Тема кризиса культурной идентичности в творчестве Танидзаки Дзюнъитиро и концепция «Утраченной Японии» Алекса Керра

УДК 821.521
DOI: 10.17223/19986645/52/12

К.Г. Санина, Е.В. Чертушкина

Кризис культурной идентичности стал одной из определяющих тем в творчестве японского писателя Танидзаки Дзюнъитиро (1886-1965), что было вызвано особенностями исторической эпохи, на которую пришелся расцвет его творчества. Взгляд Танидзаки на поиск исчезающей в японском обществе пер­вой половины ХХ в. связи с культурной традицией получил развитие в книге Алекса Керра (род. 1952) «Утраченная Япония» (1996), рисующей драматиче­скую картину коллапса мира традиционной японской культуры в конце ХХ в.

Ключевые слова: Танидзаки Дзюнъитиро, кризис культурной идентичности, Алекс Керр, модернизация, вестернизация.

Kseniya G. Sanina, Evgeniya V. Chertushkina,
Far Eastern Federal University (Vladivostok, Russian Federation).

Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filologiya - Tomsk State University Jour­nal of Philology. 2018. 52. 201-215. DOI: 10.17223/19986645/52/12

THE THEME OF CULTURAL IDENTITY CRISIS IN CREATIVE WORKS OF TA- NIZAKI JUN'ICHIRO AND THE CONCEPT OF “LOST JAPAN” BY ALEX KERR

The theme of cultural identity crisis became one of the main themes in creative works of the Japanese writer Tanizaki Jun'ichiro during the “Return to Japan” period of his creative life. Cultural identity crisis occurs during the time of dynamic social changes. Processes of modernization and westernization of Japan were the changes that provoked the question of how to find a connection with national culture when your country turns modern and western- esque so rapidly.

Tanizaki's novel Some Prefer Nettles (Tade kuu mushi, 1928) was the milestone of his “Return to Japan” and the first writing dedicated solely to the problem of finding a way to your true “Japanese” self in a “westernized” Japan. The main character of the novel, Kaname, is going through a full-blown cultural identity crisis both on the cultural and personal levels. As for culture, Kaname finds solace in the realm of traditional Japanese puppet theatres which bring him back the comfort and happiness of his childhood. The theme of cultural identity crisis in his personal life is represented by the images of three women - Kaname's lover Louise (synthesis of East and West influences), wife Misako (“westernized” Japan) and his father-in-law's lover and disciple O-Hisa (Japanese tradition). Kaname is torn between these women and the vectors of cultural development they represent; in the end Tanizaki does not give a certain answer whom Kaname will choose, what path he will follow.

In 1933 Tanizaki completes his famous essay “In Praise of Shadows” (In'ei raisan) where he shows his attitude to the overwhelming damage caused by Western culture to the tradition­al Japanese culture. The writer uses traditional Japanese aesthetic of “shadow” to build a con­trast with Western “light” to show the deep and dramatic character of their conflict which leads to cultural identity crisis. Tanizaki points that Japanese culture will never evolve the way it was supposed to and woes to preserve the world of “shadow” at least in his writings. Tanizaki's ideas about the “world of shadows” found a surprising development in the book Lost Japan (1996) by Alex Kerr, where the author laments the collapse of the traditional Jap­anese culture at the end of the 20th century. Nevertheless, Kerr states that despite everything that was lost during the modernization and westernization of Japan for some representatives of Japanese culture the cultural identity crisis they went through resulted in finding a way both to preserve the connection with the native culture and to free themselves from its bound­aries. The crisis helps Japanese people to determine an attitude to the native culture, find a place in it, understand the importance of the connection to the cultural roots for the personal development in the rapidly changing “globalized” world. The “world of shadows” did not disappear, it merged with the “light”, which helped Japanese culture to get a new, modern appearance without losing its connection with traditions.

Keywords: Tanizaki Jun'ichiro, cultural identity crisis, Alex Kerr, modernization, westerniza­tion.

