Чарльз Перси Сноу. ​​Коридоры власти

Чарльз Перси Сноу. ​​Коридоры власти

(Отрывок)

Часть первая

ПЕРВАЯ ЗАДАЧА

1. Званый обед

Я попросил шофера остановить такси на углу Лорд-Норт-стрит. Мы с женой помешаны на пунктуальности и в этот вечер по обыкновению приехали слишком рано. Нужно было как-то убить четверть часа, и мы лениво побрели в сторону Набережной. Какой хороший вечер, сказал я миролюбиво. Теплый воздух ласкал лицо, и, хотя был еще только март, на фоне закатного неба отчетливо вырисовывались набухшие почки на деревьях. В вышине над Большим Беном светился фонарь – шло заседание парламента.

Мы прошли чуть дальше по направлению к Уайтхоллу. По другую сторону Парламентской площади в здании Казначейства тоже горел свет. Одна из комнат третьего этажа была ярко освещена, кто-то засиделся допоздна.

Этот вечер не сулил нам с женой ничего интересного. Нам и прежде случалось обедать у Куэйфов. Роджер Куэйф – депутат-консерватор, из молодых, – в последнее время стал заметно выдвигаться. Я столкнулся с ним по службе, и он показался мне человеком незаурядным. Обычное приятное знакомство, из тех, что неизбежно завязываются в кругу высших государственных чиновников и политических деятелей обеих партий, такие знакомства не обязывают к частым встречам, но позволяют чувствовать себя своим человеком в «нашем Лондоне» – как тут принято говорить.

Едва пробило восемь, мы вернулись на Лорд-Норт-стрит. Горничная проводила нас наверх в гостиную, где так и сверкали огни люстр, уставленные рюмками подносы, крахмальные рубашки двух опередивших нас гостей и ослепительно сияло ожерелье Кэро Куэйф: она подошла пожать нам руки.

– Вы, конечно, со всеми знакомы! – сказала она.

Ей было лет тридцать пять; высокая и миловидная, она уже начинала полнеть, но еще оставалась изящной и стройной. Голос ее, выразительный и низкий, нередко звучал излишне громко. От нее веяло неподдельным, через край бьющим счастьем – невольно казалось, что и все вокруг могут стать такими же счастливыми, стоит только захотеть.

Вслед за нами появились еще гости. Все они были хорошо знакомы между собой – нерушимое правило приемов Кэро, – называли-друг друга просто по имени, и когда, вопреки обыкновению, среди гостей оказался незнакомый мне человек, я так и не понял, кому именно меня представили. Собственно говоря, только с одним из присутствующих мы были знакомы так же близко, как с Куэйфами. Это был Монти Кейв – еще одна восходящая звезда на политическом горизонте, как утверждали знатоки. У него были пухлые щеки, большие грустные глаза и негромкий, мягкий и гибкий голос.

Что касается остальных приглашенных, то это были три супружеские пары: мужья – рядовые члены парламента от консервативной партии, все не старше сорока, жены им под стать – молодые, видные, подтянутые, каких встречаешь часа в четыре на улицах, прилегающих к Кенсингтонскому парку, когда они забирают детей из фешенебельных детских садов. И еще здесь была пожилая женщина – некая миссис Хеннекер.

Пока мы сидели и пили, поджидая еще не вернувшегося домой Роджера Куэйфа, разговор шел о политике, но постороннему – даже столь близко стоящему ко всем этим делам, как я, – потребовался бы специальный словарь, чтобы следить за ним. Все это были парламентские сплетни, представляющие интерес только для посвященных и не менее увлекательные для них, чем, скажем, театральные сплетни для актеров. Кто сейчас в фаворе и кто нет? Кто закроет прения на будущей неделе? Как ловко вывернулся Арчи, отвечая – помните – на тот вопрос!

Приближались выборы – это была весна 1955 года. Они обещали поддерживать друг друга в своих выступлениях; кто-то хвастал, что два министра «как пить дать» выступят в его поддержку. «У Роджера положение прочное, – сказал другой, – на него можно надеяться». – «А что премьер-министр думает предложить Роджеру, „когда мы вернемся“?» – обратился Монти Кейв к Кэро. Она только головой покачала, но, кажется, была довольна, и я подумал, что она, должно быть, суеверна.

Остальные мужчины говорили о Роджере так, будто он единственный из них должен преуспеть в самом скором времени, будто он не такой, как все. Болтовня не умолкала. Настроение становилось все радужнее, потом горничная доложила:

– Леди Кэролайн, приехал доктор Рубин.

У самого Куэйфа титула не было, но жена его – дочь графа – принадлежала к богатому аристократическому роду, из которого в девятнадцатом столетии вышло несколько видных деятелей партии вигов.

Кэро поднялась, громко приветствуя гостя, я оглянулся. И был поражен. Да, это он самый – Дэвид Рубин, американский физик и мой хороший знакомый. Он вошел, очень скромный, чуть настороженный; смокинг на нем был с иголочки, куда более элегантный, чем на ком-либо из гостей, манжеты скрепляли жемчужные запонки. От своих приятелей в ученом мире я знал, что он один из самых выдающихся физиков современности, однако в отличие от них всех он был еще и франт.

