02-08-2018 Маргарет Лоренс (Margaret Laurence) 118

Маргарет Лоренс. Гагары

Недалеко от Манаваки, в долине, где шумно прыгает по камням темноводная речка Вачаква, среди густых зарослей низкорослых дубков, зелено-серебристых ив и черемухи, была поляна. На поляне стояла хибара, и в ней жила семья Тоннеров. Сначала здесь появилась маленькая хижина из тополиных стволов, обмазанных глиной, ее построил лет пятьдесят назад Жюль Тоннер, когда пришел сюда с пулей в бедре после сражения под Батошем в тот год, как повесили Луиса Риля и голоса метисов надолго смолкли. Жюль собирался только перезимовать в долине Вачаквы, но в середине тридцатых годов, когда я была еще маленькой девочкой, семья Тоннеров по-прежнему жила там. Семья разрасталась, росло и поселение в долине за холмом, на котором стоял город, беспорядочно лепились пристройки, сооружались хлипкие курятники, и по всей поляне валялись деревянные ящики, обломки досок, старые автомобильные покрышки, ржавые консервные банки.

Тоннеры были наполовину французы, наполовину индейцы и между собой говорили на смеси французского и языка индейцев кри. Английский они знали плохо, варварски коверкали его и пересыпали матом. Не водили дружбу ни с индейцами кри, которые жили севернее, в резервации на Скачущей Горе, ни с шотландско-ирландскими и украинскими выходцами из Манаваки. «От ворон отстали, к павам не пристали», — говорила про них мать моего отца, бабушка Маклауд. Мужчины Тоннеры нанимались на самую черную, тяжелую работу, строили Канадскую железную дорогу, а когда работы не было, жили на пособие. Летом кто-нибудь из их детей, мальчишка с таким мрачным лицом, что сразу становилось ясно — он просто не знает, что такое смех, стучался в дверь какого-нибудь богатого особняка в городе и предлагал мятую землянику в жестянке из-под свиного сала, и, если ему давали за нее двадцать пять центов, он хватал деньги и быстро улепетывал, пока хозяйка не передумала. Случалось, старик Жюль или его сын Лазарус напивались вечером в субботу и лезли драться с первым встречным или пьяно горланили на Главной улице, возмущая пришедших за покупками граждан Манаваки, и тогда полицейские запирали их на ночь в камеру с решеткой в подвале городского суда, откуда утром они выходили тихие и смирные.

Дочь Лазаруса, Пикетта Тоннер, училась со мной в одном классе. Но она была старше меня, потому что несколько раз оставалась на второй год, — она то появлялась в школе, то надолго исчезала, и занятия ее совсем не интересовали. Пропускала она школу отчасти из-за болезни — у нее был костный туберкулез — и однажды несколько месяцев пролежала в больнице. Я все это знала, потому что мой отец был врач, он-то и лечил Пикетту. Она больна — вот, по сути, и все, что я о ней знала. Ее хриплый голос, скованная подпрыгивающая походка, грязные ситцевые балахоны чуть ли не до пят смутно тревожили меня, но и только. Ни симпатии, ни неприязни она не вызывала. Она жила и перемещалась по своей орбите где-то в пределах моей видимости, но заметила я ее только в то лето, когда мне исполнилось одиннадцать.

- Просто не знаю, что с ней делать, — сказал как-то за ужином отец. — Я о Пикетте Тоннер. Опять у нее обострение. Я уже давно держу ее в больнице, и процесс почти стабилизировался. Надо выписывать ее домой, но об этом и подумать страшно.

- Объясни ее матери, что девочке нужен покой, — сказала мама.

- Нет у нее матери, — ответил отец. — Мать несколько лет назад бросила их. Да я ее и не обвиняю. Пикетта стряпает на всю семью, и, когда она дома, Лазарус палец о палец не ударит - она мне сама рассказывала. Словом, дома на нее сразу все хозяйство ляжет. А ведь ей всего тринадцать лет. Я вот что подумал, Бет... Может быть, нам взять девочку летом с собой на Алмазное Озеро? За два месяца отдыха она окончательно окрепнет.

