27-04-2018 Синклер Льюис (Sinclair Lewis) 1326

Многоплановость сюжета в романе Синклера Льюиса «У нас это невозможно»

К.А. Шперлин

Уже само название романа Синклера Льюиса — «У нас это невозможно» — предостерегает читателя от конкретного восприятия событий, излагающихся в нем (сравним: «Главная улица», «Бэббит», «Гидеон Плениш», «Энн Виккерс», «Эроусмит», «Кингсблад, потомок королей» и т. д.; названия конкретизированы), заставляет провести параллели, задуматься над особым местом книги в творчестве писателя. Фабула не дает возможности понять смысл заглавий: в Америке 1936 г. произошел фашистский переворот, страна покрылась сетью концлагерей, массовый террор вызвал к жизни деятельность Нового подполья, организации, возглавившей антифашистское движение в США. Суть проясняется при определении жанра романа. Действие происходит в 1936-1938 гг., а написан он в 1935 г. Социальная фантастика? Но роман явился художественной моделью того реального исторического процесса, который происходил в 30-е годы в Германии. Сатира С. Льюиса в данном случае имела конкретный объект. Бэз Уиндрип, ставший главой фашистской диктатуры, произносящий демагогические речи в духе Гитлера, его книга «В атаку», повторяющая «Майн кампф», минитмены, действующие подобно гитлеровским штурмовикам, преследующие негров, евреев, коммунистов, расправляющиеся с ними так же без всякого суда и следствия, как и гитлеровцы. Реальное воспроизведение событий соотносится не только с фашистской Германией. С. Льюис передает атмосферу в США накануне президентских выборов 1936 г.

Книга полемична, и поэтому вполне понятна и художественно оправданна многозначность всей ткани романа-предостережения. Как уже отмечалось, она обнаруживается прежде всего в названии. Его иронический смысл улавливается не сразу. Содержание помещенной на титульном листе фразы в какой-то мере раскрывается в самом начале повествования. В ответ на предсказание Дормэса Джессэпа, который уже более тридцати лет редактирует газету «Дейли информер» в провинциальном американском городке Форт Бьюла, о том, что если Бэз Уиндрип захватит власть, то это будет настоящая фашистская диктатура, Фрэнсис Тэзброу, владелец каменоломни, самый крупный промышленник в городе, заявляет: «Глупости! Нелепость! У нас, в Америке, это невозможно! Америка — страна свободных людей». Зять Дормэса, доктор Фаулер Гринхилл, которого писатель представляет нам как защитника справедливости, «неутомимого воителя», тоже не может принять всерьез опасения старшего поколения. «Диктатура?! Приходите лучше ко мне на прием и разрешите мне освидетельствовать ваши головы! Америка — это единственно свободная страна на земле! И, кроме того, наша страна слишком огромна для переворота! Нет! Нет! Здесь, у нас, это невозможно!» И только постепенно, по мере того как С. Льюис показывает возможность осуществления фашизма в США, начинает звучать горькая ирония в этой фразе. Именно Тэзброу — самый верный служитель нового режима — становится, в сущности, одним из фашистских заправил в городе вместе с Шэдом Ледью, окружным уполномоченным, убийцей и бандитом, и им подобными, наживается вместе с ними на грязных торговых аферах. А доктор Фаулер Гринхилл — первая кровавая жертва фашистов в Форте Бьюла, и зверски расправляется с ним тот же Шэд Ледью.

Двузначность названия не только помогает понять истинный характер происходящих событий. Она в значительной степени раскрывает и личность Дормэса Джессэпа, с фигурой которого связана важнейшая, пожалуй, проблема в романе: почему могли произойти события, описанные автором, в силу каких причин свершился фашистский переворот и какова мера ответственности человека перед своими современниками, перед будущими поколениями за все, что происходит в мире? Попытка ответить на эти вопросы делает книгу вполне современной и злободневной.