Кэро Куэйф усадила его рядом с моей женой. К этому времени в гостиной было уже полно народу, и Кэро, бросив подушку на пол, села около меня.

– Вы, должно быть, привыкли к тому, что женщины сидят у ваших ног, – сказала она и прибавила: – Не могу понять, куда запропастился этот несносный Роджер.

Она говорила о нем весело, без тени тревоги – тоном женщины, избалованной счастливым браком. Со мной она говорила задорно, почти дерзко и в то же время с почтительным любопытством. Она явно не привыкла скрывать свои мысли и взвешивать слова.

– А я проголодалась! – громогласно объявила миссис Хеннекер.

У нее был нос картошкой и глаза навыкате – ярко-голубые, но неприятно пристальные.

– Очень сожалею. Выпейте пока еще чего-нибудь, – сказала Кэро без тени сожаления.

Вообще-то еще не было и половины девятого, но в пятидесятых годах для званого обеда это считалось поздновато.

Заговорили о другом. Жена одного из членов парламента стала рассказывать об общем знакомом, у которого были неприятности «по дамской части». В кои-то веки они отвлеклись от палаты общин. Этот знакомый был банкир. «Зацепило» его основательно. Жена тревожилась.

– А его дама хороша собой? – со смешком спросила Кэро.

Я заметил на грустном лице Дэвида Рубина некоторое оживление. Эта тема, видимо, заинтересовала его больше, чем предыдущая.

– О, она сногсшибательна!

– Ну, раз так, Эльзе тревожиться не о чем, – воскликнула Кэро. – Когда глава семейства начинает проявлять признаки рассеянности, жене надо остерегаться не сногсшибательных красавиц. Бойтесь тихоньких сереньких мышек, которых никто никогда не замечает. Вот если такая запустит в него коготки, тогда ставьте на нем крест и думайте, как объяснить все детям.

Остальные жены смеялись вместе с ней. «Нет, все-таки красавицей ее не назовешь, – подумал я, – для этого она слишком земная». И тут глаза ее засветились, и она несколько неуклюже поднялась с подушки.

– Вот он! – сказала она. – Наконец-то!

Вошел Роджер – нескладный, немного смешной, он, однако, держался весьма свободно. Он был рослый, крепкий, довольно грузный, но и в лице, и в фигуре отсутствовала гармония. Голова, хоть и хорошей формы, была несоразмерно мала, уголки серых блестящих глаз оттянуты книзу, переносица плоская, верхняя губа чуть выступает над нижней. Лицо некрасивое, но приятное. Все его коллеги, находившиеся здесь, если не считать Кейва, были стройны и по-военному подтянуты; рядом с ними он выглядел неуклюжим и расхлябанным. Когда мы с ним встретились впервые, он напомнил мне Пьера Безухова из «Войны и мира», однако, не в пример Пьеру, производил впечатление человека энергичного и делового.

– Извини, пожалуйста, – сказал он жене. – Меня поймали по телефону…

Поймал, как выяснилось, один из его избирателей. Роджер сказал об этом просто, словно о тактическом ходе, значение которого она понимала и сама.

Ему, безусловно, нельзя было отказать в известном обаянии, в котором не было, однако, ничего актерского. Он обменялся рукопожатием с Рубином и со мной. Двигался он и говорил легко и непринужденно.

Он и его коллеги ненадолго отделились от остальных, и миссис Хеннекер, оставшаяся за пределами этой группы, положила мне на рукав мясистую, унизанную кольцами руку.

– Пост! – сказала она.

Ее манера разговаривать показалась мне странной.

– Что? – переспросил я.

– Этот молодой человек обязательно получит пост. – Она хотела сказать, что Роджер получит министерский портфель, если его партия вернется к власти.

– Вы думаете? – сказал я.

– А вы, часом, не идиот? – осведомилась она.

И при этом глупо, самоуверенно подмигнула, будто я должен был прийти в восторг от ее грубости.

– Пожалуй, нет, – ответил я.

– Я это в греческом смысле, сэр Ленард, – сказала она и тут же громким шепотом выяснила у Кэро, что меня зовут Льюис Элиот. – Да, в греческом, – продолжала она, нимало не смутившись, – идиот, то есть «человек, не интересующийся политикой».

Она была чрезвычайно горда этой крупицей учености. Интересно, часто ли она козыряла этим выражением, уж конечно, зная греческий язык ничуть не лучше эскимосского. В ее самодовольстве было что-то ребяческое. Она не сомневалась, что является натурой избранной. И не сомневалась, что ее точку зрения разделяют все.

– Напротив, политика меня интересует, – сказал я.

– Вот уж не поверю! – победоносно воскликнула миссис Хеннекер.

Я не стал возражать в надежде, что она помолчит и даст мне послушать Роджера. У него была несколько иная интонация, чем у его приятелей. Но какая именно, определить я не мог. Воспитанники Итона и гвардейские офицеры говорят не так; прислушавшись, каждый заметил бы – а миссис Хеннекер могла бы и заявить во всеуслышание, – что к «сливкам» он не принадлежит. И в самом деле, отец его был инженер-конструктор, солидный, преуспевающий провинциал. Хоть миссис Хеннекер и назвала его молодым человеком, он был не так молод, всего на пять лет моложе меня, следовательно, ему было все сорок пять.