Мама в изумлении уставилась на него.

- Господь с гобой, Юэн! А как же Родди и Ванесса?

- Она не заразная, — сказал отец. — А Ванессе с ней будет веселее.

- Боже мой, — в отчаянии пролепетала мама, — я уверена, что у нее вши.

- Ты соображаешь, что говоришь? — взорвался отец. — Если они и были, наша старшая сестра давно их вывела. Стыдно, Бет.

Точеное лицо бабушки Маклауд застыло, словно изображение на камее, она молитвенно сложила свои оплетенные лиловыми венами руки.

- Юэн, если ты возьмешь на Алмазное Озеро эту индейскую полукровку, я с вами не поеду, — объявила она. — Я поеду на лето к Мораг.

Я чуть не прыснула, потому что мама засияла радостью, хотя тут же постаралась эту радость скрыть. Уж если придется выбирать между бабушкой Маклауд и Пикеттой, конечно, она выберет Пикетту, пусть даже она с головы до ног покрыта вшами.

- А что, может быть, вам действительно стоит поехать к Мораг? — проговорила она, как бы размышляя. — Вы ведь с ней больше года не виделись, и пожить для разнообразия в городе не так уж плохо. А ты, Юэн, поступай, как считаешь нужным. Пусть Пикетта живет у нас, дорогой, если ты решил, ей это пойдет на пользу, я с удовольствием возьму ее с собой, но только, конечно, она должна слушаться.

Вот так и случилось, что месяц спустя, когда мы втискивались в старенький папин «нэш», набитый чемоданами, ящика ми с продуктами и игрушками моего десятимесячного бра тишки, Пикетта ехала с нами, а бабушка Маклауд — какое счастье! — не ехала. Отец собирался прожить на Алмазном Озере всего две недели, его ждали больные в Манаваке, мы же отправлялись туда до конца августа.

У нашего домика не было названия, не то что у соседских, которые именовались «Вечерняя роса», «Гостеприимные вязы», «Веселый ручей» и так далее и тому подобное. На шоссе перед поворотом к нам стоял указатель, на котором значилась только наша фамилия — «Маклауд», написанная строгими буквами. Дом был небольшой, но с видом на озеро. Из окон сквозь игольчатую филигрань елей было видно, как сверкает на солнце зеленая вода. Вокруг дома были заросли папоротников, малины, стволы упавших деревьев покрывали мох. А в траве, если приглядеться, цвела белыми звездочками земляника, через месяц она поспеет и на тонких, слегка опушенных стебельках повиснут пахучие ягоды, похожие на крошечные алые фонарики. На высокой ели возле дома, как и прежде, сидели две серые белки и сплетничали о нас; к концу лета они опять привыкнут к нам и будут брать из рук сухарики. За зиму ветвистые рога лося, прибитые над дверью во двор, еще сильнее выцвели и потрескались; больше с прошлого года ничего не переменилось

Я радостно бросилась в свое царство, приветствуя его после долгой разлуки, обежала все уголки. Мой братишка Родерик, которого прошлым летом еще не было на свете, сидел на солнышке на автомобильном коврике и сосредоточенно рассматривал коричневую еловую шишку, поворачивая ее в своих любопытных ручонках. Мама с папой переносили вещи из машины в дом, довольные, что он так хорошо перезимовал, вынес и ветры, и снег, даже все стекла в окнах уцелели — сломанные бурей сучья их не разбили.

Только оглядев свои владения, я заметила Пикетту. Она сидела на качелях и медленно раскачивалась — больную ногу осторожно вытянула вперед, здоровой отталкивалась от земли. Ее длинные прямые черные волосы были распущены, на широком, с резкими чертами лице никакого выражения, оно было совершенно пустое, точно все ее мысли куда-то унеслись, а здесь осталась только ее оболочка. Я нерешительно приблизилась к ней.

- Пойдем играть?

Пикетта посмотрела на меня, и в глазах ее вдруг вспыхнуло презрение.