Дормэс сразу понял суть либеральной программы Бэза Уиндрипа, которая так привлекала поначалу американцев: «Их только небольшая горсточка, но подумай только, как невелики были вначале шайки Муссолини и Гитлера ... они подымут всю страну на поддержку Бэза — великого освободителя (а представители крупного капитала будут помалкивать да потирать руки) — а тогда, клянусь, этот плут... вместе с Сарасоном, Хэйком, Прэнгом и Макгоблином ... вся эта пятерка установит такой режим, что поневоле вспомнишь пирата Генри Моргана». Джессэп, которому отдает свои симпатии писатель, в уста которого вкладывает страстные обличительные речи, все время заглушает в самом себе растущую тревогу. Он не идет дальше оценки происходящего. Сияющим июньским утром, отправляясь на пикник, в компании близких ему людей, он предается иллюзиям: «Возможно, что и при фашизме все будет так же спокойно, и мы будем по-прежнему распивать чай, да, пожалуй, еще и с медом». Вслед за Тэзброу, которому выгодна его позиция, вслед за своим зятем-идеалистом он даже через несколько месяцев после переворота не хочет допустить мысли о том, что разразилась катастрофа. «Он просто не верил, что эта смехотворная тирания сможет долго продержаться».

Вся первая часть романа, до момента заключения Дормэса в тюрьму, предстает как бы игрой воображения писателя, а жизнь Дормэса не связана с этим катящимся в пропасть миром. Автор как бы смотрит на него со стороны, и тезис: «У нас это невозможно» — звучит реально, серьезно, как будто без всякой иронии. Ничто не предвещает трагедии. И кажется, что С. Льюис пытается убедить нас в этом, создавая комические ситуации, отрицательных персонажей, вызывающих смех. Комизм чаще всего возникает из-за несоответствия пафоса, с которым произносят свои речи «сильные мира сего», содержанию этих речей. «Да, друзья мои, беда нашей страны в том, что у нас так много эгоистов... Девяносто пять процентов думает только о себе, вместо того, чтобы дружно взяться и помочь разумным деловым людям возродить процветание!» Эту блистательную речь произносит миссис Аделаида Тарр-Гиммич, прославившаяся во время первой мировой войны «остроумным способом удерживать американских солдат от посещения французских кафе — путем посылки на фронт десяти тысяч комплектов домино», а также тем, что хотела снабдить каждого фронтовика канарейкой в клетке, чтобы скрасить его одиночество.

Но постепенно смех С. Льюиса становится все более саркастичным. В монологах сатирических персонажей мы уже слышим предостережение писателя. Именно так звучит на обеде Ротарианского клуба, где собрались тузы маленького американского провинциального городка, чтобы как будто весьма мирно и благодушно порассуждать о процветании Америки, речь генерала Эджуэйса на тему «Мир через оборону». После фразы о том, что США — единственная страна среди великих держав, которая не стремится к завоеваниям, он заявляет: «Хотя я ненавижу войну, но есть вещи и похуже. Это состояние так называемого «мира», когда рабочие организации заражены, словно чумными микробами, безумными идеями анархической красной России!» Об этом остро сатирическом плане, о проявлении трагического через внешне безобидное, даже комическое, свидетельствуют и выдержки из книги Бэза Уиндрипа «В атаку», являющиеся как бы эпиграфом почти к каждой главе первой части книги и составляющие иронический контраст с описываемыми в ней событиями. Дормэс называет и Бэза, и его сподвижников «бандой Уиндрипа», «балаганом». Вся предвыборная кампания — это, в изображении С. Льюиса, нелепый карнавал, где звучат марши, сочиняемые Аделаидой Тарр-Гиммич: «Славься! Славься! Славься, Бэз, Заботливый наш босс! Нe голосует за него Лишь самый жалкий пес».

