28-06-2017 Михаил Исаковский 608

Солнечная система поэзии М. Исаковского

А.В. Степанов

«...слово «девушка» одно из любимейших моих слов, оно всегда звучит для меня как-то по-особенному чисто, мягко и ласково». Кому в XX в. не было знакомо имя девушки поэта Исаковского — Катюша, ставшее этическим и эстетическим символом!

Но сначала о самом слове — лексической единице. Мы уже отмечали (см. «Язык и стиль «Путешествия из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева» // РЯШ. - 1997. - № 4), что слово девушка вошло в русский литературный язык в последней трети XVIII в. под влиянием пейзанских пристрастий двора Екатерины ІІ.

Если признать слово девушка доминантой однокоренного синонимического ряда, то этот ряд исторически мог выглядеть следующим образом: дева — девушка — девица — девка — девочка — девчонка.

Дева - из стихотворений Пушкина, девица — из народной песни; девка — крестьянское, просторечное, сейчас перешедшее в жаргон; девочка — диалектное; ср. у Некрасова:
Жалко девочку сиротку Феклушу… («Дядюшка Яков»)

Девчонка в словаре С.И. Ожегова дается с пометкой уничижит.

У М. Исаковского можно встретить многие из этих слов:

То не ты ль, Настасья, девкой молодой Думала-гадала — любит или нет?
(«Настасья», 1935);

Вдруг на взгорке, на пригорке,
У скрещения дорог
Увидал шофер девчонку,
И мотор его заглох («На перекрестке», 1947).

Исаковский, наверное, — единственный поэт, удержавший слово девушка в исконном лексическом значении. А изобразительные возможности слова у Исаковского достаточно велики; ср., например, в функции метонимии:

В деревнях за рекою Угрой
Все ребята по ней тосковали.
Эту девушку звали Зарей,
Эту девушку Песней прозвали.
(«Девушка», 1935);

И назвал ты счастье Именем ее.
(«Калина». По народным мотивам).

Имена у девушки были разные:
Понапрасну Любушке ребята
Про любовь, про чувства говорят.
(«Любушка», 1935);

Пели две подруги,
Пели две Маруси...
(«Пели две подруги...», 1941);

Прощай, родной, забудь свою Татьяну.
(«Прощальная», 1942);

На поля, за ворота Родного села
В золотистой косынке Наташа пошла.
(«Наташа», 1950).

Однако только видовое — индивидуальное — имя Катюша стало адекватным знаком родового — поэтического — девушка. Явилась она в «предметной нише» сентименталистского стиля, в типичной его особенности, отмеченной еще Карамзиным: «Ах! я люблю те предметы, которые трогают мое сердце». Среди них — предметы быта, приметы деревенской жизни: хата, крыльцо высокое, берег реки, берег крутой и т. д.:

У крыльца высокого
Встретила я сокола,—
Я весною встретила,
На любовь ответила.
(«У крыльца высокого», 1940);

на ступеньках крыльца; ...пришли они к реке, к берегу крутому... И конечно:

Выходила на берег Катюша,
На высокий берег, на крутой.
(«Катюша», 1938).

Столь же выразительна и лингвистическая, словосочетательная, эпитетическая ниша. При слове девушка постоянны эпитеты — приметы сентименталистского стиля:

Нас много встанет — девушек хороших,
И, может статься, первой буду я.
(«В лесном поселке», 1936);

Пусть он вспомнит девушку простую...
(«Катюша»).

Родовое обобщенное значение слова девушка реализуется в широком контексте произведения — в условиях полисемии, когда значения воспроизводятся аналитически или на них указывают другие слова текста. При этом совершенно отчетливо выстраивается синтагматический ряд, где стержневым словом выступает одна и та же словоформа, как в ее свободных, так и во фразеологически связанных значениях.

Ты сидишь, наверно, в школе,
В светлой комнатке своей.
Но огонь в твоем окошке
Виден очень далеко.
(«Зимний вечер», 1938).

