Эрих Вайнерт. ​Тихий Виктор

Эрих Вайнерт. ​Тихий Виктор

Он был храбрым солдатом. Но никогда не кричал о своих заслугах. Я часто наблюдал за ним, когда он сидел на террасе у моря на старой каменной скамейке и читал или смотрел вдаль. У него были рыжие волосы, веснушчатое лицо, застенчивые глаза. Он почти ни с кем не раз­говаривал.

Однажды в полдень, когда декабрьское солнце слегка нагрело воздух, я отправился к морю. Виктор сидел на своей скамье и читал. Я подсел к нему и спросил, что это он изучает. Он ответил — историю Франции девятнадцатого века.

- Ты читаешь по-французски!

- Я провел несколько месяцев в эмиграции в Марселе и там научился.

- Вот оно что! Когда на днях, во время диспута, ты говорил о Флобере, твои слова звучали удивительно про­думанно, и я решил, что ты, вероятно, изучал историю ли­тературы или что-нибудь в этом роде.

Виктор повернул ко мне веснушчатое лицо и смущенно улыбнулся:

- Я вовсе не учился. Мой отец был рабочим на хими­ческом заводе в Гриссгейме. О, мне очень хотелось учиться!

- Сколько же тебе лет! И откуда ты так много всего знаешь!

Виктор взглянул на меня и ответил серьезно:

- Оттуда же, откуда все. Я занимался.

- Чем же!

- Музыкой. Я играл на кларнете в маленьком орке­стре. Надеялся, что мне повезет и я смогу учиться музыке. Но на какие богатства! Потом я делал ящики. А в тридцать первом стал безработным.

- Участвовал когда-нибудь в политическом движении!

- Раньше нет, только здесь,— ответил он чуть расте­рянно, словно мой вопрос его смутил.

- Тогда почему же ты эмигрировал!

Виктор покраснел и пожал плечами, казалось, он сты­дится какого-то темного пятна в своем прошлом.

- Я покинул Германию не из-за политики.

- Надеюсь, не из-за уголовных дел! — спросил я на­прямик.

Виктор усмехнулся и помедлил с ответом.

- Послушай-ка, Виктор,— сказал я,— не думай, что я собираюсь у тебя что-нибудь выпытывать. Но почему чело­век, вроде бы аполитичный, бежит из Германии и отправ­ляется на войну, до которой ему, как будто бы, никакого дела нет!

Виктор ответил серьезно:

- Особых причин удирать из Оффенбаха, конечно, не было; к тому же и работу я там нашел, у гробовщика. Он делал дешевые гробики, чуть поструганные только сна­ружи, чтобы не занозиться при переноске. Работы у меня хватало, хотя я не строгал, а только стоял у ленточной пилы. Как-то спрашиваю хозяина: «Герр Ферхланд, теперь, должно быть, загибается куда больше народа, чем рань­ше!» — Он поднял голову, перестал строгать и немного подумал. Потом опять взмахнул рубанком и, не отрывая глаз от работы, ответил, без всякого упрека, но твердо: «В моей мастерской, Виктор, я не разрешаю говорить на политические темы».

Я не стал возражать, но история эта меня рассердила. Не думай, друг, что я был совсем уж темным болваном, которому никакого дела нет до всего, что он видит вокруг. Но я был еще недостаточно политически развит и думал: весь этот кровавый разгул — нечто вроде войны, которая обрушилась на страну, а война рано или поздно кончается. Раньше я даже разок-другой ходил на ваши митинги. И ду­мал про себя: конечно, вы правы. Но партийные порядки чем-то противоречили моим романтическим взглядам. Я брался за свою глупую дудку и уносился в другой мир. Так и бродил между двумя лагерями. А может, просто боялся действительности. Нацисты мне ничего плохого не делали; ведь я был вполне благопристойным гражданином без подозрительного прошлого. Так продолжалось, пока террор не коснулся нас. Я увидел жертвы уже совсем рядом. Тогда из страха родилась ненависть, которую кларне­том не успокоишь. Но еще не политическая ненависть, а просто глубокое отвращение. Потом к нему прибавилось что-то, похожее на стыд перед теми, кто страдал, но не сгибался.