В первых романах С. Льюиса бытовые детали, отдельные сатирические штрихи служили доказательством правдоподобия происходящего. Ранее писатель хотел заставить американцев увидеть самих себя со стороны. Здесь же он как будто занимается мистификацией. Теряется ощущение реальности. И поэтому положительные герои не ощущают грозящей катастрофы, живут, наслаждаясь красотой природы во время пикников, приятной беседой с друзьями, чтением книг американских романтиков, Уитмена, веривших в исключительность выпавшей на долю американцев судьбы, старого доброго Диккенса, — в уютном кабинете, до которого не доносятся шумы извне.

Но постоянное обращение к историческим именам, событиям: Россия, большевики, коммунизм, красные, Москва — один план, один мир; фашистская Германия, террор, концлагеря и т. п. — другой мир; принцип контрапункта и тема двойника: Уиндрип — Гитлер, епископ Пол Прэнг — Калигула, Наполеон («фашист, похуже Наполеона») и т. п., — все это напоминает о возможных реальных трагических столкновениях, подготавливает к иному восприятию фразы «У нас это невозможно». И когда Дормэс произносит ее после переворота, когда он накануне своего ареста и убийства зятя, находясь в его доме, продолжает верить, что ничего плохого случиться не может, — это уже издевка, ирония, это обвинение самому Дормэсу.

Именно здесь, когда мы постигаем истинный смысл названия книги, — завязка сюжета. Вторая часть романа, рисующая события в стране после переворота, представляет собой по отношению к США 1935 г. антиутопию. Все, что происходило до этого, было лишь экспозицией, представлявшей собой маскарад. Игра кончилась. Настало время выбора. Из повествования исчезли иносказания, параллели, двойники, литературные пародии. Начинается подробное, во всех деталях, описание корповского режима. Это хорошо продуманная система подавления свободы во всех ее проявлениях. Аресты, тюрьмы, концлагеря, закрытие университетов, колледжей, преследование всех инакомыслящих, расправы с евреями, коммунистами, просто честными людьми, атмосфера террора, растущее приспособленчество, борьба за власть, убийство Бэза Уиндрипа, возвышение его секретаря Ли Сарасона, а затем новая, смена в правительстве и т. п., сожжение книг (в том числе и Торо, и Уитмена, и Диккенса), уничтожение памятников культуры, введение муштры и палочной дисциплины, военная экспансия, растущая нищета масс. И если в первой части бытовые детали почти не играли роли, то сейчас все подробности жизни при новом режиме заставляют нас поверить в его реальность. С. Льюис не ограничивается перенесением на американскую почву известных всем событий, происходящих в гитлеровской Германии (например, действия минитменов в Америке и штурмовиков СС в Германии идентичны). Он снова использует документы, географические названия, имена выдающихся людей («Альберт Эйнштейн, изгнанный из Германии за свою преступную преданность математике, идее мира и игре на скрипке, был теперь изгнан из Америки за те же преступления»).

Именно эта ужасающая реальность и приводит Дормэса в лагерь людей, именующих себя Новым подпольем. Он всегда был провинциальным буржуазным интеллигентом. В 1920 г. выступил за признание Советской России; он усомнился в виновности Сакко и Ванцетти, осудил вторжение американцев на Гаити и в Никарагуа и т. д. Но сам он знал, что далек от левого крыла радикалов, что в лучшем случае он умеренный и, пожалуй, немного сентиментальный либерал. До переворота ему кажется, что он не будет участвовать в политической жизни страны. Он наивно заявляет, что не станет голосовать за кого бы то ни было, что хочет позволить себе роскошь ни с кем не связываться. Когда же Уиндрипа избирают президентом, Дормэс пытается сохранить нейтралитет.

Не его смутное беспокойство нарастает по мере того, как он узнает все новых бесчинствах минитменов. Однако качественный скачок — переход Дормэса к действию — происходит только тогда, когда бывший его садовник, ставший окружным уполномоченным, Шэд Ледью, заставляет Дормэса Джессэпа уволить своих посыльных и поручить доставку «Информера» минитменам, т. е. когда новые власти посягают на дело, представляющее смысл всей его жизни. Написанная им передовая статья, в которой он называет Бэза Уиндрипа «пресловутым шефом палачей», а его сподвижников — «шайкой бандитов», кладет конец непричастности Дормэса к жизни за стенами его кабинета.

