Сэмюэл Тэйлор Колридж. Любовь
Восторги, страсти и мечты,
Все, что волнует нашу кровь, -
Питает ясный, чистый свет
Твоих лампад, Любовь.
Мне часто снится наяву
Воспоминанье дней былых,
Когда лежал я на холме
У башен вековых.
С зарей мешался блеск луны
И предо мной стояла дева, -
Моя надежда и любовь,
Мой ангел - Женевьева.
Я пел, и слушала она,
Облокотясь у изваянья
Стального рыцаря - в лучах
Закатного сиянья.
Так мало горя и забот
В душе у юной Женевьевы,
Но любо слушать ей мои
Печальные напевы.
Я пел ей повесть старины.
Рассказ был мрачен и печален,
Суров и дик, как скорбный вид
Седеющих развалин.
Она внимала, глядя ниц,
В румянце нежного смущенья,
Боясь взглянуть и встретить взгляд
Любви и восхищенья.
О скорбном рыцаре гласил
Рассказ далекой старины
Как обожал он десять лет
Принцессу той страны.
Как он страдал ... Но мой напев
Подобен страстной был мольбе,
Как будто пел я о другом,
А думал о себе.
Она внимала, глядя ниц,
С волненьем пламенным в крови,
Прощая пристальный мой взгляд,
Исполненный любви.
Когда ж я пел, с каким стыдом
Был верный рыцарь прогнан прочь,
И, обезумев, в чащах гор
Скитался день и ночь,
Как выходя из темных нор,
Иль выбегая из дубрав,
Иль возникая в блеске дня
Среди зеленых трав, -
Как у разбойников отбил
Безумец даму в поздний час, -
Не зная сам, кого от мук
И от позора спас.
И как, в раскаянье обвив
Колена рыцаря рукой,
Пыталась леди возвратить
Душе его покой.
И в тихий грот его взяла
И не смыкала ночью глаз,
Пока в себя он не пришел -
Увы, в предсмертный час,
И прошептал ... Но лишь достиг
Я скорбной повести предела,
И, дрогнув, голос мой упал
И арфа онемела, -
Все то, что властно над душой,
Объяло сердце Женевьевы:
Волшебный вечер, мой рассказ,
И скорбный вздох напева,
И дум и чувств неясный рой,
И страх, дающий жизнь надежде,
И все желанья, глубоко
Подавленные прежде, -
Все потрясло ее до слез -
Любви, восторга, состраданья ...
И шепот с губ ее слетел -
Чуть слышный, как дыханье.
Она звала меня - и грудь
Ее вздымалась молодая.
Поймав мой взгляд, она ко мне
Приблизилась, рыдая.
Руками шею обвила,
Приникла робко и несмело,
И мне украдкою в лицо,
Откинувшись, смотрела.
То страсть была - и страх, и стыд,
И было робкое стремленье
Тесней прижать младую грудь -
И скрыть ее волненье.
Но успокоенная мной,
В своей любви призналась дева
И с той поры она - моя,
Мой ангел - Женевьева!
Перевод С.Я. Маршака
* * *
Love
All thoughts, all passions, all delights,
Whatever stirs this mortal frame,
All are but ministers of Love,
And feed his sacred flame.
Oft in my waking dreams do I
Live o'er again that happy hour,
When midway on the mount I lay,
Beside the ruined tower.
The moonshine, stealing o'er the scene
Had blended with the lights of eve ;
And she was there, my hope, my joy,
My own dear Genevieve !
She leant against the arméd man,
The statue of the arméd knight ;
She stood and listened to my lay,
Amid the lingering light.
Few sorrows hath she of her own,
My hope ! my joy ! my Genevieve !
She loves me best, whene'er I sing
The songs that make her grieve.
I played a soft and doleful air,
I sang an old and moving story-
An old rude song, that suited well
That ruin wild and hoary.
She listened with a flitting blush,
With downcast eyes and modest grace ;
For well she know, I could not choose
But gaze upon her face.
I told her of the Knight that wore
Upon his shield a burning brand ;
And that for ten long years he wooed
The Lady of the Land.
I told her how he pined : and ah !
The deep, the low, the pleading tone
With which I sang another's love,
Interpreted my own.
She listened with a flitting blush,
With downcast eyes, and modest grace ;
And she forgave me, that I gazed
Too fondly on her face !
But when I told the cruel scorn
That crazed that bold and lovely Knight,
And that he crossed the mountain-woods,
Nor rested day nor night ;
That sometimes from the savage den,
And sometimes from the darksome shade,
And sometimes starting up at once
In green and sunny glade,-
There came and looked him in the face
An angel beautiful and bright ;
And that he knew it was a Fiend,
This miserable Knight !
And that unknowing what he did,
He leaped amid a murderous band,
And saved from outrage worse than death
The Lady of the Land !
And how she wept, and clasped his knees ;
And how she tended him in vain-
And ever strove to expiate
The scorn that crazed his brain ;-
And that she nursed him in a cave ;
And how his madness went away,
When on the yellow forest-leaves
A dying man he lay ;-
His dying words-but when I reached
That tenderest strain of all the ditty,
My faultering voice and pausing harp
Disturbed her soul with pity !
All impulses of soul and sense
Had thrilled my guileless Genevieve ;
The music and the doleful tale,
The rich and balmy eve ;
And hopes, and fears that kindle hope,
An undistinguishable throng,
And gentle wishes long subdued,
Subdued and cherished long !
She wept with pity and delight,
She blushed with love, and virgin-shame ;
And like the murmur of a dream,
I heard her breathe my name.
Her bosom heaved-she stepped aside,
As conscious of my look she stepped-
The suddenly, with timorous eye
She fled to me and wept.
She half enclosed me with her arms,
She pressed me with a meek embrace ;
And bending back her head, looked up,
And gazed upon my face.
'Twas partly love, and partly fear,
And partly 'twas a bashful art,
That I might rather feel, than see,
The swelling of her heart.
I calmed her fears, and she was calm,
And told her love with virgin pride ;
And so I won my Genevieve,
My bright and beauteous Bride.
Произведения
Критика
- Кольридж и английская эстетика конца XVIII века
- Мотив страдания в поэзии С.Т. Колриджа (1772-1834)
- Формирование романтической поэмы (Колридж. «Сказание о Старом Мореходе»)
Поділитися