В поисках гармонии (И.О. Тургенев - художник слова)
П.Г. Пустовойт
Эстетические взгляды Тургенева нельзя понять, не изучив отношения писателя к философии, к эстетике, к прекрасному в природе и в обществе, к внутреннему миру человека.
Еще 22-летний Тургенев приравнивал философию к искусству: «Выработать философское убеждение, — писал он 28 августа (9 сентября) 1840 г. М.А. Бакунину и А.П. Ефремову, — значит создать величайшее творение искусства, и философы — величайшие мастера и художники. Собственно, здесь искусство перестает быть искусством — оно растворяется в философии». Это высказывание писателя подтверждалось всей его творческой практикой. «Случалось ли тебе сорвать долгую ветвь камыша или распуколку розы, сдирать его скатанные оболочки и все находить другие, все более мягче, все теснее скатанные, и с радостью доискиваться последнего, сокрытого зерна. Я в детстве часто трудился подобным образом и досадовал и задумывался, видя, что последние оболочки так тонки и нежны, что отодрать их невозможно. Вот образ философской системы. Но ты будь терпелив, дай расцвести цветку, и ты будешь любоваться его изящной формой, наслаждаться его запахом и перечтешь все его распустившиеся листики и тычинки».
Бутон ли розы, ветвь ли камыша, влажные ли розовые лапки утки, звезды ли над Куртавнелем — все это вызывает в Тургеневе восторг и вдохновение. Посетив Италию, поразившую его богатством красок и форм, Тургенев признается Т.Н. Грановскому: «Целый мир, мне не знакомый, мир художества — хлынул мне в душу — но сколько прекрасного и великого ускользнуло от моих взоров, как еще я нелепо понимал изящное! …Я начинал находить наслажденья в художестве, до тех пор мне неизвестные». Чувство формы и красок — вот как определяет сам писатель философское восприятие природы, прекрасного. Для того чтобы это чувство формы и красок, чувство гармонии выработать в себе, отнюдь не достаточно только восторга и вдохновения. Они — лишь начальная стадия подлинного, всеобъемлющего постижения предмета. Для точного и полного выражения прекрасного необходимо в себе развить сдержанность, высшее спокойствие, приходящее на смену восторгу и вдохновению. Эти силы, как два противоположных заряда электричества, только соединившись, дают эстетический ток.
Уже в период начала работы над «Записками охотника» Тургенев это понимал. Он писал Полине Виардо: «Я помню тонкое и справедливое замечание, которое Вы однажды сделали о маленьких, взволнованных и сдержанных движениях, которые делает Рашель, продолжая сохранять спокойный и величественный вид; может быть, у нее это было только мастерство; но в общем это — спокойствие, проистекающее из сильного убеждения или из глубокого чувства, спокойствие, так сказать, со всех сторон охватывающее отчаянные порывы страсти, сообщающее им ту чистоту очертаний, ту идеальную и действительную красоту, которая является истинной, единственной красотой в искусстве». Перед нами одно из самых существенных положений эстетической системы Тургенева.
Тургеневское требование сдержанности в выражении чувств позднее вошло в эстетический кодекс Чехова (см., например, как скрывает свое горе Кириллов в рассказе «Враги»). Тургенев и Чехов считали, что глубокая скорбь выражается сдержанно и потому она величественна и прекрасна.
Не случайно Тургенев пишет о спокойствии художника. Он подразумевает артистическое спокойствие, как синтез вдохновения и сдержанности. В том же письме Полине Виардо он замечает: «...но следует уметь соединить обе крайности, иначе покажешься холодным».