Второй этап в эволюции Дормэса — это его пребывание в тюрьме, когда он сам себя обвиняет в той тирании, которая воцарилась в стране: «... виноват в первую очередь не крупный капитал и не демагоги, которые делают свое грязное дело. Виноват Дормэс Джессэп! Виноваты все добропорядочные, уважаемые и тяжелые на подъем Дормэсы Джессэпы, которые не оказывали отчаянного сопротивления этим демагогам...»

Это кульминация в эволюции Дормэса, ибо отныне — и навсегда — изменится судьба Джессэпа, его отношение к миру, его связи с ним. Это кульминация и в сюжете, потому что теперь все внимание автора сосредоточивается на изображении борьбы: в узком, конкретном плане — с «бандой Бэза», в более широком, философском — за нового человека, за новые отношения между людьми, за жизнь — деяние во имя добра. Этот конкретный план — борьбу с фашистским режимом — критика считает наиболее слабой частью романа.

[…]

Однако Дормэс Джессэп отнюдь не герой. Вряд ли можно согласиться с мнением, выраженным во многих статьях о романе, что Дормэс — главная фигура, противостоящая режиму Уиндрипа, и поэтому в изображении лагеря сопротивления С. Льюис слаб. Безусловно, деятельность Нового подполья во многом носит утопический характер. С. Льюиса больше всего волнует проблема предостережения. Поэтому не методы и средства борьбы в центре внимания писателя. Он часто нарочито подчеркивает нейтральность Дормэса, неумение и даже нежелание сделать выбор. Это обнаруживается и в его отношении к сыну Филиппу, когда тот произносит профашистские речи, а отец, с горечью осознавая их характер, не противоречит ему. Это обнаруживается и в отношении Дормэса к жене Эмме, к своей семье, в отсутствии решительности. Он любит Лоринду Пайк, но сделать выбор не хочет, так как это заставит его действовать. Именно Лоринда делает выбор и говорит, что надо отказаться от встреч, от личного, потому что это мешает Дормэсу быть свободным от страха за нее, действовать более решительно, целиком посвятить себя борьбе с фашизмом. Дормэс не герой и тогда, когда включается в борьбу. Ведь в концлагере он не сломлен духом только благодаря Паскалю.

Знаменательно, что молодое поколение — младшая дочь Дормэса Сисси, ее жених Джулиэн Фок, старшая дочь Мэри раньше Дормэса становятся на путь борьбы и даже вдохновляют его.

Роман завершается утопическими планами преобразования общества во всенародное объединение на товарищеских началах и картиной разрастающегося восстания. Но в этой утопичности еще одна расшифровка иронического названия произведения. В утопию С. Льюис не верит, и это не раз звучит на страницах романа: «...утопии, включая Брук Фарм, святилище болтунов Роберта Оуэна, Геликон-холл Эптона Синклера... заканчивались, как правило, скандалами, враждой, обнищанием, озлоблением и разочарованием».

Созданную в романе антиутопию писатель сам иронически сравнивает с утопией, замечая, что даже в ней люди по природе своей эгоистичны. Но сама попытка в конце романа преобразовать мир на новых началах заставляет произнести заглавие романа с вопросительным знаком. Показательно, что никто из персонажей романа, принимающих участие в борьбе с фашистским режимом, не мыслит себе просто свержения диктатуры и возвращения к старым «добрым» временам. Этим и интересны утопические планы писателя, точнее, его героев. Чем бы ни завершилась борьба, какие бы испытания ни выпали на долю людей, одно ясно: каждый человек ответствен за судьбу своего и будущих поколений. И в этом современное звучание романа.

Многоплановость сюжета, выраженная заглавием, находит свое проявление в развитии временных планов.

