом, задев одна другую, упали фуражки в кузовок.
Ослабли, точно лопнули вожжи...
Рванули лошади... понесли было. Но вдруг холки их молочно опенились. Дрожа крепкими кусками мускулов, они понурили головы, стали.
Сказал Афанасий Петрович:
- Померли...
Подошли мужики, посмотрели.
Померли краснооколышные. Сидят плечо в плечо, а головы назад, как башлыки, откинуты, и один из умерших - женщина. Волосы распались, в пыли наполовину - желтые и черные, а гимнастерка солдатская приподнята высоко женской грудью.
- Чудно, - сказал Древесинин, - сама виновата - не надевай фуражку. Кому бабу убивать охота... бабы нужны.
Плюнул Афанасий Петрович:
- Изверг ты и буржуй... Ничего в тебе...
- Обожди, - прервал их Селиванов, - мы не грабители – надо имущество народное переписать. Давай бумагу.
Под передком среди прочего "народного имущества" в плетеной китайской корзинке белоглазенький и белоголовенький ребенок и в ручонке у него угол коричневого одеяльца зажат. Грудной, маленький, пищит слегка.
Умиленно сказал Афанасий Петрович:
- Тоже ведь... поди так по-своему говорит, что...
Еще раз пожалели женщину и не стали одежду с нее снимать, а мужчину закопали голого в песок.
III
Обратно в тележке ехал Афанасий Петрович, держал в руках ребенка и, покачивая, напевал тихонько:
"Соловей, соловей - пташечка...
Канареечка
Жалобно поет..."
Вспоминал он поселок Лебяжий - родину, пригоны со скотом, семью, ребятишек и тонкоголосо плакал. Ребенок тоже плакал.
Бежали и тонкоголосо плакали жидкие сыпучие и спаленные пески. Бежали на низеньких крепкомясных монгольских лошадях партизаны, были они спаленно-лицые и спаленно-душие.
У троп, придушенная солнцем, слалась полынь, похожая на песок, - мелкая и неуловимая глазом.
А пески - полынь, мелкие и горькие.
Тропы вы, тропы козьи. Пески вы, пески горькие. Монголия - зверь дикий и нерадостный...
Разглядели имущество офицерское. Книги, чемодан с табаком, блестящие стальные инструменты. Один из них, на трех длинных ножках – четырехугольный медный ящичек с делениями.
Подошли партизаны, осматривают, щупают, на руку привешивают.
Пахнет от них бараньим жиром - от скуки ели много и одежда высалилась. Скуластые, с мягкими тонкими губами - Донских станиц; с длинным черным волосом, темнолицые - известковых рудников. И у всех кривые, как дуги, ноги и гортанные степные голоса.
Поднял Афанасий Петрович медноголовый треножник, сказал:
- Тилископ.
И глаза зажмурил:
- Хороший тилископ, ни один мильен стоит. На нем луну рассмотрели и нашли на ней, парни, золотые россыпи... Промывать не надо, как мука чистехонькое золото. Сыпь в мешок...
Один молодой из городских захохотал:
- И что брешет, разъязви ево...
Рассердился Афанасий Петрович:
- Ето я-то брешу, стерва ты кукурузная. Погоди.
Табак поделили, а инструменты передали Афанасию Петровичу, как казначей - может, при случае обменяет он на что-нибудь у киргиз.
Сложил он инструменты перед ребенком.
- Забавляйся...
Не видит тот - пищит. И так и этак пробовал, в пот даже ударило - пищит дите.
Принесли кашевары обед. Густо запахло маслом, кашей, щами. Вытащили из-за голенища широкие семипалатинские ложки. Вытоптана станом трава. Лог глубокий, тенистый, а наверху часовой на лошади кричит:
- Мне скора-а... Жрать хочу... Смену...
Пообедали и вспомнили - надо ребенка накормить. Пищит непрестанно дите.
Нажевал Афанасий Петрович хлеба, мокрую жамку сунул в мокрый растопыренный ротишко, а сам губами пошлепал:
- Ппы-пы... баско... лопай, лешаненок...
Но закрыл он ротишко и голову отворотил - не принимает. Плачет носом.
Подошли мужики, обступили. Через головы заглядывают на дите. Молчат.
Жарко. Лоснятся от баранины скулы и губы. Рубахи расстегнуты, ноги босые, желтые, как земля монгольская.
Один предложил: штей бы ему.
Остудили щей. Обмакнул Афанасий Петрович палец в щи и в рот ребенку. Текут по губешкам сальным хорошие щи на рубашку розовую, на байковое одеяло.
Не принимает.
- Щенок умней - с пальца жрет...
- То тебе собака, то человек...
- Удумал...
