Жанровая романтическая традиция в лирике Н.А. Некрасова начала 1860-х годов

А.Л. Смирнов

 В поэзии Некрасова 1860-х годов обозначилось отчетливое стремление к использованию романтических жанровых традиций 30-40-х годов XIX в.

 Интересно остановиться на двух характерных примерах - на трансформации балладных жанровых возможностей в стихотворении «Зеленый шум» и романтической идиллии и эпитафии в стихотворении «Похороны».

 Интерес к балладе появился у Некрасова рано: уже среди стихотворений 1839 г. выделяются своим последовательным романтизмом «Ворон», «Рыцарь», «Водяной», отчасти «Пир ведьмы», где в картине празднества нечистой силы поэт стремится воспроизвести особенности национального колорита. Эти баллады в составе сборника «Мечты и звуки» образовали цикл фантастических баллад с «ужасным» сюжетом. Как и русская баллада 30-х годов в целом, данные тексты основываются или на народном предании, или на его имитации. Показательным моментом стал рост натуралистических мотивов, «погружение» деталей предметной изобразительности в бытовую сферу национальной жизни.

 С середины 40-х годов Некрасов использовал жанрово-стилевые возможности баллады преимущественно в травестийных, пародийно-сатирических целях: таков «опыт современной баллады» «Секрет». Авторское повествование, диалогизация драматической ситуации, воспроизведение событий через речь персонажа, использование лиризма в его объективной форме - вот основной перечень тех средств из арсенала баллады, которые он актуализировал.

 В сюжетной схеме «зеленого шума» прослеживается установка на любовно-бытовую балладу, начало которой в России было положено «Раисой» Карамзина (мотивы несчастной любви, измены одного из любящих, роковой разлуки). Некрасов лишь коренным образом меняет привычный в данной схеме роковой исход. Кроме того, он отказывается от нарочитой гиперболизации страстей, свойственной «Черной шали» Пушкина или «Свидания» Лермонтова, которые к тому же активно использовали и ироническую интонацию. (Ср. «Утопленник» Пушкина). Особой остроты в повороте к решающему изменению коллизии Некрасов достигает благодаря предельной схематичности и неразвернутости сюжета. К тому же с помощью недоговоренности ирония по отношению к героине получает саркастическую окраску: «Скромна моя хозяюшка // Наталья Патрикеевна, //Водой не замутит!». Лирический персонаж стихотворения - крестьянин, ушедший, по всей вероятности, на заработки в город, и этот новый тип героя дает возможность поэту ввести в действие несвойственный балладе психологизм. В развитии конфликта доминирует типично романтическое начало - неожиданный для героя обман, аффектированное чувство ревности, жажда мщения, усиленное нагнетание необычных для внутреннего строя души крестьянина чувств гнева и жалости. Резкая драматизация конфликта в душе героя между «думой лютою» и «зеленым шумом» приводит к открытому противоборству идиллического и «греховного» начал. Во всех обрисованных обстоятельствах зримо проступают явственные контуры жанрового облика традиционной любовно-бытовой баллады. Однако развивая психологическое движение путем воссоздания «диалектики» добра и зла в подсознании героя и широко развертывая по существу эпический пейзажный фон, что не было характерно для творческой манеры поэта в 50-е годы, ни в жанровых сферах песни, ни романса, Некрасов приходит к принципиально «небалладной» развязке -«Нож валится из рук».

 Обязательная для «серьезной» баллады борьба между жизнью и смертью с победой последней в поэтической системе Некрасова сменяется умиротворявшей концовкой. «Зеленый шум», символизирующий беспредельную таинственную мощь природы, становится у него своеобразным эквивалентом чудесного пророчества, свойственного прорицателям традиционной баллады. Торжество нравственности и добра осуществляется в стихотворении Некрасова с помощью всепронизывающей магической силы природы. Живописное богатство зрительного образа «зеленого шума», наполненного красотой и победным очарованием, открывает перед поэтом возможность использовать новые и более сложные приемы создания эмоциональной атмосферы события: намеки, недосказанность, непроясненность деталей происходящего. «Зеленый шум» - это автономная гармоническая сила, сметающая на своем пути все искусственное и наносное. Он настигает героя внезапно, вне всякой сюжетной мотивированности, в нем нет и следа былой рационалистической упорядоченности в изображении чудесного, присущего романтической балладе, но функционально именно он заключает в себе судьбоносное начало, непреложная данность, открывающаяся герою в кульминационный момент события. С внешней стороны чудесное воздействие «зеленого шума», коренным образом изменяющее привычную логику поведения, лишено сколько-нибудь определенных и привычных атрибутов " фантастического, ирреального, сверхъестественного. Этот образ вызывает у читателя ощущение высших ценностей жизни и в ее обыденных и в возвышенных, нравственно просветляющих возможностях, передает неощутимые, незримые, психологически немотивированные грани происходящего. Душа отторгает жестокое, обыденное и пошлое, всецело отдаваясь величественному и торжественному голосу естества: «Люби, покуда любится, // Терпи, покуда терпится, // Прощай, пока прощается, // И - бог тебе судья!». «Зеленый шум» - это одновременно и манифестация стихийной непосредственности всепрощения, ориентация на нравственный кодекс крестьянина-труженика. В нем с большой художественной силой сливаются авторский, персонажный, природный голоса.