Он заинтересовал меня с самого начала нашего знакомства, хотя я и не мог бы объяснить, почему именно. Но в этот вечер за обедом я слушал его с легким разочарованием. Да, ум у него поострее, чем у других, и суждения более вески. Но и он, как остальные, говорил только о внутрипарламентских делах, о хитросплетениях этой их шахматной игры, как будто ничего другого на свете не существовало. В присутствии Дэвида Рубина это было по меньшей мере невежливо. Я начал злиться. Я не разделял их взглядов. Они понятия не имели об окружающем мире, тем более о мире завтрашнем. Я взглянул на Маргарет, сидевшую с оживленным, подчеркнуто внимательным видом, который делался у нее каждый раз, когда ей бывало очень скучно, и меня потянуло домой.

И вдруг мою досаду как рукой сняло. Дамы ушли наверх в гостиную, и мы остались в освещенной свечами столовой.

– Подсаживайтесь ко мне, – сказал Роджер Рубину. И легонько прищелкнул пальцами, словно подавая сам себе какой-то знак. По другую руку он посадил меня. Наливая Рубину коньяк, он сказал: – Боюсь, мы нагнали на вас скуку смертную. Сейчас у нас одни выборы на уме. – Он поднял глаза и улыбнулся широкой насмешливой улыбкой. – Хотя вы, наверное, и сами об этом догадались, если слушали внимательно.

Впервые за весь вечер Дэвид Рубин вступил в разговор.

– Я хотел у вас кое-что спросить, мистер Куэйф, – сказал он. – Как по-вашему, чем кончатся эти выборы? Или это нескромный вопрос?

– Нет, отчего же, – сказал Роджер. – Положение примерно такое. В худшем случае голоса разделятся поровну. Для нас (он имел в виду консервативную партию) ничего хуже быть не может. Ну, а при удаче мы можем одержать и победу, если не блестящую, то во всяком случае внушительную.

Рубин кивнул. Один из членов парламента сказал:

– Готов держать пари, что у нас будет перевес в сто голосов.

– А по-моему, гораздо меньше, – возразил Роджер.

Похоже, что он свое дело знает, подумал я, но по-настоящему интересно мне стало чуть позже. Мой сосед курил сигару, дым завивался вокруг огонька свечи; казалось, это обыкновенный лондонский обед в обыкновенном богатом доме, когда мужчины на четверть часа остаются одни за столом. И вот тут-то Роджер, спокойно и внушительно восседавший в кресле, повернулся к Дэвиду Рубину и сказал:

– А теперь, если не возражаете, и я вас кое о чем спрошу.

– Пожалуйста! – сказал Рубин.

– Если на какой-нибудь вопрос вы не имеете права ответить, пусть это вас не смущает. Прежде всего мне хотелось бы знать, много ли смысла в том, что мы делаем в области ядерного вооружения.

Из всех сидевших за столом у Рубина было самое серьезное, усталое и нервное лицо. Он был не старше других, но на фоне всех этих румяных, обветренных английских физиономий выглядел поблекшим, серым, с ранними морщинами и коричневыми мешками под глазами. Он казался существом иной породы, более утонченным и хрупким.

– Боюсь, я не совсем вас понял, – сказал он. – Что вы имеете в виду? Ядерное оружие в Соединенном Королевстве? Или у нас? Или вообще в мире?

– Да разве можно это разделить? – с трезвой практичностью сказал Роджер, и все взгляды обратились на него. – Но давайте начнем с ближайшего, то есть с нас. Видите ли, все это естественно вызывает у нас некоторый тревожный интерес. Так вот, как по-вашему, – есть ли какой-то смысл в том, что делает наша страна?

Рубину было нелегко ответить с той же прямотой. Он занимал пост советника при своем правительстве. А еще больше мешала ему чрезмерная деликатность. Он сделал все, чтобы уклониться от прямого ответа. Интересуют ли Роджера бомбы, как таковые, или средства доставки? Он призвал на помощь меня: по долгу службы я в последние годы не раз присутствовал при том, как американские и наши эксперты обсуждали все это.

Ведь помимо соображений научного и военного характера, говорил загнанный в угол Рубин, Соединенное Королевство, может быть, хочет иметь собственное оружие еще и по каким-то другим причинам.

– Ну, это уж наша забота, – мягко возразил Роджер. – А вот вы скажите, хотя бы приблизительно, каков будет наш вклад в вооружение – вы ведь в этом разбираетесь, как никто другой.

– Что ж, если вы настаиваете… – Рубин пожал плечами, – при всем старании вам не вытянуть и двух процентов.

– Послушайте, профессор Рубин, – раздался чей-то густой бас, – вам не кажется, что вы очень уж легко вышвыриваете нас из игры?

– Я был бы только рад, если б мог ответить по-другому, – сказал Рубин.