Молока коровьего в отряде нет. Думали кобыльим напоить, кобылицы водились. Нельзя - опьяняет кумыс. Захворать может.
Разошлись среди телег, по кучкам переговаривают, обеспокоены. А среди телег Афанасий Петрович мечется, на плечах бешметишко рваный, глаза маленькие, тоже рваные. Голосок тоненький, беспокойный, ребяческий, будто само дите бегает, жалуется.
- Как же выходит... Не ест ведь, мужики... Надо ведь, а...
Стояли широкие, могучетелые с беспомощным взглядом.
- Дело бабье...
- Канешна...
- От бабы он, может, и барана съел бы...
- Вот ведь оно...
Собрал Селиванов сход и объявил:
- Нельзя хрисьянскому пареньку, как животине, пропадать. Отец-то, скажем, буржуй, а дите - как.
Согласились мужики:
- Дите ни при чем.
Захохотал Древесинин:
- Расти, ребя. Он вырастет у нас - на луну полетит... На россыпи.
Не рассмеялись мужики. Афанасий Петрович кулак поднял и крикнул:
- А и сука же ты беспросветная.
Потоптался он, руками помотал и вдруг закричал пронзительно:
- Корову... Надо корову ему...
В один голос отозвались:
- Без коровы смерть...
- Обязательно корову...
- Без коровы сгорит.
Решительно сказал Афанасий Петрович:
- Пойду я, парни, за коровами...
Озорной Древесинин перебил:
- На Иртыш, в Лебяжий...
- На Иртыш мне, чичилибуха прописная, ехать незачем. Поеду я к киргизам.
- На тилископ менять.
Метнулся к нему Афанасий Петрович; озлобленно вопил:
- Стерва ты и правокатор рода человеческава, сволочь. Хошь по харе получить?
А так как начали они материться не по порядку, - перервал председатель собранья Селиванов:
- Будя...
И проголосовали так: Древесинину, Афанасию Петровичу и еще трем ехать к аулам киргизским, в степь, и пригнать корову. Если удастся - две или пять - мясо у кашеваров истощалось.
Подвесили к седлам винтовки, надели киргизские лисьи малахаи, чтоб издали на киргиз походить.
- С богом.
Ребенка в одеяльце завернули и в затин под телегу положили. Сидел подле него молодой паренек и для своего и ребячьего развлечения в полыний куст из нагана постреливал.
IV
Эх, пески вы монгольские, нерадостные. Эх, камень - горюнь синий, реки глубокоземные, злые.
Едут русские песками. Ночь.
Пахнут пески жаром, полынью.
Лают в ауле собаки на волка, на тьму.
Волки воют во тьме на город, на смерть.
От смерти бежали киргизы.
- От смерти угоним ли гурты?
Зеленая, душная тьма дрожит над песками, еле удерживают ее пески, вот сорвется и порхнет на запад.
Пахнет от аула кизяком, айраном - молоком кислым. Сидят у желтых костров худые и голодные киргизские ребятишки. Возле ребятишек голоребрые, остромордые собаки. Юрты, как стога сена. За юртами озеро, камыши.
Из камышей выстрелили в желтые костры:
- О-о-а-ат...
Сразу выскочили из кошемных юрт киргизы. Закричали напуганно, сначала один, потом разом:
- Уй-бой... Уй-бой..., ак-кызил урус... Уй-бой...
Пали на лошадей, и лошади точно день и ночь заузданы. Затопали юрты, затопала степь. Камыши закричали дикой уткой:
- Ак... Ак...
Один только седобородый свалился с лошади головой в казан-котел, опрокинул котел и, ошпаренный, завопил густым голосом. А подле стояла, поджав хвост, лохматая собака и боязливо тыкала голодную морду в горячее
молоко.
Точно ржали кобылицы. Испуганно, как от волков, бились в загоне овцы. Тяжело, точно запыхавшись, дышали коровы.
Покорные киргизки, увидев русских, покорно ложились на кошмы.
Хохотал беспутно Древесинин:
- Да мы жеребцы, что ли... Не вечно мы их...
Торопливо нацедил он в плоскую австрийскую фляжку молока и, хлопая ногайкой, подогнал к юрте коров с телятами. Освобожденные от привязи телята, быстро толкая головой мягкое вымя, радостно хватали большими, мягкими губами сосцы:
- Ишь, голодны, бичера...
И Древесинин погнал коров.
Афанасий Петрович еще обежал аул и хотел было поехать, но вдруг вспомнил:
- Соску надо. Черти, соску забыли...
Кинулся по юртам искать соску. Огни в юртах были потушены. Афанасий Петрович схватил головню и, брызгая искрами, кашляя от дыма, искал соску.