В переписке с К.С. и И.С. Аксаковыми Тургенев снова затрагивает вопрос о сдержанности формы, о творческом спокойствии и гармонии. «Ваш «Бродяга», любезный И<ван> С<ергеевич>, — пишет он И.С. Аксакову, — благородная, славная вещь; жаль только, что напряженность не мысли — а формы вредит иногда впечатлению (выделено мною. — П.П.), а К.С. Аксакову признается: «Простота, спокойствие, ясность линий, добросовестность работы, та добросовестность, которая дается уверенностью, — все это еще пока идеалы, которые только мелькают передо мной». «Записки охотника» уже были написаны, и простота, ясность линий, о которых Тургенев по скромности говорил как об идеалах, по существу уже нашли воплощение в его книге и в повести «Постоялый двор», вышедшей вслед за ней. Простоту и непосредственность Тургенев ценил и искал во всей литературе. Противопоставляя современной ему, искусственной, надуманной и утонченной литературе свежесть и непосредственность русской повести XVII в. Тургенев пишет П.В. Анненкову: «Не могу также не поделиться с Вами восторгом, возбужденным во мне «Повестью о Фроле Скобееве», помещенной в 1-м номере «Москвитянина». Вот простота, вот наивность, вот русский дух и жизнь в каждом слове».
Спокойствие особого рода, сдержанность в выражении чувств, о которых пишет Тургенев, помогают писателю сосредоточиться в наблюдении над природой, над человеческой личностью, увидеть и передать прекрасное.
Как же Тургенев понимал прекрасное? «Прекрасное — единственная бессмертная вещь, — пишет он 28 августа (9 сентября) 1850 г. Полине Виардо, — и пока продолжает еще существовать хоть малейший остаток его материального проявления, бессмертие его сохраняется. Прекрасное разлито повсюду, его влияние простирается даже над смертью. Но нигде оно не сияет с такой силой, как в человеческой индивидуальности, здесь оно более всего говорит разуму...».
«Прекрасное разлито повсюду», и прежде всего оно проявляется в гармонии. Герои его романов и повестей философствуют о природе; одни считают ее величественным храмом, другие — мастерской, в которой человек — работник. Природу Тургенев изображает то ласковой, переливающейся всеми своими красками («Записки охотника»), то грозной и суровой, беспощадной к человеку («Поездка в Полесье», «Фауст», «Природа»). О тайне гармонии природы он говорит в приложении к письму С.Т. Аксакову из Спасского: «Бесспорно, вся она (природа. — П.П.) составляет одно великое, стройное целое — каждая точка в ней соединена со всеми другими — но стремление ее в то же время идет к тому, чтобы каждая именно точка, каждая отдельная единица в ней существовала исключительно для себя, почитала бы себя средоточием Вселенной, обращала бы все окружающее себе в пользу, отрицала бы его независимость, завладевала бы им как своим достоянием».
Это право каждой единицы природы на самостоятельность, на утверждение своей значительности Тургенев поясняет несколькими примерами, которые свидетельствуют не только о наблюдательности, но и умении в микрокосме видеть и находить тенденцию, анализировать ее: «Для комара, который сосет вашу кровь, — продолжает Тургенев, — вы пища, и он так же спокойно и беззазорно пользуется вами, как паук, которому он попался в сети — им самим, как корень, роющийся во тьме — земляной влагой. Обратите в течение нескольких мгновений внимание на муху, свободно перелетающую с вашего носа на кусок сахару, на каплю меда в сердце цветка — и вы поймете, что я хочу сказать — вы поймете, что она решительно настолько же сама по себе — насколько вы сами по себе».
Однако если бы все в природе существовало только само по себе, только разобщенно, мир рухнул бы. Есть незримые нити, которые связывают элементы микрокосма друг с другом, гармонически их объединяют. Для комара пища — это человеческая кровь, а для паука пищей является комар — уже этот процесс разрушения в конечном итоге ведет к равновесию, к гармонии. Стремясь понять тайны мировой гармонии, Тургенев вспоминает изречение Гете: «Природа проводит бездны между всеми существами, и все они стремятся поглотить друг друга. Она все разъединяет, чтобы все соединить...». То, как различные существа поглощают друг друга, процесс явственный, зримый; объединение же в природе происходит менее заметно. Для того чтобы силу объединяющую познать во всех деталях, надо уметь сосредоточиться, обрести «то особенного рода спокойствие, исполненное внутреннего внимания и тихого движения, которое необходимо писателю — вообще художнику».