Тема кризиса культурной идентичности получила широкое развитие в творчестве японского писателя Танидзаки Дзюнъитиро, поскольку проти­воречивая историческая эпоха, в которую ему довелось жить, явилась определяющим фактором в борьбе Танидзаки за сохранение своеобразия японской культуры. Актуальность изучения данной темы базируется на том, что и на современном этапе развития Япония сталкивается с теми же проблемами, о которых писал в свое время Танидзаки. Например, россий­ский востоковед С.В. Чугров предлагает концепцию «трех интернациона­лизаций» - периодов в современной истории Японии, которые «сопровож­дались давлением «чужих» ценностных систем на традиционные норма­тивные системы японцев, побуждая их определять, кто «мы», а кто «они» [1. C.18]. «Третья интернационализация» началась в 1990-х гг. на фоне всеобъемлющих процессов глобализации, которые вызвали самый мас­штабный кризис идентичности (культурной, личностной и национальной) [Там же. C. 70], что подчеркивает необходимость и своевременность изу­чения генезиса и развития темы кризиса культурной идентичности в япон­ском обществе, в том числе и в контексте литературного творчества. Именно в связи с систематически повторяющимся характером «интерна­ционализаций» важным представляется сопоставление особенностей кон­цепции «Утраченной Японии» А. Керра, созданной в период «третьей ин­тернационализации», поскольку в них находят отражение относящиеся к теме кризиса культурной идентичности постулаты, предложенные Танидзаки - писателем, чье творчество формировалось в период «первой интер­национализации» (1868-1912).

Проблема идентичности и ее аспектов (культурных, личностных, наци­ональных) широко изучается как отечественными, так и зарубежными ис­следователями. Среди зарубежных ученых следует особо выделить Э.Х. Эриксона, который в 1960-х гг. ввел понятие «идентичность» в меж­дисциплинарный научный оборот [2]; С.Ф. Хантингтона, разработавшего концепцию этнокультурного разделения и столкновения цивилизаций [3]; Э.В. Саида, предложившего революционный для своего времени подход к проблеме изучения восточных культур представителями Запада, указав на то, что образ «Востока», представленный в изысканиях западных исследо­вателей и транслирующийся в западных медиа, - это лишь плод воображе­ния самого Запада [4]. Из отечественных исследователей, чьи работы внес­ли существенный вклад в изучение проблемы «кризиса культурной иден­тичности», необходимо отметить М.М. Бахтина, разрабатывавшего в своем творчестве в том числе и концепцию дихотомии «Я - Другой» [5], таких ученых, как Т.Г. Стефаненко [6], Л.А. Софронова [7] и др.

Что касается изучения темы «кризиса культурной идентичности» применительно к Японии и японской литературе, круг исследователей, уде­ливших внимание данной теме, существенно уже. Среди зарубежных ис­следователей следует отметить А.Дж. Кимболла, проанализировавшего произведения японских писателей, которые столкнулись с «кризисом идентичности» после окончания Второй мировой войны (1939-1945), или, пользуясь классификацией С.В. Чугрова, в период «второй интернациона­лизации». Кимболл рассматривает и одно из произведений Танидзаки, со­зданное в послевоенный период, - повесть «Дневник сумасшедшего стари­ка» (Футэн родзин никки, 1955), однако подчеркивает, что речь в этом произведении идет прежде всего о «кризисе самоидентификации лично­сти», а не о «кризисе культурной идентичности», которому посвящены более ранние произведения японского писателя [8. Р. 45-48]. О том, что в произведениях Танидзаки широко представлена тема «кризиса культурной идентичности», упоминают и другие зарубежные исследователи, например Х. Яманоути [9. Р. 3-4], Ф.Ю. Климан [10. Р. 108], однако подробно в их трудах данный аспект творчества японского писателя не рассматривается.

Тема кризиса культурной идентичности при столкновении с западной цивилизацией в Японии подробно рассматривается отечественными уче­ными А.Л. Луцким и Е.Л. Скворцовой в исследовании «Духовная традиция и общественная мысль в Японии XX в.» [11]. Российский востоковед С.В. Чугров предлагает глубокий и своеобразный взгляд на проблему ме­таморфоз различных аспектов идентичности в современной Японии в кни­ге «Япония в поисках новой идентичности» [1]. Тем не менее данные исследования отличает общий историко-социологический и культурологиче­ский характер, тема кризиса культурной идентичности в современной японской литературе в них не рассматривается. Таким образом, можно за­ключить, что тема кризиса культурной идентичности в широком смысле и применительно к Японии изучена достаточно глубоко, но в контексте раз­вития литературного процесса в Японии и творчества Танидзаки в частно­сти она раскрыта в недостаточной мере.

Культурная идентичность - причастность человека к определенной культуре - основывается на осознанном принятии им фундаментальных культурных характеристик, принятых в данном обществе, и на самоидентификации именно с этим обществом, с определенной культурной тради­цией. По утверждению Л.А. Софроновой, идентичность, в особенности культурная и индивидуальная, отличается флексибильностью, так как ин­дивид при столкновении с новыми жизненными контекстами непременно испытывает кризисы идентичности и какое-то время может довольство­ваться достигнутой им идентичностью, но затем начинает искать новую [7. С. 9]. Тем не менее при бурном нарастании темпов социальных преобразо­ваний человек не успевает адекватно усваивать все новые культурные цен­ности, что приводит к кризису идентичности. Когда в обществе царит ста­бильность, человек зачастую не задумывается о своей культурной иден­тичности, так как она воспринимается им как нечто естественное и не тре­бующее осмысления. Воспринимать себя как субъект определенной куль­туры человек начинает только при столкновении с иными культурными ценностями. В этом случае культурная идентичность носит дихотомиче­ский характер, одновременно позволяя представителям разных культур прогнозировать поведение друг друга и облегчать процесс общения и в то же время порождать конфликты и противопоставление [12. С. 178-179]. Таким образом, культурная идентичность - это конструкт некогерентного характера, для полного осмысления которого необходимо столкновение с условным «Другим». В Японии в роли «Другого» выступила западная ци­вилизация.