Обладатель баса был некто Том Уиндем – зять миссис Хеннекер. Он весело смотрел на Рубина, и во взгляде его была самоуверенность человека, по рождению принадлежащего к правящему классу, самоуверенность, которая не то что позволяет закрывать глаза на возможность перехода власти в другие руки, но помогает спокойно отмахиваться от подобной перспективы. Рубин виновато улыбнулся. Он был на редкость вежливый человек. Родился он в Бруклине, и для его родителей английский так и не стал родным языком. Но и он не лишен был уверенности в себе: ничуть не удивился, узнав, что у него есть все шансы получить в этом году Нобелевскую премию.

– Ничего, – сказал Монти Кейв с понимающей усмешкой. – Ведь Роджер, по своему обыкновению, сам напросился.

Роджер улыбнулся, и по этой улыбке было ясно, что с Кейвом они не только союзники, но и друзья. Вот уже пять лет, с тех самых пор, как оба вошли в парламент, они вдвоем возглавляли группу заднескамеечников в палате общин.

– А теперь, Дэвид, – ничего, что я зову вас просто по имени? – разрешите мне пойти немного дальше. Как насчет Соединенных Штатов – есть смысл в вашей ядерной политике?

– Надеюсь.

– А может быть, она основана на предположении, что техническое превосходство так на веки веков и останется за вами? Кое-кто из наших ученых как будто считает, что вы недооцениваете русских? Это верно, Льюис?

Роджер хорошо осведомлен, подумал я. Именно это и утверждали Фрэнсис Гетлиф, Уолтер Льюк и их коллеги.

– Разве? – сказал Рубин.

Он, по-видимому, был несколько задет. И все же я видел, что он уважает Роджера – уважает его ум. Он умел распознать умного человека, и при всей его учтивости заслужить его уважение было не так-то просто.

– Что ж, – сказал Роджер, – допустим (так оно будет вернее), что Запад, то есть вы, и Советский Союз вступают в гонку ядерных вооружений приблизительно на равных началах. Сколько же времени в таком случае остается нам, чтобы предпринять какие-то шаги?

– Меньше, чем мне хотелось бы.

– Сколько лет?

– Лет десять.

Настало короткое молчание. Остальные все время слушали внимательно, но в разговор не вступали.

– Не наводит ли это всех вас на размышления? – сказал Роджер. Сказал не без сарказма и, видимо, считая разговор законченным, отодвинул свое кресло, давая понять, что пора возвращаться в гостиную.

Он распахнул дверь, и в это время в коридоре, в гостиной наверху, в столовой, откуда мы выходили, поднялся трезвон. Можно было подумать, что мы на корабле и звонки объявляют учебную тревогу. И тут же Роджер, который только что выглядел весьма достойно, даже, я бы сказал, внушительно, застенчиво улыбнулся.

– Сзывают на голосование, – пояснил он Дэвиду Рубину все с той же улыбкой, смущенной, до странности детской и в то же время довольной, – так улыбаются люди, готовясь принять участие в обряде для избранных. – Мы ненадолго.

Члены парламента выбежали из дома, точно мальчишки, которые боятся опоздать на урок. Мы же с Дэвидом пошли вдвоем наверх.

– Ушли они? Давно пора было вытащить вас оттуда, – бодро встретила нас Кэро. – Ну, чьи добрые имена вы там успели опорочить? Мужчинам надо бы носить… – выразительным жестом она лихо подкрутила воображаемые усы.

Я покачал головой и сказал, что мы говорили о науке, которой посвятил себя Дэвид Рубин, и о будущем. Маргарет взглянула на меня. Но после звонка, позвавшего на голосование, настроение мое круто изменилось. Сознание, что все мы связаны общей судьбой, пропало, я больше не испытывал даже чувства ответственности. Напротив, здесь, в ярко освещенной гостиной, все стало казаться мне мирным, совсем не важным и немного смешным.

Дамы только что завели разговор на тему, которая приобретала все больше прав гражданства в подобных гостиных: о школах или, точнее, о том, как определять в них детей. Молоденькая мать, гордая и своим материнством, и прозорливостью в вопросах образования, объявила, что ее трехмесячный сын уже через час после своего рождения был внесен в списки Итона. «Мы бы его и в Бейлиол записали, – прибавила она, – да только теперь туда, к сожалению, заранее не записывают».

А куда пристроила детей Кэро? Что думает Маргарет делать со своими? Я издали наблюдал за Дэвидом Рубином: с обычной своей изысканной учтивостью он внимал рассказам о порядках, которые, конечно же, в душе считал нелепыми, – о том, как за тринадцать лет вперед покупаются для детей места в привилегированных школах. Он лишь мимоходом упомянул, что, хотя ему самому только сорок один год, его старший сын уже на втором курсе Гарвардского университета. Остальное время он внимательно и серьезно слушал, и это вызвало у меня желание сделать небольшое внушение сидевшей рядом со мной миссис Хеннекер. Я сказал ей, что американцы самые воспитанные люди на свете.

– То есть как? – воскликнула она.

– И русские очень воспитанные, – прибавил я после некоторого раздумья, – мы в этом отношении едва ли не хуже всех.