 В стихотворении «Зеленый шум», взятом в аспекте собственно художественной формы, отчетливо выделяются основные признаки балладного жанрообразования: лирический персонаж обрисован как носитель резко акцентированной страсти, конфликт предельно быстро движется к неожиданной развязке, схематическая новеллистичность пронизывает лиро-эпическую фабулу, живописная картинность насыщает пейзажный компонент текста («все зелено, //И воздух и вода!», апология исключительных чувств становится главным композиционным признаком, лиризация повествования взаимодействует с объективированным диалогом героя и «зимы косматой».

 Принцип неожиданности, свойственный развязкам баллады, оказывается в «Зеленом шуме» как бы «перевернутым» - это и замена «неверного милого» на «неверную жену», и мотив чудесного воздействия природы на чувства персонажа, и перенос идейного центра текста на внутренние мотивы поведения. Текст лишен каких-либо «вещих» предупреждений герою о грозящем бедствии, нет и косвенных пророчеств, обращенных к нему непосредственно.

 Наивно непосредственное, доверчивое отношение к стихийным всплескам живого чувства, исполненного предельной искренности, - вот решающее слово романтической традиции, так оригинально реализуемой в стихотворении. Таинственно судьбоносный характер воздействия природы на «гуманные» стороны души лирического персонажа, магическое обаяние «зеленого шума» призваны обнаружить за банальными житейскими перипетиями могущественную силу добра, под влиянием которого человек отказывается от эгоистически своекорыстного в пользу мудро примиренного понимания жизни. Сохраняя традиционное романтическое противопоставление искусственного и естественного, Некрасов в го же время отказывается от дидактического морализма, свойственного трагическим финалам раннеромантических баллад. Он обогащает свои лирические приемы, опираясь на национальные свойства русского характера, стремится к демократизации внутреннего облика лирического «я», идя при этом не путем стилизации и упрощения, а через обогащение всего арсенала лирической выразительности и изобразительности, свойственного предшествующему литературному процессу.

 Образ «зеленого шума», внедряясь в сознание лирического персонажа, не подменяет его нравственных ориентиров и представлении, а становится прообразом неких логически не проясненных объективных обстоятельств, внушающих человеку новые постулаты душевных нравственных движений.

 ***

 Еще большую действенность проявили романтические традиции в стихотворении «Похороны». В жанровом отношении оно, по праву ставшее впоследствии народной песней, последовательно соотносится с романтической идиллией и эпитафией. Само начало - загадочное самоубийство в глухом русском селе, об обстоятельствах и причинах которого ничего не известно, настраивает на романтически загадочную неоднозначность. И общая судьба героя остается непроясненной - «Что тебя доконало, сердешного?», - застрелился «чужой» человек, «захожий», «роду нездешнего». Как и в «Зеленом шуме», внимание Некрасова направлено не на прояснение мотивов поступка, а на его результаты. Самоубийство рассматривается как бы в рамках концепции романтической эпитафии - неожиданная смерть без видимой причины окружает ореолом избранничества избранного героя- Самоубийство воспринимается не как вина, а как несчастье - «Ой, беда приключилася страшная!», становится предметом сострадания, а не осуждения, недаром сельчане называют героя «сердешным», «дружком». Крометого, симпатии автора к «бедному стрелку» передаются и в прямом отзыве: «А по ком ребятишки захныкали // Тот, наверно, был доброй души!»; «У тебя порошку я попрашивал // И всегда ты нескупо давал».