- Что я — маленькая?

Обидевшись и рассердившись, я гордо ушла прочь и дала себе клятву, что за все лето не скажу с ней ни слова. Но очень скоро Пикетта начала вызывать у меня любопытство, и мне захотелось, чтобы она тоже обратила на меня внимание. Этот интерес меня ничуть не удивил. Как ни странно, я только сейчас поняла, что Тоннеры, которых все всегда называли метисами, на самом деле индейцы, французской крови в них так мало, что ее можно и не считать. А об индейцах я почти ничего не знала. По-моему, я вообще никогда не видела настоящего индейца, и сейчас, узнав, что в жилах Пикетты течет кровь народа Большого Медведя, кровь племен, к которым принадлежали Паундмейкер и Текумсе, кровь ирокезов, съевших сердце миссионера отца Брёбефа, я сразу же потянулась к ней. Я в то время зачитывалась Полиной Джонсон и часто громко, с восторгом декламировала: «Западный ветер, лети к нам из прерий, лети к нам из прерий, где спрятан твой дом! Лети из-за гор к нам, о западный ветер!..» Мне представлялось, что Пикетта - дитя лесов, юная ведунья, знающая жизнь дикой природы, и, если я сумею с ней подружиться, она, может быть, откроет мне хоть часть тех тайн, которыми она, без сомнения, владеет: «как бобер жилище строит, где орехи белка прячет, отчего резва косуля» — или как там сказано в «Гайавате».

Я решила войти в доверие к Пикетте. Купаться ей не разрешали из-за больной ноги, но мне удалось заманить ее на пляж - вернее, она сама пошла со мной, потому что все равно больше делать было нечего. Вода в озере была ледяная из-за ключей, которые били на дне, но я плавала по-собачьи и с такой силой колотила по воде руками и ногами, что никогда не замерзала. Наплававшись, я вышла на берег и села рядом с Пикеттой. Увидев, что я направляюсь к ней, она мигом сломала замок, который строила из песка, и молча, угрюмо посмотрела на меня.

- Красивое здесь место, правда? — начала я издалека, надеясь постепенно перевести разговор на жизнь обитателей леса.

Пикетта пожала плечами.

- Ничего. Место как место.

- А я его очень люблю, - сказала я. - Мы сюда каждое лето приезжаем.

- Ну и что? — Это прозвучало так враждебно, что я с удивлением посмотрела на нее, не понимая, что могло задеть ее в моих словах.

- Пойдем погуляем, хочешь? - предложила я. - Мы недалеко. Тут за мысом есть залив, у берега камыши и много всякой рыбы. Хочешь? Пойдем.

Она покачала головой.

- Твой отец велел мне как можно меньше ходить.

Я решила попробовать другую тактику.

- Ты, наверно, много знаешь про леса и вообще про природу? — с уважением спросила я.

Пикетта посмотрела на меня своими большими темными неулыбающимися глазами.

- Про какие это такие леса я знаю? Ты что, чокнутая? Думаешь, если наша семья живет не в городе, можно приставать ко мне со всякой ерундой? Да иди ты знаешь куда!

Я не ожидала такого отпора и ужасно огорчилась, но, если уж я что-то задумала, сбить меня с толку не так-то легко. Не буду обращать внимания на ее резкость, решила я.

- Слушай, Пикетта, что я тебе расскажу! Здесь, на озере, водятся гагары. Вон там на берегу, за теми поваленными стволами, их гнезда. Ночью их слышно даже в доме, но лучше слушать на берегу. Папа говорит, мы должны как можно чаще слушать гагар и постараться запомнить их голоса, потому что через несколько лет на Алмазном Озере понастроят вилл, появится много людей и гагары улетят.

Пикетта брала в руки то камешек, то ракушку и тут же бросала их в песок.

- Ну и пусть улетают, кому они нужны? — сказала она.