Лицо у нее стало испуганное, и я испытал истинное удовольствие. Правда, сказал я, углубляясь в сравнительную социологию, у англичан низших классов манеры совсем не плохие, куда лучше, чем у американцев того же уровня, но, начиная приблизительно с середины социальной лестницы, манеры американцев становятся все лучше, а наши – все хуже. У американской интеллигенции и высшего класса манеры несравненно лучше наших. И я продолжал рассуждать о причинах этого странного явления.

Моей собеседнице рассуждения эти явно казались совершенно излишними.

По лестнице гурьбой подымались мужчины. Голосование закончилось, правящая партия получила обычное большинство. Однако вечер был испорчен, настроение так и не наладилось, и в половине двенадцатого мы с Маргарет поднялись; с нами ушел и Дэвид Рубин. Такси, урча, катилось по Набережной к Челси, где он сейчас жил. Они с Маргарет говорили о проведенном вечере, а я смотрел в окно, не принимая участия в разговоре. Я позволил мыслям увести себя от действительности.

Когда мы распрощались с Дэвидом, Маргарет взяла меня за руку.

– О чем ты думаешь? – спросила она.

Я и сам не знал. Просто я загляделся на знакомый привычный город: на исхоженные мною вдоль и поперек улочки Челси, на огни Фулхем-роуд, на сады Кенсингтона, на Куинсгейт-стрит, по которой мы ехали к Сент-Джеймс-Парку, – все это путаное-перепутанное, шумящее листвой, не очень-то красивое, приземистое – в других столицах дома куда выше… Мне немало пришлось пережить здесь, и сейчас я не то чтобы вспоминал, а, скорее, ощущал смутные отголоски когда-то испытанного в этих местах: любовь, женитьба, горести и радости, удовольствие от вечерних прогулок… О сегодняшнем разговоре я не думал – он не первый и не последний, мы к таким ужо привыкли. И все же вдруг с неожиданной силой меня захлестнула волна нежности к этому городу, хотя в обычные трезвые часы особой любви я к нему не испытывал.

Плохо освещенная дорога через Парк, сверкающая огнями Серпентайн, бледные фонари Бейсуотер-роуд переполняли меня волнением, которого от себя не скроешь, а между тем есть в нем что-то стыдное, в чем не хочешь признаться, – так бывает, когда иностранец скажет что-то хорошее о твоей стране, и годами воспитываемая выдержка вдруг изменяет тебе и ты оказываешься на грани слез.

2. Старый герой

Выборы прошли согласно намеченному плану – точнее сказать, согласно плану, намеченному приятелями Роджера. Их партия вернулась к власти, получив большинство в шестьдесят голосов. Как и предсказывала миссис Хеннекер на том званом обеде, Роджер получил пост в правительстве.

Лишь только об этом было объявлено, мои сослуживцы принялись строить всяческие предположения. По Уайтхоллу распространились слухи, что Роджер честолюбив. Недоброжелательства в этих слухах не было. Они были до странности лишены личного пристрастия и до странности упорны; распространяли их люди вовсе не знакомые с Роджером, создавая ему раз и навсегда определенную репутацию.

Как-то летом, вскоре после выборов, я сидел в кабинете своего шефа сэра Гектора Роуза; за окнами зеленел Сент-Джеймс-Парк, и прокравшийся в комнату солнечный луч лег поперек письменного стола. Под началом Роуза я проработал шестнадцать лет. В делах мы полностью доверяли друг другу и, однако, после стольких лет отнюдь не были на короткой ноге. Сейчас он подвергал меня вежливому допросу. Нет, я не знаком близко с Роджером Куэйфом, ответил я, – в ту пору это соответствовало истине. Все же мне кажется – хоть оснований для этого у меня немного, – что это орешек твердый.

Мои догадки по части психологии не произвели на Роуза большого впечатления. Его занимала практическая сторона дела. Допустим, Куэйф и в самом деле честолюбив. Он, Роуз, не находил в этом ничего предосудительного. Но на посту, который занял Куэйф, уже сломал себе шею не один честолюбец. Тут есть над чем призадуматься. Если у Куэйфа была возможность выбирать, то этот шаг указывает на известную опрометчивость.

– Из чего, дорогой мой Льюис, совершенно очевидно, – сказал Гектор Роуз, – что выбирать ему не пришлось. А это в свою очередь наводит на мысль, что кое-кто из наших хозяев не очень к нему расположен. К счастью, проверка их замечательных и, без сомнения, хорошо продуманных решений – дело не наше. Куэйфа хвалят. Значит, работать нам с вами станет хотя бы временно легче.