В одной руке у него трещала головня, в другой был револьвер.
Сосок не находилось. Лежали на кошмах, распластавшись и закрывшись чувлуками, покорные киргизки. Ревели ребятишки.
Рассердился Афанасий Петрович и в одной юрте закричал молодой киргизке:
- Соску, сволочь немакана, давай соску.
Заплакала киргизка и начала поспешно расстегивать фаевый кафтан, а потом рубаху.
- Ни кирек... Ал... Ал...
А рядом на кошме плакал завернутый в тряпки ребенок. Киргизка подгибала ноги.
- Ал... Ал...
Но тут схватился за грудь ее Афанасий Петрович, потискал и свистнул обрадованно:
- Во-о... Соска-то. А.
- Ни кирек... Ни...
- Ладно, не крякай. Айда.
И за руку потащил ее за собой.
Головня упала - в юрте потемнело.
В темноте посадил на седло киргизку и время от времени, пощупывая у ней на груди, понесся в Селивановские лога.
- Нашел, паре, а, - обрадованно говорил он, и на глазах у него были слезы.
- Я, брат, найду...
V
А в стане оказалось - в темноте не заметил Афанасий Петрович - захватила с собой киргизка ребеночка.
- Пущай, - сказали мужики, - молока и на обеих хватит. Коровы есть, а она баба здоровая.
Была молчалива и строга киргизка и ребят всем невидимо кормила. Лежали они у ней на кошме в палатке - один беленький, другой желтенький – и пищали в голос.
Только через неделю так на общем собрании Афанасий Петрович сказал:
- Так что утайка, товарищи: киргизка-то, паскуда, кормит абманом - свому-то всю грудь скармливает, а нашему, что ни на донышке. Я, брат, подсмотрел.
Пошли мужики, смотрят: ребята, как и все ребята, один беленький, другой желтенький как спелая дыня. Но только похоже, что русский потоньше киргизского.
Развел руками Афанасий Петрович:
- Я ему имя дал - Васька... а тут поди ты... Оказия.
Сказал Древесинин:
- А ты, Васька, хилай.
Нашли палку, измерили ее на оглобле, чтоб одна другую сторону не перетягивала.
Подвесили с концов ребятишек - который перевесит.
Пищали в тряпочках подвешенные на волосяных арканах ребятишки. Пахло от них тонким ребячьим духом. Стояла у телеги киргизка и, не понимая ничего, плакала.
Молчат мужики, смотрят.
- Пущай, - сказал Селиванов.
Отпустил руки от палки Афанасий Петрович, и сразу русский мальчонка - кверху.
- Ишь, сволочь желторотая, - сказал Афанасий Петрович разозленно. - Обожрался.
Поднял валявшийся сухой бараний череп и положил на русского. Уравнялись ребята. Зашумели мужики, закричали:
- На целу голову, паре, перекормила, а...
- Не уследишь...
- Вот зверь...
- Не только работы, что за ребятами следить.
Подтвердили мужики:
- Где уследишь.
- Опять же, родительница...
Затопал, завизжал Афанасий Петрович:
- По-твоему - русскому человеку пропадать там из-за какова-то немаканова... Пропадать, Ваське-то...
Посмотрели на Ваську - лежит белый, худенький.
Муторно стало мужикам.
Сказал Селиванов Афанасию Петровичу:
- А ты его... тово... пущай, бог с ним, умрет... киргизенка-то. Мало их перебили, к одному...
Поглядели мужики на Ваську и разошлись молча.
Взял киргизенка Афанасий Петрович, завернул в рваный мешок.
Завыла мать. Ударил ее слегка в зубы Афанасий Петрович и пошел из лога в степь...
VI
Дня через два стояли мужики у входа в палатку на цыпочках и через плечи заглядывали во внутрь, где на кошме киргизка кормила белое дите.
Было у киргизки покорное лицо с узкими, как зерна овса, глазами, фаевый фиолетовый кафтан и сафьяновые ичиги.
Било дите личиком в грудь, сучило ручонками по кафтану, а ноги бились смешно и неуклюже, точно он прыгал.
Могуче хохоча, глядели мужики.
Нежно глядел Афанасий Петрович и, швырнув носом, плаксиво говорил:
- Ишь, кроет...
А за холщевой палаткой бежали неизвестно куда лога, степь, чужая Монголия.
Незнакомо куда бежала Монголия - зверь дикий и не радостный.
Произведения
Критика
- «Гофманиада» Всеволода Иванова
- Максим Горький и Всеволод Иванов
- «У» Всеволода Иванова: интеллектуальный роман из жизни нэпманов, или Пародия на советский психоанализ
Читати також
Поділитися