Д. К. фон Лоэнштейн: жанровая поэтика романа позднего барокко в Германии

Д. К. фон Лоэнштейн: жанровая поэтика романа позднего барокко в Германии

Л. И. Пастушенко

Жанровая поэтика классического позднебарочного романа рассматривается в аспекте историко-культурного контекста полигисторства, как философско-эстетический итог художественного мышления универсалиями и риторических практик письма.

Вопрос о «манере» Д. К. фон Лоэнштейна возникал уже с момента выхода его знаменитого романа в свет, но до сих пор проблемы поэтики и своеобразия жанрово-стилевого облика «Арминия» (1689-1690) нельзя счесть хоть сколько-нибудь подробно изученными. Его центральное положение в культурном контексте рубежа веков едва ли способен поколебать казус, установленный дотошно-пристальными позитивистами позднее: «То время больше прославляло роман, чем читало». Уже Томазиус в своей рецензии на «Арминий» отмечал, что произведение Лоэнштейна содержит «нечто особое и нерегулярное». В то же время ученый философ заверял: «Но этим я не порицаю его, ибо то, что превосходно, отступает от общего правила». Апология «неправильности» в устах «отца немецкого Просвещения» (В. Фосскамп) послужила зачином аксиологической традиции в критике, далеко не всегда доброжелательной («бесформенный», «чудовищный», «монстр») и во многом сформировала родовую репутацию жанра в постклассическом литературоведении. Так, уже в наше время Г. Мюллер сомневается, следует ли счесть роман «третьим придворно-историческим» наряду с «Араменой» и «Октавией» Антона Ульриха, а В. Бендер решительно отторгает роман от традиции этого жанрового ряда: «Совсем иное образование». Более осторожные ученые разделяют тезис об особом месте «Арминия» в истории романа. Например, Г. Спеллерберг полагает, что произведение «размывает традиционную жанровую конструкцию». Заметим: всякий раз отождествлению сочинения Лоэнштейна с «нормальным романом» курьезным образом препятствует то или иное жанровое свойство, так что «Арминий» при желании можно было бы представить в виде парадоксального набора черт, отступающих от идеальных умозрительных норм теоретиков.

Между тем, жанровый облик сочинения Лоэнштейна далек от концентрации неправильностей. Применительно к «Арминию» с его объемом более чем в две тысячи станиц актуально звучит предупреждение знаменитого исследователя о том, что «увеличение масштаба - спутник вырождающегося искусства», - разумеется, если понимать это положение не буквально, а в смысле исчерпания длительной традиции литературно-художественного направления.

В центре огромного, перенаселенного эпического целого стоят события древней истории: отвоевание немцами своей независимости в жестоких сражениях с Римом; изображаются Тевтобургская битва, походы на Германию Тиберия и Германика, перед читателем возникает историко-мифологическая панорама древнего и современного мира от праисторического времени, древнеримской и древнегреческой истории к синхронному времени 9 г. - Тевтобургская битва, и затем до 16 г. - поражение Арминия в сражении с Германиком на Везере. В огромном повествовательном образовании, выдающем четко продуманную фабулу, сюжетная нить тонка и грозит раствориться в массе частностей, на первый план зачастую выходят конгломеративные включенные жанры, тяготеющие к самостоятельности малые романы. Слабая интегрированность таких внутренних структур является характерным жанровым свойством панорамного «Арминия», опыт которого подтверждает, что немецкий роман барокко, в принципе локализованный, не хочет быть, однако, строго приуроченным к одной эпохе или стране, его эмблемный, основанный на аллегорической аналогии хронотоп тяготеет к экспансии вглубь и вширь, так что с полным основанием можно утверждать: действие романа разворачивается на географических континентах земного шара, — в Европе, Азии, Африке, Америке и на просторах мировой истории и цивилизации от «железного» века до Германии Леопольда I. В захватывающем батальными сценами и напряженно-драматическими событиями военного прошлого сочинении, стоящем в преддверии новой рационалистической эпохи, собственно романическое обрамлено универсальной историей.

Справедливо замечал крупнейший исследователь стилевых направлений Г. Вельфлин: «Барокко вносит в искусство новое, основанное на чувстве бесконечности понимание пространства». Тематика «Арминия» бесконечно широка и разнообразна, и в то же время, она нарочито не связана и не упорядочена никаким иным замыслом, кроме метафоры всебытия, это в полной мере «взбесившаяся энциклопедия реалий» (И. Эйхендорф). Верно наблюдение, высказанное в прошлом столетии: «Роман трактует о предметах, которые насмехаются над любой классификацией».