С одной стороны, роман написан как документальная хроника. Вся фабула укладывается в определенное календарное время: май 1936 — август 1939 г. Точно указываются даты происходящих событий: последние числа июля 1936 г. — чествование Бэза Уиндрипа на съезде демократической партии; 1 ноября 1936 г. — финал предвыборной кампании, 3 ноября — выборы, 20 января 1937 г. — вступление Уиндрипа в должность президента и т. д. Но художественный контрапункт двух миров, который находит свое отражение в иронии, в параллелях, в документальности, в фантастике и т. д., определяет и то, что герои этих миров живут каждый в особом временном темпе. Вначале движение фиксируется по месяцам, потом неделям, дням, наконец, часам и даже минутам. Атмосфера сгущается, все предвещает взрыв.

С каждым днем, с каждым часом все увеличивается число сторонников Бэза Уиндрипа. Как будто кружится карнавальная карусель, все убыстряя свое движение. «Моя мечта — жить у дороги и быть другом людей», — гласит эпиграф из книги «В атаку», открывающий главу XV, рисующую приход Уиндрипа к власти. Первый государственный акт президента — его выступление перед согражданами: «...я хочу сообщить вам, что с этой минуты у нас начинается подлинный «новый курс», и все мы насладимся многочисленными свободами, дарованными нам историей нашей страны ... и все у нас пойдет теперь, как по маслу! Спасибо вам». «Друг людей» переезжает в Белый дом, тут же отдает приказ считать минитменов на особом положении, подчиняющимися только ему, верховному маршалу и своим командирам, предписывает выдать им винтовки, штыки, автоматические револьверы и пулеметы. Это произошло в четыре часа дня 20 января 1937 г. Ровно через сутки президент объявил страну на военном положении, и более ста членов конгресса были арестованы минитменами по приказу президента за то, что конгресс отклонил требование Бэза предоставить ему «полный контроль над законодательной и исполнительной властью». И в тот момент, когда ускорение достигло своего апогея, исчезает необходимость в демагогии, в либеральных речах. В силу вступает фашизм.

А рядом размеренный, спокойный темп жизни Дормэса и его друзей. В этом отношении любопытно описание июньского пикника. Некая патриархальная идиллия и неоднократное упоминание о дофордовских временах (Форд — как олицетворение «новой цивилизации», все убыстряющегося темпа жизни), о «непродажном» времени, устойчивом, безмятежно ясном. Красота природы, состояние умиротворения и благодушия, беззаботное веселье, — и это несмотря на то, что радио доносит воинствующую речь епископа Прэнга, который, вторя Уиндрипу, заявляет о готовности броситься в атаку. Уютный кабинет Дормэса, где он в ноябре, после выборов, ищет тишины и спокойствия среди любимых книг и надеется сохранить нейтралитет. И только когда фашисты врываются в его мир, когда сохранить нейтралитет уже невозможно, он делает выбор. Когда невозможное свершилось, проясняется для Дормэса смысл этого «великолепного балагана» и становится гораздо более ощутимой вся мера ответственности, которую несет каждый перед каждым за все, что происходит в мире.

После того как разразилась катастрофа, два временных плана вначале постепенно сливаются. Чем медленнее начинает крутиться карусель, чем отчетливее вырисовывается истинный характер вещей, лиц, явлений, тем сильнее нарастает темп жизни Дормэса, Лоринды Пайк, Троубриджа, всего Нового подполья, передающий растущую активность и накал борьбы сопротивления.

Жизнь новых властителей — военных диктаторов вошла в колею, они держат страну в страхе и повиновении. Воцарилась атмосфера видимого равновесия, благополучия. Время остановило свой бег. Все мертво и незыблемо. А в лагере сопротивлений начался свой отсчет времени — на недели, дни, часы, минуты, по мере перехода к решительным действиям и подготовке революции. Интересно, что этот отсчет нарушается лишь в самые тяжелые периоды, когда, например, Дормэс вынужден бездействовать (в концлагере, в тюрьме). Снова, но уже в ином мире, мире света, ускорение достигает своей наивысшей точки, чтобы движение уже не могло остановиться, и книга именно здесь завершается, а сюжет не имеет развязки («и до сих пор Дормэс продолжает свой путь в алом свете зари...»).

