​Евгений Рейн. Одышливая гармония

Алексей Татаринов (Бахыт Кенжеев)

О стихотворениях Евгения Рейна

Статья эта, к сожалению, пишется с большим запозданием – книга Евгения Рейна «Имена мостов» вышла в Ленинграде* уже два с лишним года назад. Но – по сравнению с добрыми двадцатью годами, которые она не выходила, срок это небольшой, а событие замечательное. Русская печать за рубежом отозвалась на него только удивившей меня заметкой Дм.Бобышева в «Континенте» - о стихах там было сказано сравнительно немного, зато дотошно разбиралось, как именно, в чем и насколько Евгений Рейн пошел на уступки цензуре, затем поэта похлопывали по плечу за «почти полное» отсутствие «паровозов», т.е. идеологически выдержанных стихов, потом отмечалось, что Нобелевской премии он не получит, хотя по юношескому таланту и мог бы претендовать. Писал рецензент и о том, что из книги вырисовывается образ «несчастного, неумного и, увы, пожилого человека». И отмечал, наконец, что в ранг высшей художественной реальности Рейн возводит «адюльтер».

Книгу Рейна достать трудно, а она, мне кажется, заслуживает более восторженных чувств. Наверное, в разнице вкусов дело, но не всем же, право, быть Мережковскими и Вл.Соловьевыми, кому-то приходится тянуться и за такими «адюльтерными» поэтами как Пушкин, Тютчев или Блок, например. Что же до счастья, ума и молодости, то эти достоинства, в полном наборе, лучше оставить студентам юридических факультетов американских университетов. Вольно Рейну признаваться, что живет он «беспомощно, нечестно, неумело», а рецензенту – торжествующе хватать его за руку. Мало ли кто из пишущей братии, «с отвращением читая жизнь свою», оставался славным парнем и отличным поэтом. Уж пишет-то Рейн как раз сильно, честно и умело – а до его личного мнения о себе читателю, и мне, в частности, никакого дела нет.

Есть полные люди, даже страдающие некоторой одышкой, способные к мгновенному преображению. Один жест или фраза – и облик такого человека исполняется неожиданной грации, в которой неуклюжесть тоже занимает свое неотъемлемое место. Таков, кстати, Евгений Рейн в жизни. Такова и его поэзия – на первый взгляд простая и будничная, при внимательном чтении – сердечная, точная и драматическая.

В провинциальном городе чужом,
когда сидишь и куришь над рекою,
прислушайся и погляди кругом -
твоя печаль окупится с лихвою.

Доносятся гудки и голоса,
собачий лай, напевы танцплощадки.
Не умирай. Доступны небеса
без этого. И голова в порядке.

Это восьмистишие в книжке, правда, стоит особняком, потому что содержит прямую декларацию, ключик к более непосредственным стихам. А они, - густые, весовые, - создают порою иллюзию полного тождества с реальностью. Даже строчки так длинны, что типографский набор выглядит почти прозой. Даже рифмы нарочито небрежны. Даже обилие существительных – то самое, говорил когда-то Рейн Бродскому, которое для стиха важнее всего, - создает картину, будто взятую «прямо из жизни». Длинные, с попарной рифмовкой, строки вроде бы лишены каких бы то ни было поэтических ухищрений.

В этой старой квартире, где я жил так давно,
провести две недели было мне суждено.
Средь зеркал ее мутных, непонятных картин,
между битых амуров так и жил я один.
Газ отсвечивал дико, чай на кухне кипел,
заводил я пластинку, голос ангельский пел.
Изгибался он плавно, и стоял, и кружил,
А на третьем куплете я пластинку глушил.
И не ждал ничего я, ничего, ничего!..

Картинка передвижника? Вовсе нет. За простодушной наблюдательностью автора, присмотревшись, мы различаем иной замысел. О нем, между прочим, сразу сообщает один из любимых приемов Рейна – щемящее прошедшее время, некий плюсквамперфектом, читай – прошедшее невозвратное. Хитрое ли дело – жил поэт один в большой квартире, пластинку слушал, однажды услыхал ту же песенку по телефону и до сих пор не знает, кто ему звонил. Но, вчитавшись, видим мы в этой истории пронзительный контрапункт. Мутные зеркала и непонятные картины заставляют думать о разладе с самим собой и миром, битые амуры – о любовной драме, а бесконечная, много раз на дню заводимая пластинка и ангельский голос, которому дают допеть только до третьего куплета, - прямо подводит нас к троекратному «ничего». И уже не удивляешься, читая в конце стихотворения горькое:

И, как прежде - пристрастна, как всегда - холодна,
не хотела признаться и молчала она.