Идущее еще от рыцарского романа представление о жанре - вместилище многообразного авторского опыта, находит у Лоэнштейна свое логическое завершение, едва ли «героическое», а скорее универсально интеллектуальное, питаемое эстетикой всеядности эрудистского барокко. При этом полагать, что презревшим дисциплину мысли писателем - «удивительным полигистором» владеет ассоциативная логика начетчика, значит упростить специфику жанрового мышления романиста. На самом деле в «Арминии» каждый излагаемый факт семантически револьвирует культурно-исторический контекст, с которым он нерасторжимо связан, всякая реминисценция погружена в рационально-логическую стихию общих мест, в среде которых реалии обросли бесчисленными топосами, самоценными с точки зрения фабулы, но достойными упоминания в силу культурно-онтологической связанности смысла. Отсюда реализованная в многочисленных экскурсах обстоятельность, временами угрожающая превратить повествование в коллекцию эрудитских истин, если даже эту грань не переходящая. Так, пленившая в бою неузнанного отца Туснельда уподобляется «бесчеловечной Туллии»; добродетельная, посмертно взыскующая отмщения Вальпургия вызывает сравнение с «матерью гражданских прав Рима» Лукрецией; пожертвовавшая малолетним сыном ради спасения царственного Тумелиха Херменгарде (эпизод подмены детей-пленников) провоцирует каталог жертвенных родителей: Viel Mütter hatten zu Carthago ihre Kinder Misa der Moabiter seinen Sohn bey sicli ereignender Noth geopfert. Красота Туснельды, Исмены, Эрато немецкая аналогия трех граций, влюбленный в изображения Фидия король Садал напоминает Пигмалиона; фальшивая любовь - wie die grimmige Medea, wie die zaubernde Circe; Маркомир - это «второй Геркулес», прорвавшие сопротивление немцы подобны войску Энея.

В длинных каталогах уподоблений ученые примеры из мифологии и истории выстраиваются в единый ряд, каков например, перечень неудачных династических браков. Ощутимо, что в подобных экспликациях важнейшую роль играет исторический, мифологический, эрудитский образный прецедент. Романист разрабатывает популярные риторические топосы всесильного времени, правды, храбрости, слепоты физической и духовной, притчи о возрастных стадиях человека, метафору жизни-мореплавания. Темы войны и мира, сельского уединения, душевных свойств человека, силы и ума, фрагменты натурфилософских учений и философских идей немедленно разрастаются в принятые в литературе, почтенные своим «возрастом» рассуждения и экспликации.

Повествование «по правилам» изобилует учеными экскурсами, эрудитскими беседами, цепочками сравнений, параллелей, аналогий, антитез, ассоциаций, аргументов. Можно сделать вывод, что «Арминий» вдвойне репрезентативен: не только как роман «высокой» стилевой линии жанра, но и как художественное творение определенной эпохи, нашедшей в нем адекватное выражение с точки зрения историко-культурного мыслительного контекста полигисторства, запечатленного столь впечатляющим образом, ибо данное сочинение можно рассматривать и как амальгаму философских учений - от идей неоплатонизма и мистики до теологического оптимизма и апологии разума как предвестия нового рационализма. Summa philosophica, величавый компендий воплотил колоссальный свод современных знаний. Стоящий в преддверии Просвещения писатель увлечен космологическими построениями и аналогиями мироздания (с часовым механизмом, совершенной благозвучной арфой), автор предлагает попытки анализа и истолкования природы человека, универсалистский макрокосм изобилует натурфилософскими и естественнонаучными объяснениями, в основе которых зачастую лежит пантеистический энтузиазм: «Без сомнения, в мире нет лучшей книга, чем книга природы».

Исследователи еще не обратили внимания на то, что главные этапы движения повествования соответствуют классическим приемам риторического развертывания. Программно репрезентирующий культурно-эстетическое и интеллектуально-философское «зеркало эпохи», роман не мог не выразить ее стиль, - с той же величественной монументальностью, в красочно яркой манере, далекой от метафорического аскетизма и запрета на omatus, подобного, например, стилю Антона Ульриха, автора «Арамены». Углубляясь в бесчисленные подробности, приверженный логическим универсалиям повествователь прибегает к общим и частным доказательствам, опирается на мыслительный опыт силлогизма, широко использует топы энтимем, выведение из аргументов. Глубокомысленный сентенциозный стиль в изобилии рождает афоризм, идет ли речь о моралистике, общественной или индивидуальной психологии, политике.