Все мои надежды узнать от Пикетты о жизни индейцев рушились, это было ясно. Вечером я пошла слушать гагар одна. Спустилась по крутой тропинке сквозь густой подлесок, то и дело оскальзываясь на покрывавших землю еловых иглах, прошла по плотному влажному песку к небольшим мосткам, которые построил мой отец, и уселась на них. Зашумели раздвигаемые ветки — я подумала, что Пикетта все-таки решила пойти со мной, но это оказался отец. Он сел рядом со мной, и мы стали молча ждать.

Ночью озеро было как черное стекло с полоской расплавленного янтаря — лунной дорожкой. Вокруг плотно стояли высокие ели, их черные вершины пиками вонзались в светлое, с холодными переливающимися звездами небо. И вдруг закричали гагары. Они, точно призраки, поднялись со своих гнезд на берегу и опустились на неподвижную темную воду.

Невозможно описать голоса гагар, этот их протяжный курлыкающий крик - его никогда не забудешь, если хоть раз услыхал. Печальные и в то же время горько насмешливые, звуки эти неслись к нам из мира, отделенного тысячелетиями от нашего уютного мирка с летними домиками на берегу озера и светом, горящим по вечерам в окнах.

- Точно так же они перекликались, когда людей здесь не было и в помине, — прошептал отец.

Потом тихонько засмеялся.

- Конечно, это же можно сказать и о воробьях, и о бурундуках, но почему-то такие мысли вызывают только гагары.

- Понимаю, — сказала я.

Могли ли мы с отцом знать, что сидим здесь вместе на берегу и слушаем гагар в последний раз? Мы побыли на озере еще с полчаса и вернулись домой. Мама читала у камина. Пикетта ничего не делала, она просто сидела и смотрела на горящие березовые поленья.

- Зря ты с нами не пошла, — сказала я ей, хотя на самом деле была рада, что она осталась дома.

- Еще чего не хватало, — отозвалась Пикетта. — Больно мне интересно слушать, как гогочут какие-то глупые птицы. Еще тащиться ради них к озеру.

Мы с Пикеттой чувствовали себя скованно в обществе друг друга. Я понимала, что обманула ожидания отца, но не могла понять, в чем причина, почему Пикетта отказывается идти со мной в лес и не хочет играть дома. Может быть, это оттого, что ей трудно ходить, ведь у нее болит нога, думала я. Почти все время она оставалась дома с мамой, помогала ей — мыла посуду, смотрела за Родди, и все молча. Скоро приехали наши соседи Дунканы, и я стала проводить все дни с Мейвис, она была моя лучшая подруга. А к Пикетте я никак не могла пробиться, и в конце концов перестала даже пытаться, у меня пропал к ней всякий интерес. Но все лето она была для меня безмолвным укором, загадкой, которую я так и не смогла разгадать.

А зимой умер мой отец, умер от воспаления легких, проболев всего неделю. Я так глубоко ушла в наше с мамой горе, что словно ослепла и не видела, что происходит вокруг. Когда я начала понемногу отходить, я даже не заметила, что Пикетта Тоннер больше не ходит в школу. По-моему, я ее потом нигде и не видела, встретились мы только четыре года спустя, в кафе «Регаль», куда мы с Мейвис как-то зашли в субботу вечером выпить кока-колы. Оглушительно ревел музыкальный автомат, так что все вокруг дрожало, и возле него, легко прислонившись к хромированному, с цветными стеклами ящику, стояла девушка.

Пикетте в то время было около семнадцати лет, хотя на вид можно было дать все двадцать. Я в изумлении уставилась на нее — неужели человек может так сильно измениться? Ее лицо, раньше такое каменно-равнодушное, сейчас горело оживлением, чуть ли не буйным весельем. Она смеялась и очень громко разговаривала с парнями, стоящими вокруг нее. Губы были намазаны ярко-красной помадой, волосы коротко острижены и завиты. Она не была хорошенькой в детстве, не стала хорошенькой и сейчас, потому что черты лица были такие же крупные и резкие. Но ее темные, слегка раскосые глаза были прекрасны, а фигура, обтянутая узкой юбкой и оранжевым свитером, на зависть стройна и гибка.