Власть на «прозаической» деталью доступная многим. Но одной наблюдательности для поэзии, конечно, мало: она не цель, но средство. Слишком часто ее избыток приводит к появлению стихов, напоминающих красивый, бугристый, поражающей приятной фактурой грецкий орех, который внутри, однако, либо пусть, либо содержит усохшие остатки собственного ядра. Потому-то и подкрепляет, например, Бродский свою «прозаичность» - парадоксом и замысловатой метафорой, Кублановский – мгновенными перелетами во времени и пространстве культуры, Чухонцев – виолончельной печалью. Подкладка и основа стихов Рейна – невеселая судьба человека незадачливого, которого жизнь мучает и учит своему собственному смыслу. Эти уроки, быть может, сводятся – после всех приключений реального героя в реальной стране – к романсу или чеховскому рассказу. Только ничего дурного в этом, ей-Богу, нет. Пропп насчитал 29 сюжетов волшебных сказок. Наша духовная жизнь, увы, также в конечном итоге сводится к весьма конечному числу сюжетов. Простота Рейна, эфирное, если угодно, содержание его стихов трогает за душу как раз потому, что замешано на густых отрубях реального мира. Вот – в сокращении – одно из самых замечательных стихотворений книги:

За улицею Герцена я жил и не платил,
В Москве, в холодном августе в трех комнатах один.
Что мог хозяин вывинтил, не завершил ремонт,
а сам уехал в Индию на медицинский фронт.
……………………………………………………………
...Как жил я в этих комнатах, так не живу сейчас.
Там был букет, обмокнутый в большой китайский таз.
…………………………………………………………….
Ты целовала сердце мне, любила, как могла.
За улицею Герцена вся обмерла Москва.
В оконных отражениях и в прорубях ворот
мелькала жизнь, что грезилась на десять лет вперед.
За плотной занавескою, прикрывшей свет и тень,
уж притаился будничный, непоправимый день,
когда на этой улице под майский ветерок
мы разошлись, разъехались на запад и восток.
И на углу, где к Герцену выходит Огарев,
свою обиду вечную я высказать готов -
на то, что годы канули; пора бы знать нам честь,
а встретимся ли заново - Бог весть, Бог весть, Бог весть...

Романс на ту же тему уже написан Полонским, и строки из него вынесены в эпиграф: «В одной знакомой улице / Я помню старый дом…» Героиня Полонского шепчет: «Послушай, убежим! / Мы будем птицы вольные, / Забудем гордый свет.… / Где нет людей прощающих, / Туда возврата нет…» Хорошие стихи, выдержанные в канонах поэтической благопристойности. Непоправимое прошлое в рейновском стихотворении – не преодолено. Оно до сих пор так же терзает поэта, как и много лет назад, а может, и больше. Иначе, он, пожалуй, не запомнил бы «большого китайского таза» и «контуров пропавших мебелей» на обоях. Рана не зажила – по сей день «свою обиду вечную я высказать готов…» (курсив мой. – А.Т.). А кому из нас не знакома эта обида.

Так «прошедшее невозвратное» превращается в настоящее, воспоминания столь же реальны, как сегодняшний день. Ценитель отметит строчку: «Как жил я в этих комнатах, так не живу сейчас», - употребление простодушного просторечия вроде «как сел, так и встал», или «как жил, так и умер» - внезапно и бесповоротно. Отметит он, вероятно, и строку «ты целовала сердце мне, любила, как могла», - стóящую целого эпизода из итальянского неореалистического фильма. Но мы говорим о времени и вечности, о реальности прошедшего.

В Павловском парке вечно лежит зима,
падает занавес, кончено синема.
Вот я вбегаю в последний, пустой вагон,
лишь милицейский поблескивает погон.
Сядь со мной рядом, бери, закури, дружок, -
над Ленинградом кто-то пожар зажег, -
тусклого пламени - время сжигает все,
только на знамени Бог сохраняет все.

Завидно внешнее спокойствие поэта, непреходящее чувство собственного достоинства – и ровный пламень сильного чувств, горящий под этим ледком. В этом стихотворении речь о еще более далеком прошлом, чем в предыдущем, - а время употребляется настоящее.

