Морли Каллаган. Начало карьеры
В тот вечер, как всегда, Генри Форбс отрабатывал свои часы за пианино в таверне отеля «Клермонт». В зале густо сидели за столиками и тянули спиртное со своими разодетыми женщинами завсегдатаи заведения: биржевые маклеры, финансисты, политиканы, бизнесмены от спорта. Несколько минут назад к маленькому зеленому пианино подошел со своей девушкой высокий добродушный парень, служащий страховой компании, и Генри разрешил им ради забавы сыграть несколько мелодий, а потом снова сел сам и прошелся рукой по всей клавиатуре. Подняв голову, он увидел, что прямо на него, прильнув к пианино, смотрит расплывшаяся в улыбке девушка.
На вид ей было лет восемнадцать — стройная, высокая, одета в простенькое черное платье, дополнявшееся маленькой черной шляпкой с вуалью; когда она вышла из-за пианино, чтобы заговорить с ним, он увидел ее красивые ноги и обратил внимание, что держится она весьма непосредственно.
— Я сестра Томми Гормана, — сказала она, продолжая улыбаться.
— Ну-у, не может быть, вы…
— Конечно, я и есть та самая Джин, — сказала она.
— Какими судьбами? Откуда?
— Из Буффало, — ответила Джин. — Томми сказал, чтобы я сразу же повидалась с вами.
Томми Горман был его закадычным другом, он почти каждый вечер захаживал в таверну, чтобы повидаться с Генри, а потом, заболев туберкулезом, вынужден был податься в родной город. Пожалуй, не было ничего удивительного в том, что сейчас перед ним сестра его приятеля. Генри принес стул и усадил ее рядом с собой. Он сразу же понял, что Томми, вероятно, превозносил его до небес и выдавал за весьма популярную личность. Ей было известно, что он, Генри, знает в городе всех, что влиятельные дельцы от спорта, вроде Джейка Сол-лоуэй, часто подсказывают ему, на каких лошадей ставить и что такой человек, как Эдди Конвей, который ворочает почти всеми делами городского муниципалитета и является одним из владельцев этого отеля, называет его по имени. Мало того, Томми объяснил, что игра на пианино в таверне не самое важное в его работе; главное в том, что, сталкиваясь каждый вечер с большими людьми, он, Генри, в любое время может завести связи и получить работу от какой-нибудь политической партии или место в конторе биржевого маклера.
И что смешнее всего — она, казалось, сразу же привязалась к нему; глаза ее ярко блестели, и когда он наблюдал, как она вертела по сторонам головой и рассматривала важных посетителей, он просто не мог сказать ей, что хозяин таверны давно уже решил выбросить отсюда пианино и что через две недели он останется без работы.
Она сидела рядом с ним, а он время от времени показывал ей посетителей, о которых она, возможно, читала лишь в газетах. Он рассказывал ей о них со столькими подробностями, как будто они были его старыми друзьями, хотя с каждым упомянутым именем Генри чувствовал себя все более одиноким и ненужным.
— Видишь, тот, в очках в роговой оправе, — это Томпсон. Секретарь мэра, — пояснил он. — А это — Билл Генри, во-о-н там. Продюсер. Славный малый. — Потом он приподнялся со стула.
— Ну, гляди-ка, здесь сам Эдди Конвей, — сказал Генри. Он вдруг оживился, так как крупный, холеный ирландец с крючковатым носом, выпученными голубыми глазами и огромным животом заметил, как Генри указывал на него пальцем. Конвей улыбнулся, а потом едва заметным жестом руки ответил на приветствие Генри.
— Он ваш приятель? — спросила Джин.
— Ну, конечно. Разве вы сами не видели, — ответил он. Но сердце его отчаянно колотилось — сейчас, впервые за все время его работы, Эдди Конвей одарил его своим вниманием. И теперь ему казалось, что перед ним открылся тот мир, куда может привести его нынешняя работа; он начал говорить без умолку, рассказывая подробности об Эдди Конвее, но все время его не покидала мысль: вот было бы здорово, если бы он мог подойти к Конвею и услышать от него хотя бы словечко, и если ему нельзя подыскать место посолиднее, то на худой конец он сохранил бы нынешнюю работу.
Генри так разговорился и был настолько возбужден, что даже не заметил, с каким обожанием смотрела на него Джин. Он опомнился, когда настало время проводить ее домой. Она остановилась в северной части города, в доме с меблированными комнатами, где ютилось много артистов. Сидя на каменных ступеньках крыльца, Джин сообщила Генри, что у нее есть скромные сбережения, которых ей хватит на месяц, и что ей хотелось бы устроиться манекенщицей в какой-нибудь универсальный магазин. Потом он обнял ее, и лицо Джин озарилось легким румянцем удивления.
— Мне кажется, что я знаю тебя много-много лет, — произнесла она.
— Это, наверное, потому, что мы оба знаем Томми.
— Э-э, нет, — сказала она. Потом она разрешила себя крепко поцеловать. Убегая в дом, она крикнула, что снова зайдет к нему в таверну.