Назначение Роджера представляло для Роуза не только отвлеченный интерес. После войны так называемая «работа на оборону» пошла у нас по разным каналам. Большей частью ею теперь занималось вновь созданное министерство, то самое, куда Роджера назначили сейчас товарищем министра. При этой реорганизации Роуз лишился части своих обязанностей и полномочий, что, на мой взгляд, было весьма несправедливо. Когда мы с ним познакомились, он был самым молодым непременным секретарем в Государственном управлении. Теперь ему оставалось три года до отставки, и все это время он дольше, чем кто-либо из его коллег, пробыл в одном и том же чине, на одной и той же должности. Он получил орден Бани – награду, которую высоко ценили он и его приятели, но которую, кроме них, никто не замечал. Он по-прежнему работал с точностью электронно-счетной машины. Его изысканная учтивость, в прошлом столь же беспредельная, как и его познания, теперь, случалось, изменяла ему. Он по-прежнему был с виду бодр, крепок и неутомим, но от моложавости, которую он сохранял очень долго и в зрелом возрасте, теперь не осталось и следа. Волосы поседели, лоб перерезала глубокая морщина. Велико ли было его разочарование? Мне он, во всяком случае, об этом ни разу ни полсловом не обмолвился. Для нового министерства, непременным секретарем которого он, должно быть (и не без основания), рассчитывал стать, он делал все, что входило в его обязанности, и многое такое, что в эти обязанности не входило.

Новое министерство было для чиновников Государственного управления постоянным источником огорчений. Роуз был прав – лучшее место, чтобы спровадить врага, трудно было придумать. И не потому, что у Государственного управления и правительства были разногласия по основным вопросам. Роуз и почти все его коллеги были консерваторами и исходу выборов радовались не меньше, чем круг Куэйфов.

Нет, дело в том, что новое министерство – как и всякое учреждение, связанное с производством новейших средств ведения войны, – тратило уйму денег, но не могло с точки зрения Государственного управления ничего представить в оправдание своих расходов. Роуз и другие высшие чиновники испытывали пренеприятнейшее чувство, что события развиваются помимо них. Ни один из сменившихся здесь министров их не устраивал. Теперешний же – лорд Гилби, – непосредственное начальство Роджера, оказался хуже всех. Высшие государственные чиновники привыкли к министрам, которых приходилось или уговаривать, или запугивать, чтобы они приняли то или иное решение, по, столкнувшись с таким, который, встречая их с отменной любезностью, не желал, однако, ни сам принять решение, ни предоставить это подчиненным, они окончательно растерялись.

Мне и самому приходилось попадать в такую переделку. Случалось, что интересы нашего министерства и министерства Гилби переплетались, и тогда Роузу требовался посредник. Такой посредник должен был обладать известным влиянием, и он приспособил на эту роль меня. В некоторых вопросах я разбирался лучше других, потому что уже очень давно ими занимался. Кроме того, у меня было еще одно маленькое преимущество – я не скрывал, что собираюсь покинуть Уайтхолл, и, вопреки всякой логике, авторитет мой на службе заметно возрос. Или если не авторитет, то, во всяком случае, внимание, с каким относились ко мне окружающие и которое слегка напоминало суеверное почтение, с каким здоровые люди прислушиваются к мнению явно недолговечного человека.

Таким образом, мне довольно часто приходилось бывать у них в министерстве, которое находилось шагах в трехстах от нас и располагалось в крыле, выходившем в парк. Как и всем прочим, мне приходилось иметь дело с самим лордом Гилби. И мои попытки добиться от него какого-либо решения увенчивались успехом не чаще, чем чьи-либо еще, а может, и реже. Тем не менее через несколько дней после нашего разговора с Роузом я вместе с непременным секретарем их министерства предпринял еще одну такую попытку.

Непременный секретарь был мой давнишний коллега Дуглас Осбалдистон, о котором сейчас говорили то же самое, что лет двадцать назад о Роузе. Его считали восходящей звездой и говорили (как когда-то о Роузе), что со временем он встанет во главе Государственного управления.

На первый взгляд он резко отличался от Роуза: прост в обращении, скромен, прямодушен в тех случаях, когда Роуз бывал уклончив; невысокого происхождения, тогда как Роуз был сыном архидьякона. Вместе с тем он обладал прекрасными манерами государственного чиновника старой школы и держался, как принято было держаться в старину – несколько небрежно. На самом деле небрежности в нем было не больше, чем в Роузе, а ума уж никак не меньше. Прежде, когда он еще работал под началом Роуза, я воображал, что для высших должностей ему недостает твердости. Я жестоко заблуждался.

Он тщательно изучил карьеру Роуза и твердо решил не повторять его ошибок. Он старался поскорее наладить дела, чтобы распроститься с нынешней должностью («Тут же ничего не добьется», – напрямик говорил он) и вернуться в Казначейство.

Долговязый, худой, румяный, он до сих пор сохранял какие-то студенческие черты. Был находчив, совсем не чопорен, и с ним было на редкость легко иметь дело. Притом он был приветлив, и у нас сложились дружеские отношения, каких я так и не смог установить с Гектором Роузом.

В то утро, дожидаясь приема у Гилби, мы в два счета выработали план действий. Во-первых – это была, так сказать, грубая наметка, – необходимо добиться прекращения работ по созданию некой весьма проблематичной ракеты, на которую уже ухлопаны миллионы; нужно во что бы то ни стало убедить Старого героя – как прозвали лорда Гилби его подчиненные – подписать соответствующий приказ по министерству. Во-вторых, недавно начали поговаривать о новых средствах доставки. Осбалдистон, доверявший моему нюху, соглашался, что надо поскорее этим заняться, иначе на нас обязательно станут нажимать сверху.