Она увидела меня и двинулась к нашему столику. На ходу она слегка раскачивалась, но почти не хромала — значит, нога у нее больше не болела.

- Привет, Ванесса. - Голос у Пикетты был все такой же хриплый. — Давно мы с тобой не виделись.

- Привет, — ответила я, — Где ты пропадала, Пикетта?

- А, я уезжала. Меня почти два года не было. Где только не довелось побывать — и в Виннипеге, и в Регине, и в Саскатуне. Вот там жизнь так жизнь! Я недавно вернулась, в начале лета, но жить здесь не собираюсь. Вы, девочки, на танцы идете?

- Нет, — коротко ответила я, потому что это была для меня больная тема. Мне исполнилось пятнадцать лет, и я считала, что я уже достаточно взрослая и могу ходить по субботам на танцы в клуб «Фламинго». Однако мама возражала.

- Ну и зря, — сказала Пикетта. — Я никогда танцев не пропускаю. Единственное развлечение в этом поганом городишке. Нет уж, я здесь нипочем не останусь. Ненавижу эту вонючую дыру. Разве тут можно жить?

Она села рядом со мной, и меня обдало запахом ее приторно-сладких духов.

- А знаешь, что я тебе скажу, Ванесса? — проговорила она, и голос ее зазвучал чуть-чуть мягче. — Если за всю мою жизнь кто мне и сделал добро в Манаваке, так только твой отец.

Я молча кивнула. Она сказала правду, я в этом не сомневалась. Теперь я чуть лучше понимала ее, чем в то лето на Алмазном Озере, но, как и тогда, не могла к ней пробиться. Мне было стыдно, стыдно своей робости, своего трусливого желания отвернуться. И я не чувствовала к ней истинной теплоты, я только понимала, что должна ее испытывать в память о том далеком лете, в память об отце, который надеялся, что мне будет веселее с Пикеттой или, может быть, Пикетте веселее со мной, но мы так и не подружились. Не стану скрывать: сейчас, когда я встретилась с ней опять, она отталкивала меня и вызывала недоумение, и я невольно презирала ее за ту жалость к себе, которую слышала в ее голосе. Хоть бы она скорее ушла. Мне не хотелось разговаривать с ней. Я не знала, что ей сказать. Да нам, видно, и не о чем было говорить друг с другом.

- Я тебе еще одну вещь скажу, — продолжала Пикетта. — Все здешние старые сплетницы и злыдни сдохнут, когда узнают. Я осенью замуж выхожу, мой жених — англичанин, работает в городе, такой высокий, и волосы светлые, волнистые. Красавец — глаз не оторвешь. А имя, одно имя чего стоит: Элвин Джералд Каммингс — закачаешься, да? Все его зовут Эл.

И тут я увидела ее, но лишь на краткий миг. Да, я действительно увидела Пикетту, в первый и единственный раз за все годы, что мы прожили с ней в этом городе. С ее вызывающего лица вдруг спала маска, и оно стало таким доверчивым, незащищенным, а в глазах сияла отчаянная надежда.

- Это потрясающе, Пикетта, — вымученно забормотала я, — это просто замечательно. Поздравляю. Я так рада за тебя. Желаю счастья...

Я произносила эти казенные слова и думала, что никогда не узнаю, сколько же ей пришлось перестрадать, если жизнь вынудила ее добиваться того, что она так яростно отвергала.

Когда мне исполнилось восемнадцать лет, я уехала из Манаваки и поступила в колледж. После первого курса я приехала на лето домой. Первые дни прошли в нескончаемых разговорах с мамой, мы с утра до вечера рассказывали друг другу о том, что не вместили наши письма: как я жила в колледже, что произошло без меня здесь, в Манаваке. Мама старалась припомнить все, что знала о моих знакомых.

- А что, Ванесса, писала я тебе о Пикетте Тоннер? - спросила она меня как-то утром.

- По-моему, нет. Когда мы с ней в последний раз виделись, она собиралась замуж за какого-то парня в городе. Она все еще там?