Сосредоточение как преддверие подлинного творчества — второе существенное положение эстетики Тургенева. В письме В.Н. Кашперову писатель дает такой совет: «Вам необходимо сосредоточиться; Вы склонны к «рассыпному» строю. Без сосредоточенности можно сильно чувствовать, понимать, но творить — трудно. Дерево сосредоточивается в течение целой зимы, чтобы весной покрыться листьями и цветами». Та же мысль высказывается в письмах П.В. Анненкову, И.Ф. Миницкому. В письме П.В. Анненкову от 24 февраля (8 марта) 1853 г. Тургенев упрекает себя самого в неумении сосредоточиться, в отсутствии силы воли, собранности, в подверженности мелочам жизни: «Поломать себя, сбросить с себя разные дрязги, которые большею частью сам тщательно на себя накладываешь — как масло на хлеб — можно; переменить себя нельзя. Хорошо тому сосредоточиться, который у себя в центре опять находит натуру — и всю натуру — потому что сам — натура; а наш брат только и живет, что беготнёю то наружу — то внутрь. Иной сосредоточится — и вдруг сделается прост, чист и ясен — как нуль. В каждом столетии остается много-много два-три человека, слова которых получают крепость и прочность жизни (народной); эти ведут оптовую торговлю; мы с Вами сидим в мелочных лавочках и удовлетворяем ежедневным и преходящим потребностя».
Речь идет уже о таланте, без которого никакая сосредоточенность не дает эффективных результатов. Но и талант без сосредоточенности бессилен создать что-либо великое. И здесь — сложная диалектика между талантом художника и его творческими усилиями, трудом, выражающаяся в конечном счете в гармонии.
Талант — явление скрытное, он проявляется в опыте, притом обнаруживается не сразу, а созревает исподволь, и если не сосредоточиться, не дать возможность таланту проявить себя, он может угаснуть в зародыше. Тургенев писал И.Ф. Миницкому: «Никто не может сказать про себя — есть ли у него талант — и к чему именно, это должно созреть в человеке, как плод на дереве (опять сравнение с природой. — Я.Д.), — но всякому, даже лишенному творческого дара, необходимо сосредоточиться и придать себе известное направление, а то непременно рассыплешься весь и не соберешь себя потом».
Тургенев создает поистине прекрасные картины природы как родной, так и зарубежной. Вот как он описывает Полесье в письме П.В. Анненкову (26 июля / 7 августа 1853 г.): «Я на днях вернулся с довольно большой охотничьей поездки. Был на берегах Десны, видел места, ни в чем не отличающиеся от того состояния, в котором они находились при Рюрике, видел леса безграничные, глухие, безмолвные - разве рябчик свистнет или тетерев загремит крылами, поднимаясь из желтого моха, поросшего ягодой и голубикой, — видел сосны величиною с Ивана Великого — при взгляде на которые нельзя не подумать, что они сами чувствуют свою громадность, до того величественно и сумрачно стоят они, — видел следы медвежьих лап на их коре (медведи лазят по ним за медом) — познакомился с весьма замечательной личностью, мужиком Егором - и стрелял много и много делал промахов».
В этом описании природа живет во всей своей первозданности, и автор чувствует себя самого частью ее. А вот сосредоточенно-философский римский пейзаж, в котором Тургенев как бы преднамеренно нарушает то спокойствие, к которому призывал ранее, и расточает восторженные похвалы вечному городу: «Мы много разъезжаем с Боткиным. Вчера, например, забрались мы в Villa Madama — полуразрушенное и заброшенное строение, выведенное по рисункам Рафаэля. Что за прелесть эта вилла — описать невозможно: удивительный вид на Рим, и такой изящный, богатый, сияющий весь бессмертной рафаэлевской прелестью, что хочется на коленки стать. Через несколько лет все рухнет — иные стены едва держатся — но под этим небом самое запустение носит печать изящества и грации; здесь понимаешь смысл стиха: «Печаль моя светла». Одинокий, звучно журчавший фонтан чуть не до слез меня тронул. Душа возвышается от таких созерцаний — и чище, и нежнее звучат в ней художественные струны». Здесь природа как бы сама сосредоточилась в человеке, в его восприятии, ощущении и оценке. И человек ее постигает.