Процессы модернизации и вестернизации Японии, захлестнувшие страну с началом эпохи Мэйдзи (1868-1912), не были результатом поступательного развития истории, они носили скорее интрузивный, можно сказать, револю­ционный характер. Именно эти процессы стали основой «первой интернаци­онализации» и поставили под угрозу целостность традиционной культуры, что отмечалось не только Танидзаки, но и другими видными представителя­ми современной японской литературы. Например, по мнению Дж. Фудзимура, Нацумэ Сосэки так же, как и Танидзаки, выражал негативную оценку вестернизации и модернизации Японии, нанесших непоправимый урон уни­кальной японской культуре [13. Р. 178]. В частности, в лекции «Модерниза­ция современной Японии» (Гэндай Нихон но кайка, 1911) Сосэки отмечал, что Япония эпохи Мэйдзи вынуждена развиваться неестественно быстрыми темпами, будто участвуя в гонке с Западом. Япония в срочном порядке усваивала огромный опыт совершенно чуждой ей западной цивилизации, что должно было обеспечить переход страны на ту же ступень развития, ко­торая была характерна для стран Запада в то время. Однако Сосэки считал такой подход абсолютно неверным, неспособным обеспечить Японии куль­турную автономию и вернуть в руки японцев контроль над судьбой соб­ственной страны. Ключом к обретению истинной независимости писатель считал не «модернизацию извне» (гайхацутэки кайка), а «модернизацию изнутри» (найхацутэки кайка) [14. Р. 17-18].

В свою очередь, Кавабата Ясунари так оценивал перемены, переломив­шие ход развития литературного процесса в Японии: «После Мэйдзи, ко­гда началось приобщение к современной цивилизации, произошел взлет, появились значительные писатели. Но они должны были отдавать свои силы, юношеские годы изучению и освоению западной литературы. Пол­жизни занимались они просвещением, поэтому многие так и не достигли совершенства в собственных сочинениях, написанных в духе японской или восточной литературы. Они были жертвами своей эпохи и были далеки от Басё, которому принадлежат слова: “Без неизменного нет Основы, без из­менчивого нет обновления”» [15. С. 28]. Таким образом, и Сосэки, и Кавабата отмечали пагубность бурных темпов модернизации и вестернизации Японии, нарушивших поступательное и автономное развитие японской культуры в целом и литературы в частности и обусловивших возникнове­ние всеобъемлющего кризиса культурной идентичности.

Танидзаки в начале творческого пути прошел тот этап «ученичества», о котором писал Кавабата, отдав дань увлечению западной культурой и ли­тературой, однако с началом 1920-х гг. в его творчестве начинается так называемый период «Возврата к Японии» (Нихон кайки) [16. Р. 151], когда на фоне конфликта западной и японской культур тема кризиса культурной идентичности стала одной из главных в произведениях писателя. Отправ­ной точкой для этого поворотного этапа в творческой и личной жизни писателя стал переезд Танидзаки из Токио в район Кансай после разруши­тельного землетрясения 1 сентября 1923 г., которое нанесло огромный ущерб столице Японии [17. Р. 365].

Необходимо отметить определенную условность понятия «Возврат к Японии» в отношении творчества Танидзаки, поскольку писатель никогда не отрекался от национальной художественной традиции в пользу запад­ной культуры. Даже в его первом рассказе «Татуировка» (Сисэй, 1910), который был встречен критикой как новаторское произведение, пронизан­ное влиянием западноевропейского неоромантизма, в частности его лидера О. Уайльда, фоном для развития сюжета является городская среда Эдо (старое название Токио), а главными героями - художник-татуировщик и молодая гейша. По мнению С. Судзуки, Танидзаки и вовсе идеализирует культуру эпохи Эдо (1603-1867) [18. Р. 26].