– Если бы только нам удалось заставить старика передать дело новобранцу… – сказал Осбалдистон.

Под «новобранцем» он подразумевал Роджера Куэйфа.

Я спросил Осбалдистона, что он думает о Роджере. Он производит лучшее впечатление, чем все его предшественники, сказал Осбалдистон. И прибавил, что, поскольку Гилби сидит в палате лордов и проводить все дела министерства в палате общин придется Куэйфу, это весьма утешительно.

Мы вышли в коридор, безлюдный – если не считать одинокого рассыльного, – высокий, излишне просторный и поэтому всегда темный, от которого так и веяло затхлой роскошью Уайтхолла прошлого столетия. В гнетущем мраке выделялись красные буквы над дверью: «Товарищ министра мистер Роджер Куэйф». Осбалдистон ткнул пальцем в надпись и, возвращаясь к нашему разговору о Роджере, заметил:

– Хоть в одном нам повезло – он никогда не является спозаранку.

Кабинет лорда Гилби помещался в конце коридора и выходил окнами в парк, так же, как кабинет Гектора Роуза в противоположном крыле здания. При пасмурном освещении стены, обшитые белыми панелями, призрачно отсвечивали; лорд Гилби стоял между письменным столом и окном, с явным неодобрением глядя на проливной дождь, нависшие облака, шумящие пышной листвой ветви деревьев.

– Пакость! – сказал он, словно вынося решительный и бесповоротный приговор погоде. – Какая пакость!

Лицо у него было приятное, с мелкими чертами и словно бы открытое, но такое, что по нему много не прочтешь. Для человека, которому перевалило за шестьдесят, он был удивительно строен. Держался любезно и ровно. И все же предложение, казавшееся нам довольно умеренным в кабинете Осбалдистона, сейчас начало вдруг обрастать таинственными трудностями.

– Господин министр, – сказал Осбалдистон, – право же, пора кабинету что-то решить насчет «А»… – Он назвал шифр ракеты.

– Насчет «А»? – задумчиво повторил Гилби тоном человека, впервые услышавшего о какой-то новой, оригинальной, но вряд ли разумной затее.

– Ведь обо всем, о чем только можно, мы уже договорились.

– Не надо, знаете ли, торопить события, – сказал Гилби укоризненно. – Или, по-вашему, надо?

– На бумаге соглашение по этому вопросу было достигнуто уже полтора года назад.

– На бумаге, голубчик? Лично к считаю, что в таких случаях самое главное привлечь сторонников, убедить людей в своей правоте.

– Именно этого мы все время и добиваемся, господин министр, – сказал Осбалдистон.

– Значит, вы считаете, что хорошенького понемножку – попробовали и хватит. Вы и в самом деле так думаете, сэр Дуглас?

Обращение «сэр Дуглас» уже само по себе было мягким выговором. Обычно Гилби называл Осбалдистона просто по имени. Мой коллега бросил мне искоса взгляд, у него был вид человека, которого бьют по голове пуховыми подушками. В который уже раз он убеждался, что Старый герой не только любезен, но еще и упрям и тщеславен. Осбалдистон прекрасно понимал, что, лишь только он выйдет за дверь, на Гилби «насядут» деловые тузы вроде лорда Лафкина, для которого отказ от этого проекта означал потерю миллионов, или старые боевые друзья, уверенные, что лучше хоть какое-то оружие, чем никакого.

И Осбалдистон недаром этого опасался. Потому-то он и постарался, чтобы в комиссию по обсуждению проекта не вошел ни один военный. Гилби не имел достаточно высокого воинского звания, что оказывало бы сдерживающее влияние на людей ниже его чином. Прозвище Старый герой было дано ему не в насмешку – обе войны он провел в действующей армии и показал себя исключительно храбрым офицером; во время второй мировой войны он командовал дивизией. Однако дальше он не пошел. Я слышал от военных, что, будь у него хотя бы средние способности, он автоматически дошел бы до самых вершин, ибо трудно было представить себе человека, обладающего лучшими связями. Звание пэра досталось ему по наследству, а не за заслуги в войне. Он был, что называется, потомственным английским аристократом.

– Господин министр, – сказал Осбалдистон, – если вы считаете, что разумнее будет еще раз проверить, насколько велики разногласия, чего проще – созовем межведомственное совещание на вашем уровне. Или на моем. Или устроим совместное заседание министров и чиновников Государственного управления.

– Я, знаете ли, не сторонник всяких там совещаний и комиссий, – сказал Гилби. – Обычно они ни к чему не приводят.

На сей раз даже Дуглас Осбалдистон растерялся. Он ответил не сразу.

– Есть еще и другой способ. Вы и министры всех трех родов оружия могли бы обсудить этот вопрос с премьером. Мы могли бы очень быстро подготовить для вас необходимые материалы.

(Без сомнения, Осбалдистон про себя подумал, что соответствующие материалы получит в этом случае и премьер-министр.)