Огонь станет огоньком (в одноименном стихотворении) — поэтическим символом эпохи и символическим синонимом девушки:

И пока за туманами Видеть мог паренек,
На окошке на девичьем Все горел огонек.
(«Огонек», 1942).

Уподобление ограничивает и реализует самостоятельное лексическое значение компонента имени (свет лампы):

Где ж ты, девушка милая,
Где ж ты, мой огонек?

Согласование указывает на новое значение имени (любимая девушка):
Не погаснет без времени Золотой огонек.

Усиливается метафорический отвлеченный смысл целого словосочетания, различимо и новое значение стержневого слова-концепта (любовь).

Поэтическая полисемия — образная перспектива слова — дополняется синонимическими спектрами; ср. слова-аналоги:

Ты мне что-нибудь, родная,
На прощанье пожелай.
И родная отвечала:
Я желаю всей душой...
Он пожал подруге руку,
Глянул в девичье лицо...
(«Прощанье», 1935);

Под этот вальс в краю родном
Любили мы подруг.
И каждый думал о своей...
(«В прифронтовом лесу» (Лиде), 1942).

Так же выразительны перифразы: очей любимых свет; очи карие; Заря моя вечерняя, Любовь неугасимая.

Отметим, что стихи поэта демонстративно просты.

Парень девушку домой Провожал с гулянки.
Шли они — в руке рука — Весело и дружно.
(«Провожанье», 1936).

Лубочно незатейливы сигнификаты (лексико-фразеологические средства) довоенной деревенской поэзии; ср., например, плеоназм весело и дружно. Об этой манере М. Исаковского писал К. Ваншенкин: «Возьмем ту же «Катюшу»: «Расцветали яблони и груши...» Немногие бы решились написать так, убоявшись, что это покажется чуточку смешным: яблони, да еще и груши».

Очень многие стихотворения Михаила Исаковского посвящены, как утверждают его земляки-поэты, деревне. И все же поэтическое дело решается не предметом, а углом зрения на этот предмет. Многие лирические стихи поэта окрашены мажорным тоном, светлым юмором:

Я в глаза ему смотрю:
Раз такое положенье,
То уж ладно, — говорю,—
Поцелуй... без разрешенья.
(«По росистой луговой...», 1946);

Шутки девичьей не понял Недогадливый моряк.
(«Морячка», 1940).

Ср. еще:
А про тебя, мой окаянный,
Опять забыть я не могу.
Но ты ушел не по дороге —
Ты шел по сердцу моему!
(«Опять играют два баяна», 1961).

Уместно ли здесь бранное слово окаянный (ср. широко известные Святополк Окаянный, Окаянные дни), но ведь Он, этот, идет по сердцу (!), т. е. почти «милый враг» (из современных мыльных опер). Юмором мотивирован и окказионализм поэта любимство:

Для чего мне те дороги,
Где любовь кончается,
Где со мной мое любимство
Больше не встречается.

Из какого словаря залетело любимство — словесный плеоназм страданья, того самого страданья, которое обычно сопровождается рефреном-междометием ох? А касаткой на Смоленщине (да и не только там) называют ласточку. Вспомним И. Бунина: «Что до ласточек... какая это милая, ласковая, чистая красота, какое изящество, эти “касаточки”» («Жизнь Арсеньева»).

Простота стихов М. Исаковского — простота изящная. Из набора так называемых поэтических приемов типичен прием, идентифицированный еще Н.И. Гречем: «Мы для сильнейшего и яснейшего выражения нашей мысли употребляем фигуру тождесловия, т. е. повторения слова». Вот примеры такого тождесловия: Коля-Николай; Туманы мои, растуманы и нек. др.

В «Автобиографических страницах» поэт рассказал, как на него повлиял похожий, но иного свойства поэтический прием. Он вспоминал, что еще будучи учеником ельнинской гимназии, познакомился со стихотворением Бальмонта «Умирающий лебедь»:

А на небе вечер догорающий
И горит, и не горит.