Уникальной особенностью творчества Танидзаки является синтез влияний японской и западной литератур. С. Додд называет данный синтез «сознатель­ным эклектизмом литературных влияний» [16. Р. 165], а К. Цурута утвержда­ет, что для Танидзаки «Восток и Запад никогда не являлись полярными поня­тиями» [19. Р. 247]. Цурута отмечает, что «когда представитель современной японской литературы переходит в фазу «возврата», его позиция становится антизападной, но Танидзаки преодолел ступень «или - или» и поднялся на гораздо более прогрессивную ступень «и - и» в контексте взаимоотношений Японии и Запада» [Ibid. Р. 254]. Писатель никогда не отказывался категориче­ски от связи с японской традицией, даже на том этапе своего творчества, когда был увлечен западной литературой и культурой. Если Танидзаки и пришлось самому испытать кризис культурной идентичности, то он прошел для писате­ля достаточно плавно, поскольку он всегда осознавал свою связь с японской традицией и в личной жизни, и в творчестве.

Повесть Танидзаки «О вкусах не спорят» (Тадэ куу муси, 1928) являет­ся первым произведением, символизирующим «Возврат к Японии» и «полностью посвященным вопросу о том, может ли традиционная эстетика служить ответом на “проблему” современности» [17. Р. 366.]. Произведе­ние представляет собой рассказ о жизни Канамэ Сиба, мужчины средних лет, находящегося на жизненном распутье, - именно он должен сделать выбор, схожий с тем, что в период создания повести делает сам писатель. Канамэ чувствует в себе противоборство Востока и Запада, традиции и современности. История Канамэ - это типичный пример кризиса культур­ной идентичности, история личности в поисках связи с традиционной культурой Японии в сфере старинной, дотехнологической эстетики, кото­рая гнездится не только в темных нишах древних храмов, сумрачных теат­рах Бунраку и Дзёрури, представляющих умирающую культуру периода Эдо, но и в пространстве воображаемого, воссозданного художественным путем прошлого. Но наиболее примечательная черта повести заключается в строгой критике массовой культуры, пришедшей в Японию с Запада, под влиянием которой многие японцы, подобно Канамэ, потеряли чувство при­верженности родной культуре.

Тема кризиса культурной идентичности в повести «О вкусах не спорят» раскрывается в контексте личных взаимоотношений главного героя с бли­жайшим окружением и собственно его восприятия массовой (западной) и традиционной (японской) культур. Основным триггером, вызывающим кризис культурной идентичности у Канамэ, становятся его отношения с женой - Мисако. Как ни парадоксально, именно она, японка по происхож­дению, является тем «Другим», чье присутствие побуждает Канамэ пере­осмыслить свое существование и задуматься о выборе определенного век­тора экзистенциального развития. Символами кризиса культурной иден­тичности главного героя повести является не только Мисако, но и еще два женских образа, в которых воплощена определенная культурная парадиг­ма. Однако борьба Канамэ за культурную идентичность начинается имен­но с полного исчезновения у главного героя влечения к жене [Ibid. P. 369], которая является воплощением «мнимой культурной идентичности».

На первый взгляд Мисако - типичный продукт массовой культуры, сформировавшейся под влиянием Запада. Она отдает предпочтение джазу, поправляет в общественных местах свой макияж, чем провоцирует раз­дражение своего отца, носит европейские костюмы ярких расцветок, чита­ет современные переводные книги и журналы да к тому же еще и встреча­ется с молодым любовником по несколько раз в неделю. В ней столько блеска новизны, что он слепит глаза. В сцене, когда Канамэ и Мисако едут в электричке на встречу с отцом Мисако, в ее облике преобладают сверка­ющие оттенки ярких, по-западному сочных цветов и материалов. Мисако, как позднее выяснится, является женщиной, которая жалуется на то, что ей придется сидеть на полу в кукольном театре, она с большим удовольстви­ем пошла бы в кинотеатр или «в Сума» (кодовая фраза, обозначающая ее походы на свидания к любовнику). В текстуальном плане можно отметить, что названия новых для Японии цветов и материалов, присутствующих в об­лике Мисако, написаны катаканой - азбукой, специально предназначенной для транслитерации заимствованных слов [20. С. 18]. Это также подчеркивает приверженность Мисако вкусам, отличным от вкусов ее отца и мужа.