Однако постигнуть суть природы, ее тайны — это только половина задачи художника. Надо уметь выразить эту суть словами, выразить свободно и точно. Когда Тургенев прочел «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» С.Т. Аксакова, он сразу обратил внимание на форму выражения, на слог писателя: «Слог его мне чрезвычайно нравится. Это настоящая русская речь, добродушная и прямая, гибкая и ловкая. Ничего нет вычурного и ничего лишнего, ничего напряженного и ничего вялого — свобода и точность выражения одинаково замечательны». В той же рецензии он не случайно, говоря о форме выражения, снова апеллирует к природе, которую считает высшим критерием красоты: «В самой природе нет ничего ухищренного и мудреного, она никогда ничем не щеголяет, не кокетничает; в самых своих прихотях она добродушна. Все поэты с истинными и сильными талантами не становились в «позитуру» пред лицом природы; ... великими и простыми словами передавали они ее простоту и величие...».
Об эстетических взглядах Тургенева можно судить не только по его теоретическим высказываниям, но и по тому, как они преломлялись в его художественном творчестве. Наиболее ощутимо это при сопоставлении творческих методов таких разных художников, как Тургенев и Достоевский. Тургенев отличался от Достоевского прежде всего во взглядах на психологию и ее роль в художественном произведении.
Придерживаясь принципа «тайной психологии», Тургенев считал, что поэт «должен быть психологом, но тайным: он должен знать и чувствовать корни явлений, но представлять только самые явления — в их расцвете и увядании» (из письма К. Леонтьеву от 3 октября 1860 г.); психолог должен исчезнуть в художнике, как исчезает скелет в человеческом теле. Следуя своему принципу, писатель никогда не изображал весь психический процесс, происходящий в человеке, он задерживал внимание читателя лишь на внешних формах его проявления. Так, в сцене объяснения в любви Лаврецкого и Лизы («Дворянское гнездо») Тургенев не говорит прямо о чувствах и переживаниях героев, не прибегает к монологам, а дает представление о глубине и силе чувств при помощи многозначительных пауз, жестов героев, романтического пейзажа, а также музыки Лемма. В отличие от Тургенева Достоевский придерживается принципа явной психологии; его интересуют в первую очередь исповеди героев, выражающиеся в монологах (исповедь Мити Карамазова, которую автор называет «исповедью горячего сердца», исповедь Раскольникова Соне, исповедь Ипполита Терентьева в романе «Идиот»).
По-разному подходили писатели и к созданию образа. Тургенев придерживался индуктивного метода, он шел от «живого лица» к художественному обобщению, поэтому для него важным было наличие прототипов (прототип Рудина — Бакунин, Инсарова — болгарин Катранов, Базарова — врач Дмитриев и т.д.). Об этой своей манере романист писал А.В. Половцеву: «Сперва начинает носиться в воображении одно из будущих действующих лиц, в основе которых у меня почти всегда лежат реальные лица». Достоевский же в своих романах, напротив, придерживался дедуктивного метода: он отталкивался от идеи, от философской посылки, минуя подстерегающую его в этом случае опасность иллюстративности. Поэтому идеологические конструкции занимают первостепенное место в большинстве романов Достоевского.
Особо следовало бы проанализировать вопрос о прототипах тургеневских женщин.
Обаяние многих тургеневских героинь, несмотря на различие их психологических типов, заключается в том, что их характеры раскрываются в момент напряженного поэтического чувства. Он с волнением наблюдал, как расцветают и преображаются молодые существа под влиянием светлой и облагораживающей любви.