 Правда, романтическая таинственность низводится Некрасовым к простой неосведомленности сельского жителя, а загадочность, как и в только что рассмотренном стихотворении, является для него не целью, а средством изображения. Читательское восприятие содержания движется от ощущения одиночества и смиренно безропотного принятия беды к изложению трагических событий, в составе которых история «суда» занимает незначительное место (с 9 по 12 строки). Ощущение напряженности происходящего возрастает из-за особенностей похорон - «без церковного пенья, без ладана, // Без всего, чем могила крепка...». Романтический характер трактовки самого процесса похорон, а на их центральное значение указывает заголовок стихотворения, определяется тем, что панихида совершается «без попов!», творится как бы самой природой - знойным солнышком, рожью высокою, цветами, птичками, - а люди лишь присоединяются к ней, забывая о своих неурядицах и объединяясь чувствами доброго и сострадательного отношения к герою. Главным действующим лицом происходящих событий, как мы уже это наблюдали и в стихотворении «Зеленый шум», является природная стихия, воспринятая в своей стихийно непритязательной первозданности. Первыми интуитивно почувствовали ужас и трагизм происходящего дети - «покрестились и подняли вой».., - ведь именно они носители принципиально идиллического мировосприятия.

 Интересно заметить, что типичные для Некрасова картины сельской бедности, нищеты и унижения здесь отсутствуют, перед взором читателя предстает сравнительно благополучное село: «хлебородные нивы» навевают покойному «безгреховные сны», «высокие хлеба» и «хороводные песни» подчеркивают общее идиллическое состояние жизни «небогатого» (а не бедного!) села. Тем страшнее оказывается по закону романтического контраста все так неожиданно случившееся с бедным стрелком.

 Идилличность налагает свой непростой отпечаток даже на посмертную судьбу самоубийцы:

Да высокая рожь колыхалася,

Да пестрели в долине цветы;

Птичка божья на гроб опускалася

И, чирикнув, летела в кусты.

 Ласково и любовно напутствие сельчан, провожающих в последний путь странного человека; «Почивай себе с миром, с любовию!». Однако как и всякая романтическая идилличность, ситуация связана с греховным, преступным, и обряд похорон приобретает черты подчеркнуто абсурдного действа: героя хоронят «без всего, чем могила крепка»; но в то же время -

Будут нивы ему хлебородные Безгреховные сны навевать...

 Страшный возглас - «Память вечная!» - оказывается обращенным к самоубийце, которого согласно традиции лишали обряда отпевания. Не менее однозначна и оценка трагического исхода жизни стрелка: «обрызгал» «грешною кровию // Неповинные наши поля». Идиллия внутреннего уклада жизни оказывается взорванной случаем - через грешную кровь стрелка мир крестьян оказывается в тесном соприкосновении с болезненными душевно искаженными проявлениями современного мира. Поэтому сострадание герою не отменяет отрицательной оценки его гибели: «Ты за что свою душу сгубил?» (курсив -А. С.). Вторая часть стихотворения (строки 33-72) обрамлена грустным зачином и повторяющей его концовкой, что в совокупности образует типичное для погребального плача-эпитафии «кольцо». Эпитафия столь странным способом соседствует с идиллией благодаря романтическому принципу контрастности. Примирение всех присутствующих жителей села с произошедшими событиями происходит на почве общих сердечных воспоминаний о доброте погибшего, о его отзывчивости на детские просьбы, о необычной щедрости и любви к людям. Проблема роковой вины «русского скитальца», предстающая в стихотворении сквозь призму народных крестьянских представлений о добре и зле, не снимается Некрасовым, хотя именно народное восприятие потенциально способно, по мысли революционных демократов, разрешить проблему социальной неприкаянности дворянства. Видимо, по этой причине Некрасов и оставил среди вариантов текста строчки:

Ты у нас про житье наше спрашивал,

Ровней с нами себя называл,

А лицо было словно дворянское...

Приносил ты нам много вестей

И про темное дело крестьянское

И про войны заморских царей.

 В итоге - тихая и глубоко скорбящая народная душа снимает вину героя и вносит гармонию и согласие во всеобщую жизнь природы. Идиллия и эпитафия воссоединяются в условном единстве романтического мировосприятия, а нереализованная идея народничества становится источником гармонического надлома.

 Значительность воздействия романтических жанровых традиций на лирику Некрасова не может вызывать сомнений. Они чрезвычайно обогатили и общий диапазон некрасовского лиризма, и всю систему его изобразительно-выразительных возможностей. Некрасов стремился к многозначным критериям оценки нравственных возможностей возвышения личности. Немаловажным фактором подобного возвышения явилось его утверждение русской природы как автономного и гармоничного мира. С его помощью он поэтизировал народный и национальный уклад русской жизни в целом.

 Источник: Филологические науки. – 2006. - № 2. – С. 30-35.