Сама по себе фабула о фашистском перевороте в США и об «осуществлении антиутопии» не представляла собой принципиально нового в американской литературе даже для 30-х годов. Прямой предшественницей корповского государства у Синклера Льюиса можно считать «Железную пяту» Джека Лондона. Это, пожалуй, первый роман-предостережение в американской литературе, в котором действие перенесено в будущее (причем заключено в рамки временной утопии в отличие от романа «Кратер» Фенимора Купера — первой американской так называемой «островной» утопии XIX века с элементами антиутопии и романа-предостережения).

По отношению к «Железной пяте» роман С. Льюиса, рисуя приход к власти фашизма, является как бы продолжением первой ее части и в то же время как бы предысторией (несмотря на то, что действие происходит лет двадцать спустя), потому что показывает процесс фашизации общества, одурманивания народа, вскрывает причины, позволившие свершиться перевороту. Лондон же начал свой роман с прихода к власти Железной пяты и акцентировал внимание на революционной борьбе с ней. Синклер Льюис тоже завершает роман изображением борьбы с корповской диктатурой, но главное для него — постепенный, очень сложный процесс пробуждения активности, действенности человека в этом мире, определения своей причастности к тому, что в нем происходит, и, в конце концов, своей ответственности за судьбы человеческие.

Выражением призыва к действию стала художественная структура романа-предостережения, созданного С. Льюисом. Его принципы были развиты в романах 50-60-х годов: «Семь дней в мае» Ф. Нибела и Ч. Бейли, «451° по Фаренгейту» Рэя Бредбери, «Колыбель для кошки», «Утопия-14», «Бойня номер пять» Курта Воннегута. Для этих произведений характерны использование документов, исторических фактов, элементов утопии и антиутопии, реальных имен исторических деятелей, ироническое отчуждение, вставные куплеты, цитаты из вымышленных произведений, подающиеся в виде откровений, которые разумным человеком не могут быть поняты иначе, как побуждение к действенной мысли, к активности, к неприятию всего бесчеловечного, жестокого, унизительного, всего того, что может замедлить прогресс, воспрепятствовать человеческому счастью.

Движением «в направлении исторически-прогрессивного усовершенствования мира и человека» пронизан весь роман С. Льюиса. Им определяется построение сюжета. И им же объясняется то обстоятельство, что в конце книги сюжет перестает быть неоднозначным. Остается один временной план, исчезает ирония. Внимание акцентируется лишь на одной проблеме и даже на одном характере. Это вывод. И возможным он становится лишь тогда, когда героем сделан выбор. Здесь интересен еще один аспект. Первая часть романа изобилует комическими ситуациями. Пусть себе развлекается «банда Бэза»: ведь «у нас это невозможно». Горькая ирония — до сарказма — начинает звучать тогда, когда Дормэс уже видит последствия «развлечений» Уиндрипа и его сообщников. Добродушному смеху нет больше места. Ирония исчезает в тот момент, когда героя охватывает сознание «трагической вины». Сознание ответственности перед людьми, перед историей, вызывает его активность. Возникает трагедия, потому что герой «идет сознательно на «проявление» трагических обстоятельств... делает сознательно попытку разрешения неразрешенных и исторически временно не разрешимых глубинных общественных противоречий». А финал в высшей степени оптимистичен, так как сделан единственно возможный выбор пути для преодоления этих противоречий.

И заглавие романа теряет свой второй, иронический смысл. Но звучит оно не так, как в начале повествования. Там иронии еще не было, а здесь ее уже больше нет, — потому что трагедии нельзя допустить. Это позиция писателя, его вера.

Л-ра: Вопросы сюжетосложения. Сборник статей 3. – Рига, 1974. – С. 61-71.

Биография

Произведения

Критика