Ты, моя пигалица, щебечущая кое-как,
вечный в словах пустяк, а в голове сквозняк.
Что ты там видишь за павловской пеленой?
Будни и праздники, понедельничный выходной?
Ты, настороженный, рыжий, узлом завязавший шарф, -
что бы там ни было - ты справедлив и прав!
Смотрит в затылок твой пристально Аполлон,
ты уже вытянул свой золотой талон.
……………………………………………………………….
Через столицы к окраинному шоссе.
Надо проститься. А ну, подходите все!
Глянем на Павла, что палкой грозит, курнос.
Что-то пропало, но что-нибудь и нашлось!
Слезы, угрозы, разграбленные сердца,
прозы помарки и зимних цветов пыльца.
Чашечка кофе и международный билет -
мы не увидимся, о, не надейтесь, нет!
Ты, моя бедная, в новом пальто чудном -
что же мне делать? Упасть на снега ничком?
В этом сугробе завыть, закричать, запеть?
Не остановитесь. Все уже будет впредь.

«Добрые слова, - обижается рецензент, старый товарищ автора, - нашлись у Рейна лишь для одного из нас, рыжего, который вытянул свой золотой талон. В этом-то и все дело – обожествление успеха…» Я – человек сторонний, мне-то все персонажи представляются описанными с одинаковой теплотой и любовью, а что до золотого талона – помилуйте, какой там у этого «рыжего» успех в те годы – навоз возить? Нет, не об успехе эти стихи, как и вообще весь Рейн – не об успехе. Это он кокетничает, когда пишет:

Что ж не стал я химиком,
химиком-механиком?
А хожу на кладбище
непутевым странником?

На самом деле он настолько уверен в себе и в своей музе, что отваживается на почти запрещенные в поэзии вещи – полное отсутствие образов, например. Поэтическая картина в таких случаях возникает Бог весть из чего.

Жил я когда-то на той стороне,
возле Фонтанки.
Падал, вставал, повисал на ремне
автоболтанки.

А спохватился - чужая мигрень,
тушь на подушке.
Что я запомнил в последний свой день
в той комнатушке?
…………………………………………….

Вот и прошел с чемоданом квартал
до паровоза.
Все озирался и слезы глотал -
бедная проза.

Такая нарочитая «бедность» - не от скудости, а от искушенности. Ведь отказ, в конечном итоге, - тоже художественный прием. Потому не удивляешься такому, на первый взгляд, неожиданному признанию по отношению к Блоку:

О, любовник из жгучих и лживых,
ты со мною, покуда живу,
в кабаках, в переулках, в извивах,
в электрическом сне наяву.

Намеренность этого отказа видна и в вариации на тему пастернаковского «Коробка с красным померанцев – моя каморка». Там, где у Пастернака бродяга-поэта «заземляет» женщина, где красный померанец цветет, - Рейн вновь вызывающе прозаичен:

На кухне кактус, в ванной свечка,
бутыль томата,
а на окне горит сердечко
губной помады.

Зато и вместо пастернаковского хэппи-энда – угрожающее:

Теперь уже не откупиться
добром и кровью.
Осталось нам распорядиться
своей любовью.

«Имена мостов» - к сожалению, книга избранного, написанного на протяжении чуть ли не тридцати лет. Дат под стихами не стоит, и нелегко разобраться в том, куда шел – и идет сейчас поэт. Можно только предполагать, что позже других были написаны тревожные стихи, в которых наблюдательной уравновешенности, спокойного прощального взгляда начинает не хватать для творчества. Где появляется призрак самой обыкновенной для романтического поэта расплаты.

Ненастья и безумия
боялся я всегда,
безлюдья, полнолуния
и влаги у виска.
Ах, осень беспощадная,
наверно, ты близка.
Скрипит крыльцо дощатое
от мокрого песка.

Как нежданно-негаданно у такого светлого, чуждого бесовщине поэта вдруг «…входит кто-то маленький, в цилиндре и плаще, / и смотрит бедным лакомкой на водку и вообще…

Наш старый знакомый – черный человек, привидение, смахивающее на покойника-Пушкина, тоже личность, которая стремилась все в жизни принимать с благодарностью – за что и расплатилась общеизвестным образом… Эта беспокойная нота, да еще неожиданно «комфортабельное» настроение заключительного стихотворения книжки («Как, земля, ты проста и строга, / Рассудительна как и богата!») звучат некоторым диссонансом. Однако мы говорили о лейтмотиве книги. Об умении принимать жизнь такой, какая она есть, - будничной, прозрачной, исполненной трагического, тайного смысла. Как подводит итог этому умению сам поэт:

И все-таки спасибо за все, за хлеб и кров
тому, кто назначает нам пайку и судьбу,
тому, кто обучает бесстыдству и стыду,
кто учит нас терпенью и душу каменит,
кто учит просто пенью и пенью аонид,
тому, кто посылает нам дом или развал
и дальше посылает белоголовый вал!

Ноябрь, 1986, Нью-Йорк
* Книга Евгения Рейна «Имена мостов» вышла в 1984 г. в Москве, в издательстве «Советский писатель». – Сост.