На фоне исчезновения у Канамэ влечения к супруге - символу массо­вой, прозападной культуры - растет его интерес к традиционной культуре района Кансай. Этот интерес он начинает испытывать не без помощи отца Мисако, искренне увлеченного традиционной культурой. Приверженность Канамэ национальной культуре становится все определеннее по ходу по­вествования. Он всегда хранил воспоминания о том, как ходил в детстве вместе с матерью в театр Кабуки. И те дивные чувства, которые Канамэ испытывал тогда, оживают вновь, когда он ступает ногами на прохладные доски в коридоре театра Бунраку [Там же. С. 20]. Образы национальной культуры перемешиваются в сознании героя с воспоминаниями личного характера, показывая, насколько глубоко коренится национальная культу­ра в сознании японцев. Этот феномен объясняется тем фактом, что само­идентификация японцев происходит на основе японоцентризма - менталь­ность японского народа зиждется на издревле культивировавшемся чув­стве собственной национальной и культурной исключительности, которое не под силу изжить даже агрессивному натиску западной цивилизации в ходе «интернационализаций» японского общества [1. С. 21-22]. Даже за­ходя слишком далеко в своем поклонении Западу, японцы могут вновь вернуться к истокам родной культуры и ощутить невероятное успокоение.

Подобные воспоминания иллюстрируют «философию истории», кото­рая станет неотъемлемой характеристикой произведений Танидзаки в по­следующее десятилетие. В данной философии культурное наследие приоб­ретает смысл через чувство потери матери и тоски по ней, и эта философия проявляется в физическом прочувствовании личных воспоминаний и обо­значенных в культурном контексте образов. Канамэ, слушая песню, кото­рую О-Хиса - символ традиционной культуры в повести - исполняет под аккомпанемент сямисэна, вспоминает о девушке, жившей по соседству с семьей Канамэ в квартале Курамаэ, когда Канамэ был ребенком. Она тоже пела эту песню, и ее образ, однажды случайно увиденный через окно, на всю жизнь остался в памяти Канамэ [20. С. 118-119]. Возврат к традици­онной культуре подобен возврату в детство.

Если Канамэ в повести показан как потребитель «высокой», традици­онной культуры, а Мисако - потребитель массовой культуры, то старик, тесть Канамэ и отец Мисако, в какой-то степени является производителем «высокой» культуры, а О-Хиса - результатом его созидательной деятель­ности. Эта девушка - полная противоположность живой, самостоятель­ной, волевой, вызывающе себя держащей Мисако - символу массовой культуры. Когда Канамэ смотрит пьесу Тикамацу Мондзаэмона (1653­1725) «Самоубийство влюбленных на Острове Небесных Сетей» в театре Бунраку в Осака, он потрясен прекрасным обликом куклы героини пьесы Кохару, понимая, что раньше люди считали идеальной красавицу, которая не проявляла свою индивидуальность с легкостью, женщину сдержанную, осмотрительную, поэтому эта кукла была воплощением идеала, а если бы в ней было больше каких-то особенных личностных черт, это, наоборот, стало бы помехой и испортило представление. Именно кукла Кохару была образцом «вечной женственности», который присутствует в японской традиции [20. С. 27-28]. То есть в этом «идеале вечной женственности» полностью отсут­ствует индивидуальность, а это упрек, который Мисако бросает О-Хисе.

Округлость и мягкость кукольного личика О-Хисы составляют контраст с жестким, обрисованным резкими фразами образом Мисако. О-Хиса игра­ет роль «куклы» для удовольствия старика. Она не очень любит играть на сямисэне при чужих людях, но старик, дабы похвастать результатами ее воспитания, заставляет О-Хиса играть и петь на постоялых дворах, в лодке, прямо на дороге среди цветущих деревьев. В сумерках театра Дзёрури Ка- намэ не только обнаруживает одухотворенный мир драмы Тикамацу, но и открывает для себя красоту О-Хиса, полную того охваченного неведомым сиянием духа, в поисках которого Канамэ обращался к западной литерату­ре и кинематографу и которому хотел поклоняться [Там же. С. 37].

Однако идеальная сущность О-Хиса становится все более и более со­мнительной по ходу повествования, так же как и положение Мисако как символа массовой культуры теряет свою определенность. Когда Мисако разговаривает с двоюродным братом Канамэ, Таканацу, то не может ясно ответить на вопрос о сущности перемен в ее мировоззрении [Там же. С. 90]. Даже отец Мисако говорит, что ее вызывающая современность, эта западная мишура - не более чем тонкий внешний налет [Там же. С. 186]. А за идеальной внешностью О-Хиса начинают проявляться черты обычной женщины.

В финале Канамэ видит два образа О-Хиса - воплощение традиции, «кукла», спокойная, загадочно прекрасная и втиснутая в старомодное ки­моно, пояс на котором с трудом затягивает старик [Там же. С. 127]. В одно и то же время мы видим бледную, круглолицую красавицу из средних ве­ков и испуганную крестьянской нечистоплотностью горожанку: о-Хиса страшно возмущена тем, что отхожие места возле театра на острове Авадзи находятся на открытом воздухе и ходят туда все без разбора - и женщины, и мужчины.