Мама в смятении посмотрела на меня. Она молчала, как будто не находила слов для того, что предстояло рассказать, и жалела, что вообще завела этот разговор.

- Она умерла, — наконец проговорила она. Я в ужасе уставилась на нее, и тут ее словно прорвало: — Ах, Ванесса, когда это случилось, я все вспоминала, как она жила тем летом у нас — угрюмая нескладная девчонка в несусветных балахонах. И я все время думала: «Наверно, мы могли тогда сделать для нее гораздо больше...» Но что мы могли? Она целыми днями сидела со мной дома, и, поверь, мне приходилось вылезать из кожи вон, чтобы добиться от нее хоть слова. Она и с отцом-то очень редко разговаривала, хотя, мне кажется, по-своему его любила.

- Как все случилось? — спросила я.

То ли муж ее бросил, то ли она сама ушла от него - точно не знаю. Но она вернулась сюда с двумя детишками, совсем маленькие были дети, наверное, погодки. Поселилась у Лазаруса в долине, в старом доме Тоннеров, стряпала для отца и братьев, вела хозяйство. Мы иногда встречались с ней на улице, но она ни разу не остановилась поговорить со мной. Растолстела она ужасно и, честно тебе скажу, безобразно опустилась — грязная, нечесаная, в каком-то старом рванье. Несколько раз ее забирала полиция — сама понимаешь, за пьянство и скандалы. Однажды зимой, в самую холодную пору, Пикетта осталась дома с детьми одна. Отец с братьями ушли, потому что была суббота, а она — Лазарус потом рассказывал — целый день пила пиво, Тоннеры, я слышала, сами его варили. А печка у них была старая, дровяная, с железной трубой. Лачуга загорелась. Пикетта в ней погибла, и дети тоже.

Я сидела и молчала. Мне нечего было сказать, как раньше нечего было сказать Пикетте. Мне представлялись огонь и снег, их окружает полное безмолвие, и хотелось забыть тот взгляд, который однажды мелькнул у Пикетты.

В то лето я прожила несколько дней на Алмазном Озере у Мейвис и ее родителей. Свой дом мы продали после смерти отца, и я даже не пошла взглянуть на него, мне не хотелось встретить там незнакомых людей, которым теперь принадлежало мое былое царство. Но однажды вечером я спустилась к озеру одна.

Узеньких мостков, которые построил когда-то мой отец, уже не было, местные власти соорудили здесь большой прочный мол, потому что Скачущая Гора была объявлена национальным парком; Алмазное Озеро переименовали в озеро Вапаката в надежде, что индейское название привлечет больше туристов. В мои времена здесь был всего один магазинчик, теперь их стало несколько десятков, и маленький тихий поселок превратился в процветающий курорт — гостиницы, танцевальный зал, кафе с неоновыми вывесками, неотвязный запах хрустящего картофеля и булочек с горячими сосисками.

Я сидела на построенном местными властями молу и смотрела на воду. Хорошо хоть ночью озеро было таким, как прежде, так же темно светилось и так же по его черному стеклу текла полоска янтаря - лунная дорожка. Ветра не было, все замерло вокруг. Как тихо. Слишком тихо, подумала я, и вдруг поняла, что гагар здесь больше нет. Я долго прислушивалась — а вдруг все-таки раздастся их протяжный крик, такой печальный и насмешливый, вдруг он пронесется над неподвижным озером. Но так ничего и не услышала.

Не знаю, что случилось с птицами. Может быть, они улетели куда-то далеко и нашли место, где нет людей. А может быть, им так и не удалось найти такого места, и они просто умерли, потому что им стало все равно - будут они жить или погибнут.

Я вспомнила тот вечер, когда Пикетта отказалась пойти сюда со мной и мы с отцом сидели и слушали перекликающихся птиц. И вдруг мне подумалось: а ведь, пожалуй, по-настоящему, всем своим существом, услышала тогда гагар, сама того не сознавая, одна только Пикетта.

Биография

Произведения

Критика