Все происходило так, словно она только и мечтала о встрече с ним. Она явилась в этот город и бросилась к нему с распростертыми объятиями. «Пожалуй, она самая смазливая милашка из всех, какие мне попадались», — подумал он, вышагивая по улице. Все выглядело уж слишком просто и, казалось, не требовало никаких усилий, и Генри немного устыдился той неожиданной, расслабляющей нежности, которую он сейчас испытывал к Джин.
После первой встречи она каждый вечер приходила к нему в таверну и сидела рядом, пока он играл на пианино и время от времени пел. Когда он кончал работу, для нее было совершенно безразлично, куда им вместе отправиться, и он провожал ее до дому. Затем у них вошло в привычку заходить ненадолго к нему домой, в его маленькую комнатку. И когда он наблюдал за тем, как она суетится, приводя в порядок комнатушку, или готовит кофе, его часто подмывало спросить, почему это ей взбрело в голову так легкомысленно прикатить в этот город и решить, что она может приноровиться к его, Генри, жизни. Но когда она сидела рядом и нетерпеливо слушала его, посасывая нижнюю губу и тихо улыбаясь, у него рождалось чувство снисходительности к ней. Генри чувствовал и понимал, что ей хотелось быть рядом с ним, потому что он произвел на нее сильное впечатление.
То же самое происходило и в таверне, когда они сидели у пианино. Ее непосредственность часто приводила Генри в смущение. Ему нравились девушки, походившие на тех модных блондинок, которые часто посещают таверну и ведут себя с такой ленивой, полунасмешливой отчужденностью, нарушить которую могут лишь отчаянные усилия. А с Джин все было наоборот. Она хохотала, много болтала и выказывала всю свою теплую, сердечную искренность столь откровенно, что посетители оборачивались и смотрели на нее такими глазами, словно им хотелось протянуть руки и потрогать ее. Порой у Генри возникало ощущение, что оба они ведут себя, как двое ребятишек на карусели. Во всяком случае, ее взволнованность и возбужденность представлялись ему лишь чем-то таким, что было связано с его работой, и поэтому последние два вечера, когда надежды сохранить место угасли окончательно, он почти не разговаривал с Джин и, видя, как она встревожена, наслаждался этой маленькой жестокостью.
Она не знала о причине его волнений вплоть до самого четверга. Когда вечером в таверну ввалилась толпа из театра, Генри был сам не свой. Потом он- заметил Эдди Конвея и с ним двух пожилых мужчин, похожих на биржевых маклеров — они сидели за столиком в углу зала. Когда Эдди Конвей, как показалось Генри, улыбнулся ему, он с горечью подумал, что после того, как он потеряет работу, люди, подобные Конвею, пожалуй, постараются даже не замечать его на улице. Конвей, однако, продолжал улыбаться, а потом поманил его пальцем.
— Что это, неужто он меня подзывает? — прошептал Генри.
— Кто? — спросила Джин.
— Большой человек, сам Конвей, — ответил он шепотом. Чтобы не попасть в неловкое положение, он подождал, пока Конвей не поманил его вторично. Тогда Генри нервно поднялся и направился к столику. — Слушаю вас, мистер Конвей.
— Садись, сынок, — пригласил Конвей. Его надменное лицо выражало откровенную снисходительность, когда он посмотрел на Генри и произнес: — Как у тебя здесь идут дела?
— Пожалуй, неважно, — сказал Генри. — Здесь, вероятно, долго не продержусь.
— О, не беспокойся, сынок. Быть может, нам удастся тебя пристроить.
— Да? Спасибо, мистер Конвей. — Все произошло столь неожиданно и Генри был так взволнован, что продолжал кивать головой и повторять: — Спасибо, мистер Конвей.
— А что это за девчонка? — спросил Конвей, мотнув головой в сторону Джин. — Не чувствует ли она себя немножко одинокой, сидя там, рядом с тобой?
— Ну, как сказать. Ей вроде нравится быть со мной, мистер Конвей.
— Славная мордашка. Как будто молоденькая и… как это… свеженькая. — Они оба обернулись и посмотрели на Джин, которая наблюдала за ними с волнением и любопытством.
— Может быть, она зайдет ко мне на коктейль? — произнес Конвей.
— Я спрошу ее, мистер Конвей.
— По чему бы тебе не сказать, чтобы она пришла через часок. Понимаешь? Ты знаешь, где я живу. Буду ждать.
— Конечно, мистер Конвей. — Он удивился. Конвей хотел, чтобы он, Генри, оказал ему услугу. «С удовольствием», — хотелось ему добавить, но почему-то у него этого не получилось.
— Окэй, — сказал Конвей и отвернулся, а Генри отправился к своему стулу у пианино.
— Чем это ты так взволнован? — спросила Джин.
Его глаза поблескивали, когда он глядел на маленькую черную шляпку и чуть склоненную набок голову: у нее был такой вид, словно она в эту минуту ожидала услышать нечто веселое. Генри пытался сейчас понять, что же в ней есть такого, что неожиданно сблизило его с мистером Конвеем.
— Конвей желает, чтобы ты пришла к нему на коктейль, — выпалил он.