В одном из писем к Е.Е. Ламберт Тургенев писал: «Я, бог ведает за какие заслуги, пользовался расположением двух, трех прекрасных женских душ».
Кто же были эти «две, три прекрасные души», как их облик отразился в художественных произведениях писателя? Это, во-первых, Татьяна Александровна Бакунина. Семья Бакуниных проводила лето в деревне Премухино, расположенной в Тверской губернии, на живописных берегах реки Осуги. В знойные летние дни здесь, как и в Спасском, наливались колосья ржи, благоухали ароматом цветов луга, шелестели листвой зеленые перелески... В Премухине часто собирались писатели, критики; велись споры о жизни, добре и красоте, об искусстве. Их участники увлекались философией, музыкой, рассуждали о судьбах человечества, о нравственных проблемах, верили в «святую дружбу», вечную любовь. Иван Сергеевич был вовлечен в духовный водоворот премухинской жизни. Влюбившись в Т.А. Бакунину, Тургенев открывал ей душу, говорил о преданной дружбе и возвышенной любви. «Я бы хотел влить в Вас и надежду, и силу, и радость... Я никогда ни одной женщины не любил более Вас, — писал он ей весной 1842 г., — для Вас одних я хотел бы быть поэтом... Вам я читаю, что выльется из-под пера моего, моя прекрасная сестра. Ваш образ, Ваше существо всегда живы во мне, изменяются и растут и принимают новые образы...».
Восторженная, как дитя, Татьяна Бакунина почувствовала в Тургеневе тонкого художника и прекрасного человека: «Вы, мой друг, вы будете моей последней, вечно искренней, вечно святой любовью», — писала она. Переживания, вызванные Татьяной Бакуниной, отразились во многих произведениях Тургенева 40-50-х годов. Премухинское настроение и возвышенные чувства ощутимы в романе «Рудин»: под звуки музыки Шуберта герои вспоминают то благодатное время, когда они еще студентами спорили о философии, о будущности России, а Наталья Ласунская проникновенно говорит о чистой, идеальной любви. Трогательная и обаятельная в своей любви к Рудину, Наталья готова была пойти за любимым человеком куда угодно, вопреки воле матери, наперекор любым препятствиям.
Другой «прекрасной женской душой», вдохновлявшей Тургенева в период написания «Дворянского гнезда», была Елизавета Егоровна Ламберт. «Она, несомненно, одна из лучших женщин в мире», — писал Тургенев. Переписка Ивана Сергеевича с графиней Ламберт приравнивалась в его сознании к процессу художественного творчества. В их письмах высказано много интересных и глубоких мыслей о личном счастье и долге человека, о любви и верности, о красоте человеческих взаимоотношений. Когда писатель получал письма Ламберт в Париже, его еще больше тянуло на родину. «Вы не можете себе представить, — писал он ей 8(20) января 1861 г. из Парижа, — как мне хочется вернуться в Россию... с первыми днями весны, когда запоют соловьи... Я чувствую себя ... существом, сохранившим живую любовь к Добру и Красоте». Из этой переписки (с привлечением других источников и прототипов: Вера Аксакова, Мария Толстая, Евдокия Коротнева, Лиза Кологривова) возник образ обаятельной русской девушки, героини «Дворянского гнезда» — Лизы Калитиной, по выражению Д.И. Писарева, «одной из самых грациозных женских личностей, когда-либо созданных Тургеневым».
Многолетнее преклонение писателя (около 40 лет) перед прославленной французской певицей Полиной Виардо оставило заметный след в его творчестве. Виардо вдохновила Тургенева на создание образов сильных женщин, властных и очаровывающих, — графини Полозовой в повести «Вешние воды», Ирины в романе «Дым». Быть может, в данном случае речь должна идти не о прототипах, а об отдельных чертах характера героинь, напоминающих черты Полины Виардо. Ну, и конечно, знаменитый романс Тургенева «Утро туманное, утро седое», преисполненный глубокой грустью, навеян разлукой писателя с обожаемой им певицей.