Однажды вечером, не вынеся тоски, подавленный, я от­правился к старому другу детства, которого давно не ви­дел. Дверь открыла его жена, посмотрела на меня и ска­зала: «Вы немного опоздали, молодой человек, за Паулем больше нечего шпионить — его уже заставили замолчать навсегда». В комнате закричал малыш, и она захлопнула дверь. Понимаешь, ведь Пауль был одним из лучших лю­дей, которых я знал.

После этого я навестил в Боркенгейме одного старого социал-демократа, давнего друга моего отца. Хотел найти кого-нибудь, кто мог меня ободрить. Тот сидел захмелев­ший у приемника за вечерним стаканом вина и слушал музыку.

«Ах, это ты, Виктор»,— сказал он и, заметив мое подав­ленное состояние, сразу стал утешать. «Виктор,— сказал он, похлопывая меня по колену,— ты пойми, такая теперь наша судьба. Но все это пройдет. Ведь закон против социали­стов тоже миновал. Ты посмотри, приличных людей они не трогают. Мне вот пока никто ничего худого не сделал». Я и десяти минут не просидел у этого болвана.

Стало совестно за свое жалкое прозябание. Стоящего парня они прикончили, трусливого оппортуниста не тронули.

А потом гробовщик взял меня на постоянную работу. Я сам принимал по телефону заказы, хозяин не подходил: он боялся аппарата. Каждый день одно и то же: «Говорят из такого-то лагеря! Высылайте завтра в три часа шесть ящиков!» И вдруг я стал испытывать страх перед досками, которые нарезал. Когда я ставил их стоймя, они всегда были ладони на две выше меня. А когда хозяин затем строгал их, казалось, что доски шипели: «Ящики для жи­вых, ящики для живых, ящи-ки для жи-вых!» Работа наго­няла на меня жуть. На улицах мне чудился запах тления. Я убегал за город. Но шепот бежал за мной: «Ящики для живых, ящи-ки для жи-вых!» И я думал — был бы у меня хоть друг, чтобы излить ему свою душу!

Как-то я подхожу к мосту, а из пивной, что на углу, вываливаются два штурмовика. Одного из них я знал, но давно не встречал. «Виктор,— заорал он и хлопнул меня по плечу.— Придется пропустить еще стаканчик за встречу». Зашли в пивную. Они оба уже изрядно нагрузились. «Гу­ляем по случаю отъезда, Виктор, — сказал Леонгард. — А ты еще не штурмовик! Пора бы. А я вот, видишь, уже в рейхс­вере, в особой части».

Когда я услышал этот грубый голос, то подумал: зачем я пошел с ними! Посмотрел в его налившиеся кровью глаза и вдруг вспомнил: он уже в школьные годы любил разорять птичьи гнезда и был порядочной скотиной.

«Да, — продолжал он ухмыляясь,— теперь, дорогой Вик­тор, я уезжаю. Куда именно, сказать тебе не могу. Лечу борт-механиком. Послушай-ка, ты ведь знал дылду Блехнера! Он тоже там!»

«Где это там!» — спросил я. Те двое рассмеялись. Прия­тель Леонгарда прошептал мне на ухо: «Полетел подбро­сить большевикам в гнездышко парочку крутых яиц!»

Леонгард пьяным жестом схватил меня за шиворот и засмеялся: «А-а, ты смекнул, что это испанские деревни! Что ж, парень, ты политически подкован».

Вот тогда я все понял. И оба молодчика мне стали от­вратительны. Здесь, рядом со мной, быть может, сидели те самые дьяволы, которые заказывают ящики для живых.

К счастью, тем двоим скоро пришлось уйти. А я потом еще долго стоял на мосту и размышлял. Мне стало ясно: они — враги Германии. Значит и мои враги. И враги Испа­нии! Поэтому испанский народ должен стать моим другом. Видишь, как наивно я добрался до сути дела. Какой-то инстинкт говорил мне: прочь отсюда! Ты обязан что-нибудь сделать. А здесь ты ничего не сможешь. Вот я и покинул страну — никто меня не вел, кроме моего глупого ин­стинкта.

По-настоящему моя политическая жизнь началась во Франции. Поздно она началась, товарищ! Очень поздно я узнал, что именно нужно делать,— вот это и есть темное пятно в моем прошлом. Но кое-что сделать мне все-таки уже удалось, и сделать как следует.

Биография


Произведения

Критика


Читати також