— Я?
— Ага, ты.
— А как насчет тебя?
— Он знает, что мне надо торчать здесь, да потом к нему могут нагрянуть важные персоны; у него на вечеринках всегда найдется местечко для нескольких дев иц.
— Лучше уж я останусь с тобой, — сказала Джин.
Увидев, что Конвей покидает таверну, блеснув на прощание лысиной, они перестали шептаться.
— Приходится идти на такое, — убеждал ее Генри. — В этой таверне наверняка не найдется ни одной девицы, которая не отдала бы свои передние зубки за приглашение к Конвею на вечеринку.
Она не перебивала его, а он продолжал ей твердить, как важен и влиятелен Конвей; когда Генри замолчал, Джин спросила:
— Почему я должна идти к нему? Почему бы нам не отправиться прямо к тебе?
— Джин, я тебе ничего не говорил, не хотел, чтобы ты знала, но похоже, я уже не буду здесь работать… Если Конвей или кто-нибудь вроде него, не вмешается, я окажусь на улице, — сказал он. И еще десять минут кряду он рассказывал ей о том, что может сделать Конвей для таких людей, как он.
— Ну, что ж, ладно, — сказала она, — если ты считаешь, что мы должны. так поступить, — будь по-твоему. — Но Джин была очень встревожена.
Оставив Джин у пианино, Генри направился к метрдотелю и сказал ему, что уйдет на час. Потом они вышли из таверны и взяли такси. На всем пути к дому Конвея она молчала — на лице ее застыло беспокойство. Когда они подъехали к большому жилому дому и стояли на тротуаре, она повернулась к Генри.
— Генри, дорогой, я не хочу туда!
— Да это же пустяки. Вечеринка, вот и все.
— Ну, хорошо. Раз ты так настаиваешь, окэй, — сказала она. Потом неожиданно обхватила его руками и, к своему удивлению, он почувствовал, что тоже сжимает ее в своих объятиях.
— Я люблю тебя, — произнесла она. — Я знала, что полюблю тебя, как только приехала. — По ее щекам текли слезы.
Глядя вслед удаляющейся Джин, которая, входя в дом, что-то сказала швейцару, он вдруг ощутил уже знакомый ему прилив волнующей нежности, но сейчас эта нежность не растекалась мягкой волной. Она пронзила его мгновенной болью.
Он вернулся в таверну и сидел, уставившись в пианино; у него заныло сердце, он повернулся на стуле и оглядел всех этих холеных мужчин и женщин, услышал их уверенные голоса, ленивый смех и вдруг ощутил свое ничтожество. Никогда в жизни не испытывал он такого чувства. С ненавистью он продолжал всматриваться в знакомые лица, и ему казалось, что это они повинны в его слепоте, заслонившей от него то прекрасное и желанное, что было в Джин. Генри не мог усидеть. Он напялил шляпу, вышел. на. улицу и зашагал в сторону дома Конвея.
Снова и снова он мысленно повторял, что поднимется прямо к Конвею и спросит, где Джин. Но когда Генри подошел к дому и, задрав голову, стал вглядываться в освещенные квадраты окон, то оробел. Замешательство Генри еще более усилилось оттого, что он даже не знал, в какой из комнат был Конвей, где его окна. Ему показалось, что он потерял Джин. Генри стал ходить взад и вперед мимо швейцара, убеждая себя, что она вот-вот выбежит из парадного, обовьет его руками, когда увидит, что он стоит и ждет ее возвращения.
Наступила глубокая ночь, но никто не выходил из парадного.
Закончив работу, ушел швейцар. У Генри кончились сигареты, но он боялся покинуть место у входа. Потом из парадного вышли приятели Конвея, два биржевых маклера с двумя громко болтающими девицами; они подозвали такси, забрались в него и укатили. «Она остается. Позволила ему задержать себя. Избить ее за это! Что она о себе воображает?» — пронеслось в голове Генри. Он был настолько зол на нее, что вдруг, почувствовав слабость, вынужден был присесть на край тротуара.
Было почти четыре часа утра, когда он увидел выходящую из парадного Джин. Он отошел шагов на десять и обернулся — она стояла на тротуаре и глядела на дом, из которого вышла. _
— Джин! — позвал он и бросился к ней. Когда Джин обернулась и он увидел, что она ничуть не взволнована встречей, а держится гордо и независимо, ему захотелось схватить ее и сильно встряхнуть. — Я так долго ждал тебя, — выдавил он. — Что ты там делала? Все уже разбрелись по домам.
— Разве? — произнесла она.
— Значит, ты осталась с ним! — закричал он. — Как проститутка!
Она отвела руку и наотмашь ударила его по лицу. Потом на шаг отошла и смерила его презрительным, оценивающим взглядом. Она вдруг расхохоталась.
— Убирайся. Катись к своему пианино, — сказала она.
— Ну, ладно, погоди, я тебе покажу, — бормотал он. — Я вам всем покажу. Он стоял и глядел ей вслед, а она шла по улице, горделиво покачивая бедрами.
Произведения
Критика
Поділитися