В исследованиях о Тургеневе довольно подробно освещались взаимоотношения писателя с такими «женскими душами», как Юлия Петровна Вревская и актриса Марья Гавриловна Савина.
«Тургенев сделал великое дело, — говорил Л.Н. Толстой А.П. Чехову в Гаспре в 1901 г. — тем, что написал удивительные портреты женщин. Может быть, таковых, как он писал, и не было, но когда он писал их, они появились».
Эстетические взгляды Тургенева особенно ярко проявились в созданных им пейзажах. Писателя, тонко чувствующего и понимающего красоту природы, привлекают не яркие и броские ее краски, а оттенки, едва уловимые полутона. Его герои объясняются в любви при бледном свете луны, под едва слышные шорохи листьев. Особенно поэтичны в «Записках охотника» лирически окрашенные летние пейзажи: июльское утро с росистой, побелевшей травой и воздухом, напоенным свежей горечью полыни, медом гречихи и «кашки» («Лес и степь»); вечерний лес, преображающийся под лучами заходящего солнца, знойный полдень с его неповторимой тишиной, ночные таинственные краски, шорохи и запахи.
Тонкий лиризм тургеневского пейзажа ярко выражен в рассказе «Три встречи», где итальянский колорит дополняет музыкальная мелодия: «Я возвращался домой после долгой прогулки по берегу моря. Я быстро шел по улице; уже давно настала ночь, — великолепная ночь, южная, не тихая и грустно задумчивая, как у нас, нет! вся светлая, роскошная и прекрасная, как счастливая женщина в цвете лет; Луна светила невероятно ярко; большие лучистые звезды так и шевелились на темно-синем небе; резко отделялись черные тени от освещенной до желтизны земли. С обеих сторон улицы тянулись каменные ограды садов; апельсинные деревья поднимали над нами свои кривые ветки, золотые шары тяжелых плодов то чуть виднелись, спрятанные между перепутанными листьями, то ярко рдели, пышно выставившись на Луну. На многих деревьях нежно белели цветы...».
Лиризм рассказа «Три встречи» высоко оценил Н.А. Некрасов. Он писал Тургеневу в 1857 г.: «Тон «Трех встреч» удивителен — какой-то страстной глубокой грусти. Я вот что подумал: ты поэт более, чем все русские писатели после Пушкина, вместе взятые». Известный польский композитор Мечислав Карлович в 1908 г. начал работать над симфонической поэмой, замысел которой был навеян рассказом «Три встречи». Из-за трагической смерти Карловича партитура этой симфонии была закончена другим польским композитором Гжегожем Фительбергом в 1930 г.
Пейзаж у Тургенева наделен перспективой, отличается богатой светотенью, динамизмом и соотносится с субъективным состоянием автора и его героев. Тургенев унаследовал от Пушкина удивительную способность извлекать поэзию из любого прозаического явления и факта: все, что на первый взгляд может показаться серым и банальным, под его пером приобретает лирическую окраску и живописность.
Мы коснулись лишь некоторых из бесчисленных эстетических россыпей художественной системы Тургенева, из которых явствует, что в его романах и повестях (гармонично) реализовались конкретные жизненные факты и наблюдения писателя. В его богатейшем эпистолярном наследии, к сожалению, малоизученном, воплощались мысли и чувства, силой таланта писателя превращенные в высокохудожественные образы, о которых великолепно сказал Ги де Мопассан: «Психолог, физиолог и первоклассный художник, он умеет на нескольких страницах дать совершенное произведение, чудесно сгруппировать обстоятельства и создать живые, осязаемые, захватывающие образы, очертив их всего несколькими штрихами, столь легкими и искусными, что трудно понять, как можно добиться подобной реальности такими простыми по видимости средствами...».
Источник: Филологические науки. – 1996. - № 1. – С. 35-45.