После расставания на острове Авадзи Канамэ отправляется в Кобэ, а О-Хиса и старик продолжают свое путешествие. В отеле «Ориэнтал» Ка- намэ заказывает себе что-то сытное из блюд европейской кухни и рюмочку ликера «Бенедиктин», словно возвращаясь к «вестернизированной» версии самого себя перед встречей с любовницей Луизой. Канамэ сомневается насчет верности выбора О-Хиса в качестве идеальной женщины, что отра­жают сомнения самого Танидзаки по поводу идеальности японской женщины. Несмотря на весь ее добродетельный облик, она может скрывать порочные мысли, которые не приобрели еще достаточно четких очертаний. Ревность, ненависть, жестокость и другие темные эмоции могут скрывать­ся в ее подсознании, ни разу не появившись на поверхности [21. Р. 57].

Нерешительность Канамэ проявляется в первую очередь в отношениях с женой и любовницей, поскольку Канамэ не может сделать выбор между двумя женщинами. Канамэ пытается убедить себя в том, что Луиза не бо­лее чем проститутка, но в то же время видит в ней нечто от облика статуи ламаистского бодхисатвы, напоминающее Кангитэн, богиню радости [20. С. 167]. То, что Луиза не была уроженкой Японии, также придает ее обли­ку особый шарм в глазах Канамэ. Тем не менее Луиза для Канамэ являлась символом другого мира, и хотя ее произношение невозможно было отли­чить от произношения настоящей японки, он не мог представить себе сов­местной жизни с Луизой в маленьком японском домике, обставленном на европейский манер [Там же. С. 163].

С одной стороны, Луиза символизирует влияние массовой культуры За­пада на сознание современных японцев, но с другой - дитя от смешанного брака корейца и русской, черты влияния западной культуры смешаны в ней со следами воздействия восточной культуры. Она одинаково хорошо исполняет русские песни под гитару или балалайку, корейские народные песни и японские традиционные песни. В ней воплощен синтез Востока и Запада, она - дитя двух культур.

Триумвират женских образов в повести Танидзаки «О вкусах не спо­рят» символизирует проблему выбора, перед которой стоит главный герой. Его любовница Луиза воплощает синтез влияний Запада и Востока, жена Мисако олицетворяет всеобъемлющий характер вестернизации Японии, а любовница тестя О-Хиса становится символом традиционной культуры. Кризис культурной идентичности в повести связан не только с такими аб­страктными культурными понятиями, как традиционные театральные жан­ры, но и с конкретными женскими образами, которые олицетворяют три возможных пути развития жизни героя. Необходимо отметить, что писа­тель не дает прямого ответа на вопрос, как же разрешится кризис культурной идентичности Канамэ в контексте личной жизни, оставляя финал по­вести открытым.

В 1933 г. Танидзаки пишет эссе «Похвала тени» (Инъэй райсан), кото­рое наиболее полно отражает его отношение к натиску западной культуры, под которым японская культура начинала утрачивать целостный характер. Это произведение, созданное на пике «Возврата к Японии», говорит о том, насколько глубок и драматичен конфликт между культурами Японии и Запада как на сугубо бытовом, так и на эмпирическом уровне.

Зачастую «Похвала тени» оценивается как своеобразное «программное заявление» Танидзаки о превосходстве японской культуры, созданное в тот исторический момент, когда в Японии укреплялись националистические настроения. По утверждению Э.В. Саида, «исторический факт, что нацио­нализм как мобилизирующая политическая сила - возрождение общности, утверждение идентичности, становление новых культурных практик - по­всюду в не-европейском мире побуждал и поднимал на борьбу против гос­подства Запада <...> Будь то Филиппины <...> Китай или Япония, - ту­земцы повсюду объединялись в националистические или добивающиеся независимости группировки, основанные на чувстве этнической, религиоз­ной или коллективной идентичности, противостоящей посягательствам Запада <.. .> В ХХ веке это стало глобальной реальностью по причине ши­рокой реакции на вторжение Запада, которое также носило глобальный характер» [22. С. 443-444]. Тем не менее, учитывая характер развития творчества писателя, «Похвала тени» является скорее не столько следстви­ем реакции писателя на укрепление идеологии национализма в японском обществе, сколько логическим результатом фазы «Возврата к Японии» в творческой и личной жизни Танидзаки. Именно по этой причине эссе изобилует отсылками к собственному опыту писателя и мельчайшими бы­товыми подробностями в контексте взаимоотношений западной и японской культур; писатель вновь, как и в повести «О вкусах не спорят», рису­ет картину кризиса культурной идентичности сквозь призму личной жизни и общекультурного контекста.