«Этот ... оборот речи с утверждением и отрицанием — “и горит, и не горит” — подействовал на меня, как какое-то заклинание...»

И вот — позже — уже в его стихах мы встречаем:

Он живет — не знает
Ничего о том...
(«Ой, цветет калина», 1949).

Тождесловие и прием утверждения-отрицания в текстах М. Исаковского служили камертоном для многих композиторов, писавших музыку на его стихи.

Дайте ж в руки мне гармонь,
Чтоб сыграть страданье...

Руководитель хора им. Пятницкого рассуждает: «Страданья — это ведь лирические задушевные песенки девушек и парней. В них много говорится о сердечной тоске, о сердечной радости, о разлуке, о тайных думах». Страданья равно музыкальный и речевой апофеоз тождесловия и повтора-отрицания.

Ты признайся — кого тебе надо,
Ты скажи, гармонист молодой.
Может статься, она недалеко,
Да не знает — ее ли ты ждешь...
Что ж ты бродишь, всю ночь одиноко,
Что ж ты девушкам спать не даешь?!
(«Снова замерло все до рассвета...», 1945).

Поэтические приемы М. Исаковского сформировались как результат его сознательного интереса к слову, к стилевому образу выражения. Вот как юный Исаковский декодировал (раскрывал) «поэтическую семантику». «Однажды... я прочитал стихотворение, начинавшееся строкой:

За окошком плакала соната...

Слово соната, как и вся строка, очень понравилось мне своей благозвучностью ... Однако... необходимо знать, что оно значит. Дело происходило зимой, вечером. Я сидел в хате и мучительно думал... И вдруг меня осенило: да это же вьюга!.. Пишут же поэты, что вьюга плачет и стонет». («На ельнинской земле»).

А о том, как зрелый поэт освобождался от изысканности на пути к простоте «поэтической семантики», рассказывается в статье «Как было написано стихотворение “Летят перелетные птицы...”».

Летят перелетные птицы
В осенней дали голубой,
Летят они в жаркие страны,
А я остаюся с тобой...

Каноническим, известным по песне Матвея Блантера, фразам предшествовали черновые варианты.

Холодные ветры сметают
Осеннюю желтую грусть.
Летят журавли, улетают,
А я остаюсь, остаюсь.

В этом варианте были явственно обозначены знакомые стереотипы (холодные ветры — ср. холодные волны), а за стихотворно-лирической перифразой осенняя желтая грусть (вм. листва) встает есенинский образ: отговорила роща золотая, журавлей относит ветер в даль и пр. и пр. И даже козырной прием поэта — тождесловие: летят — улетают; остаюсь, остаюсь — выглядит подражательным.

Осенние дни наступают,
Земля моя, родина, Русь!
На юг журавли улетают,
А я остаюсь, остаюсь.

И здесь налицо образность вторичная, риторическая — антилирическая (обращения). Первая и третья строки выглядят — по рифме — достаточно просто: дни наступают, журавли улетают. Поэтому — после нескольких переделок — появился, наконец, тот вариант, который мы знаем сегодня.

Есть поэты как бы самим языком рожденные. И в этом смысле каждый из них, если воспользоваться выражением Горького (применительно к Есенину), представляет собой «орган поэзии» (затрудняемся даже поставить в первом слове ударение: все акценты будут служить единому смыслу — чудотворной естественности слова).

М. Исаковский из таких поэтов.

А его девушка — это как «неподвижное солнце любви» (перифраза Вл. Соловьева). Все образные речевые средства организованы вокруг его солнца. «Поэзия Михаила Исаковского, бесспорно, обладает этим опознавательным признаком...» — написал А. Твардовский в статье, посвященной другу.

Л-ра: РЯШ. – 2000. – № 3. – С. 67-71.

Биография

Произведения

Критика