– Нет. Я не стал бы ему этим докучать. У него и так дел выше головы. Нет, мне этого не хотелось бы.

Гилби озарил нас милой, благосклонной улыбкой, в которой сквозило торжество, и продолжал:

– Знаете, что я сделаю?

– Да, господин министр?

– Я еще раз просмотрю все документы. Приготовьте их мне к концу недели, будьте так добры. И еще было бы неплохо, если бы вы составили небольшой конспект – так, на страничку, не больше… – И, вдруг прервав себя, он спросил с простодушным самодовольством: – Как вам нравится мой костюм?

Вопрос был по меньшей мере странным. Вряд ли кому-нибудь могло прийти в голову упрекнуть в щегольстве меня или Дугласа Осбалдистона, хотя лорду Гилби эта черта была – в рамках, дозволенных джентльмену, – безусловно, присуща. Вид у него был простодушный, но, между прочим, при всей своей неспособности принимать решения отмахиваться от них он был способен вполне.

– Очень мило выглядит, – ответил я без всякого интереса.

– Никогда не догадаетесь, где мне его шили.

Да, это и в самом деле было свыше наших возможностей.

– Надо сказать, что я заказывал его в… – Гилби назвал не какого-нибудь модного портного, а большой лондонский магазин. – Звучит не слишком шикарно, но сшили очень прилично.

Нам пришлось довольно бестактно заставить его вернуться к делу. Теперь настал мой черед. Слышал ли лорд Гилби, что кое-кто нащупывает почву относительно возможности производства новых средств доставки? Насколько мы знаем Бродзинского, вряд ли он угомонится только оттого, что его недостаточно поощряют. Не благоразумнее ли – так думают и Роуз и Осбалдистон – заняться этим делом, пока оно еще не получило огласки; не откладывая, привлечь Гетлифа, Льюка и других барфордских ученых? Вероятно, этим пока еще незачем заниматься самому министру, но, может быть, все же следует кому-нибудь – скажем, Куэйфу – уже сейчас начать по этому поводу неофициальные переговоры?

– По-моему, прекрасная мысль, – не преминул подать голос Осбалдистон.

– Куэйф? То есть мой новый товарищ министра? – ответил лорд Гилби, одарив нас ясным открытым взглядом. – Он будет мне хорошим помощником. У меня столько дел – одному человеку никак не справиться. Да вы это и сами знаете. Конечно, мои коллеги – люди в политике искушенные, и Куэйф тоже, а я простой солдат. И, возможно, кое-кому из них эта работа давалась бы легче, чем мне. Вполне возможно! Да, Куэйф будет мне хорошим помощником. В вашем предложении, Льюис, есть только одно «но». Справедливо ли взваливать на него такой груз, пока он еще не освоился на новом месте? Я лично считаю, что человека нужно вводить в курс дела постепенно.

Не изменяя всегдашней любезности, лорд Гилби продолжал свою тактику пассивного сопротивления. Возможно, он и считал, что одному человеку на его работе не управиться – однако она ему нравилась. Возможно, он и был простым солдатом, однако незаурядной житейской хваткой обладал несомненно; он не хуже других представлял себе, сколько талантливых молодых людей только и ждет случая выдвинуться. Но тут у нас был припасен неплохой козырь. Наше министерство охотно возьмет на себя начальные переговоры, сказал я. Если Льюк и другие ученые отнесутся к делу так, как мы предполагаем, то Гилби вообще не придется этим заниматься.

Гилби явно не улыбалась мысль передать часть работы кому-то другому в своем же министерстве; а уж выпустить эту работу из своего министерства он и вовсе не желал. В конце концов, держась все так же мило и добродушно, он хоть и с оговорками, но согласился. Он сказал:

– Что ж, по-видимому, так нам и придется поступить.

Осбалдистон, глазом не моргнув, сделал пометку в блокноте и сказал, что пошлет товарищу министра соответствующее уведомление.

– Не следовало бы перегружать беднягу, – сказал Гилби, все еще мечтая сыграть отбой. Но, поняв, что карта его бита, он умел вовремя остановиться и теперь решительным тоном энергичного человека, имеющего дело с растяпами, сказал:

– Что ж, вот и все, что мы пока можем сделать. Я бы сказал, что утро мы провели не без пользы.

Мы знали, что в двенадцать часов он должен быть на заседании кабинета. Казалось бы, он должен робеть перед этими заседаниями, чувствуя, что его слово не имеет там никакого веса. Ничуть не бывало. Он обожал их. Когда он собирался на заседание, у него появлялось совсем особое выражение лица и особая осанка. В обычные дни, прощаясь с Осбалдистоном, или со мной, или с секретарями, сидевшими в смежной комнате, он бросал на ходу: «Пока!» – тоном молодого блестящего офицера-конногвардейца, которым он был давным-давно, еще до первой мировой войны. Но, отправляясь на заседание кабинета, он никогда не позволял себе сказать: «Пока!» Он лишь молча величественно наклонял голову и неторопливо шествовал к двери, очень прямой, с лицом торжественным и благочестивым, словно в храме.

Биография

Произведения

Критика


Читати також