Танидзаки начинает «Похвалу тени» с описания типичных трудностей при строительстве традиционного японского дома в современной Японии, ссыла­ясь на недавний собственный опыт возведения нового жилища. По мнению писателя, современные технологии (электричество, телефон, газ) нарушают гармоничное устройство японского жилища - их сложно вписать в интерьер, они вступают в конфликт с естественностью, безыскусственностью и просто­той, столь ценимыми строгим японским стилем [23. С. 481-482].

Танидзаки с присущим ему юмором отдает дань и японским уборным, в которых воплотились достоинства японской архитектуры: «Трудно пере­дать словами это настроение, когда находишься здесь в полумраке, слабо озаренном отраженным от бумажных рам светом, и предаешься мечтаниям либо любуешься через окно видом сада» [Там же. С. 484]. Писатель и здесь подчеркивает атмосферу полумрака, характерную для традиционной эсте­тики, указывая на разницу в отношении к уборным среди европейцев и японцев: «Я нахожу, что сравнительно с европейцами, безо всяких обиня­ков находящими уборную нечистым местом и избегающими даже упоми­нать это слово в обществе, наше отношение к этому учреждению гораздо разумнее и несравненно эстетичнее» [Там же. С. 485]. Описывая уборную в западном стиле, Танидзаки использует такие эпитеты, как «режущий гла­за свет», «ровная белизна стен» [Там же. С. 486], чтобы усилить контраст и подчеркнуть преимущества традиционной японской эстетики полумрака. За скрупулезным описанием, казалось бы, прозаичных сложностей строи­тельства и обустройства уборной стоит глобальная проблема противостоя­ния двух культур, борьба света и тени.

Танидзаки считает, что вектор развития культуры, отвечающий нацио­нальному характеру, был бы более предпочтителен по сравнению с моде­лью западного развития, которой Япония начала следовать с началом эпо­хи Мэйдзи. По мнению писателя, поступательный характер развития стра­ны в целом и её культуры в частности был бы более гармоничным. Запад­ные технологии развивались в естественной среде, поэтому они не нару­шают порядок вещей в западном мире, в Японии же они появились вне­запно, извне, поэтому так диссонируют с традиционной культурой. Связь с прошлым для японской культуры является определяющей, именно поэто­му Танидзаки в своем эссе так подчеркивает значимость понятия нарэ - «засаленности от рук», глянца, который образуется на поверхности пред­метов, переходящих из рук в руки на протяжении нескольких поколений: «Европейцы стремятся уничтожить всякий след засаленности, подвергая предметы жесткой чистке. Мы же, наоборот, стремимся бережно сохра­нить ее, возвести ее в некий эстетический принцип» [23. C. 492]. То, что для европейца может показаться грязью, для японца является символом преемственности, связи с прошлым.

В «Похвале тени» Танидзаки обсуждает множество бытовых и культур­ных аспектов существования современного общества: больницы, унифор­му врачей и медперсонала, столовую утварь, японскую кухню, архитекту­ру, традиционные театральные жанры Но, Бунраку и Кабуки - и неизменно подчеркивает, что тень, полумрак, приглушенные цвета являются основа­ми традиционной эстетики. По мнению Танидзаки, японская культура вы­росла на понятии «тени», так как «то, что мы называем красотой, развива­ется обыкновенно из жизненной практики: наши предки, вынужденные в силу необходимости жить в темных комнатах, в одно прекрасное время открыли особенности тени и в дальнейшем приучились пользоваться те­нью уже в интересах красоты» [Там же. C. 498]. Писатель не призывает остановить процессы модернизации и вестернизации Японии, поскольку осознает, что это невозможно. Он предлагает помнить о том, что страна идет по пути европейского развития, и это грозит нанести определенный ущерб, с которым остается лишь примириться. Т.П. Григорьева полагает, что «ретроспективное мышление ставит акцент на охранительной функ­ции, что обусловило закон традиционализма, который на Западе не мог получить такой силы, как в Китае и Японии» [24. C. 160]. Подтверждением этой мысли является вывод Танидзаки о том, что своеобразие японской культуры должно сохраняться хотя бы в некоторых областях культуры, таких как литература и искусство, и писатель заявляет о своем желании оберегать «мир тени» в своих произведениях [23. C. 521], поддерживая непрерывность развития художественной традиции.

Эссе «Похвала тени» имело широкий резонанс в период публикации и до сих пор остается одним из самых популярных и обсуждаемых произве­дений Танидзаки. Достаточно неожиданный отклик на него можно встре­тить в сборнике эссе Алекса Керра «Утраченная Япония» (Lost Japan). Описывая «утраченную Японию», Керр, как и Танидзаки, говоривший о «мире тени», опирается на собственный опыт наблюдения за развитием японской культуры в 1970-1990-е гг. Необходимо уточнить, что Керр не является японцем, а представляет ту самую западную цивилизацию, кото­рую Танидзаки винил в нанесении непоправимого ущерба традиционной культуре своей страны.