В «Арминии» можно обнаружить разные стилевые тенденции и напластования, начиная от силезской аффектированности, издавна получившей в немецкой критике пренебрежительное обозначение Schwulst (высокопарного, напыщенного) до тацитистской сентенциозности: в 1710 г. было издано извлечение из романа «Сентенции Лоэнштейна», глубокомысленную историографическую точность писатель сочетает с заметными следами романских стилевых влияний. Отчетливое маринистское воздействие контаминируется в творчестве сочинителя, принадлежавшего силезской региональной общности, с национальной добарочной традицией, чему совершенно не уделяют внимания в науке, а это важно, так как создает, возможно, прямую преемственность от опицианского классицизма к идеям разума XVIII в. В подобной многоаспектной контаминации преломилась собирательная синтетичность немецкой прозы позднего барокко, чувствительного к разным идейно-стилевым началам, сопоставимого с «губкой». В этой амальгамной пестроте, а не в пространности самой по себе, даже оцениваемой как «богатство», состоит действительная широта стиля писателя, ничем не напоминающая стилевую невыдержанность и эмпирическую пестроту ранней стадии барокко («Геркулес» Г. Бухольца), и даже противостоящая ему о точки зрения «особого, основанного на тропах строя сознания» (Ю. Лотман). Заметим, что жанрово-стилевое единство «Арминия» с его чрезвычайно выразительной, временами нарочитой метафорической образной экспрессией определяет не только стремление автора «блистать», хотя и оно тоже - как неотъемлемый компонент репрезентативного «высокого» барокко. В не меньшей мере данная черта поэтики запечатлевает метафорический концепт всебытия универсалий.

Взаимоисключающие характеристики стиля романа запечатлели диапазон действительно присущих ему свойств, от «красочно великолепный» до «непоказной, изобилующий сухими перечислениями». Сочетание столь несходных признаков исследователи пытались объяснить индивидуальностью сочинителя, акцентируя в авторе романа внутреннюю двойственность философски глубокомысленного ученого педанта и покорного порывам чувств «непосредственного стилиста». Нередко абсолютизировали прямое влияние на него Марино, явно преувеличивая «тайный экзотизм», «мобилизацию всех техник консептизма». Однако едва ли поиски единой формулы, даже оксюморонно-антиномичной, могут оказаться результативными применительно к роману, поэтика которого не поддается единообразным жанрово-стилевым определениям, ибо ее установка на универсалисткую неисчерпаемость является не только заданной программой, но и кардинальной, родовой чертой эстетики. При всем влиянии Марино на творческую практику художников слова Второй силезской школы, главой которой был писатель, «Арминий» едва ли можно счесть маньеристским романом. Скорее он стадиально-типологически перекликается с маньеристами в неклассичности видения мира, умозрительной способности к «холодной рефлексии», в эстетике, понимаемой как всемогущая декоративность, своеобразная стилевая «вторичность», - переживание культуры, позднебарочное в своем рефлективном существе; Лоэнштейна роднит с Марино приверженность к метафорической идее мировой суммы.

«Арминий» показателен для духовной жизни Германии исхода XVII в. с характерной для немецкого традиционализма всеядности аккумуляцией всевозможных умственных тенденций. Отнюдь не склонность к «хвастливой демонстрации» руководит «амбициозным» автором перенасыщенного массой универсалий, идейно амальгамного сочинения, выдвинувшего показную ученость на первый план. Действительно ощутимые в романе, эти черты не носят исключительно индивидуально-авторской печати, - в их основе лежит прежде всего самоощущение и даже самолюбование склонившейся к закату эрудитской эпохи, зараженной ненасытными поисками нового, триумфально проявляющей свойственное ей «превосходство теоретического интеллектуализма». Не располагавший к уютному задушевному чтению роман доводит до крайнего предела то направление барочного энциклопедизма, которое воспринимало и определяло предметные реалии в понятиях суммы обстоятельств, онтологических универсалий. Ощутимо, что за этим пределом стоит разрушение художественной формы романа, подточенной полигисторством, ибо разомкнутая в культурологию и историографию барокко, романная форма «Арминия» испытывает деформирующее воздействие со стороны современной мыслительной культуры собирательства, трансформируется в «прозу без берегов», которая стремится вобрать и исчерпать поистине неохватные, уже освоенные барочным культурным универсумом связи, но при этом до бесконечности дробится, членится и утопает в мозаике частностей. Так жанровая поэтика «Арминия» абсолютизирует намеченный ранним барокко «выход в мир», имея в виду постановку глобальных метафизических проблем, как это характерно для данного литературного направления.

Л-ра: Актуальні проблеми літературознавства. – Дніпропетровськ, 2000. – Т. 8. – С. 130-136.

Биография

Произведения

Критика


Читати також