Тем не менее картина утраты культурной идентичности японцами в эс­се американского автора настолько всеобъемлюща, что он отмечает даже изменения в самой природе Японии, ставшие следствием влияния процес­сов модернизации и вестернизации страны: «Однако природа в Японии была гораздо более загадочной и фантастической; она представляла собой священное пространство, в котором наверняка обитали божества. В синто­изме существует понятие Ками но Ё - «Времени Богов», когда человек был чист, а боги жили в горах и деревьях. Сейчас это понятие - не более, чем исторический комментарий, который можно прочесть, изучая классиче­скую японскую поэзию или туристическую брошюру в синтоистском храме» [25. Р. 180]. По мнению Керра, японская культура потеряла свою иден­тичность фактически во всех областях, начиная от стиля одежды и закан­чивая архитектурой, и основной причиной, вслед за Танидзаки, он называ­ет нарушение процесса последовательности развития культуры: «Люди, приехавшие в Японию с Запада, бывают поражены тем, насколько невни­мательны японцы к культурному и природному наследию своей страны, и задаются вопросом: «Почему жители Японии не могут сохранять то, что поистине ценно, модернизируя свою страну?» Для японской нации старый мир стал неактуальным; все в нем кажется ненужным <...> На Западе со­временные одежда, архитектура и т. д. появились естественным образом в результате развития европейской культуры, поэтому там меньше противо­речий между «современной культурой» и «старой культурой» <.> В от­личие от Европы, перемены пришли в Китай, Японию и Юго-Восточную Азию как лавина. Более того, эти перемены были представлены совершен­но инородной культурой. Именно по этой причине, современные одежда и архитектура в Китае и Японии не имеют ничего общего с традиционной азиатской культурой. Японцы могут восхищаться древними городами Кио­то и Нара, считать их прекрасными, но в глубине души они осознают, что эти места не имеют никакой связи с их сегодняшней жизнью. Строго говоря, эти города стали иллюзорными историко-тематическими парками. В Юго­Восточной Азии не существует городов, равных Парижу или Риму, - Киото, Пекин и Бангкок превратились в цементные джунгли» [Ibid. Р. 26-27].

Керр также затрагивает вопрос о традиционной эстетике «тени», так ценимой Танидзаки и фактически уничтоженной неоновым светом и лю­минесцентными лампами: «Дзюнъитиро Танидзаки в своей книге «Похвала теней», которая стала современной классикой, делает акцент на том, что традиционное искусство Японии появилось благодаря сумеркам, в которых жили люди. Например, золотые ширмы, которые выглядят кричаще в современном интерьере, были созданы с целью отражать по­следние угасающие лучи солнца, попадавшие в сумрак традиционного японского дома. Танидзаки сетует, что красота тени более не ценится в современной Японии. Все, кто жил в старом японском доме, знают эту жажду света сродни той, что возникает, когда слишком долго плаваешь под водой. Постоянное давление темноты привело японцев к созданию городов, залитых неоновым светом и люминесцентными огнями. Ослепи­тельный свет - это фундаментальная потребность в современной Япо­нии» [Ibid. Р. C. 41].

Создав в своем сборнике эссе достаточно депрессивную концепцию «Утраченной Японии», где ослепительным светом неона уничтожен «мир тени», где опустели деревни, хранившие традиции ремесленников, а горо­да превратились в цементные джунгли, Керр в конце концов приходит к удивительному выводу. Парадоксальным образом, несмотря на всё, что Япония утратила в процессе вестернизации и модернизации, фактически в каждой сфере культуры на современном этапе развития наблюдается креа­тивный подъем. В индустрии моды Керр связывает его с именем Иссей Мияки, в архитектуре - с именем Андо Тадао, в театре Кабуки - с именем Бандо Тамасабуро, подчеркивая, что всех их объединяет то, что «они виде­ли тот мир, который никогда не увидит современная молодежь <...> В 1960-1970-х гг., когда эти творцы набирались опыта, у них была воз­можность свободно экспериментировать с современными формами, отойти от удушающих старых правил и ограничений <...> В определенном смысле эти люди имеют непосредственное отношение к традициям своей страны, но в то же время они свободны от них» [25. Р. 260].

По мнению А. Керра, синтез традиции и современности, который был характерен для творчества Танидзаки Дзюнъитиро, проявляется и в твор­честве современных представителей культуры Японии. Более того, он приносит им успех не только в своей стране, но и во всем мире. Кризис культурной идентичности, о котором писали Танидзаки и Керр, не являет­ся однозначно негативным явлением, так как позволяет человеку определить отношение к культурному наследию своей страны, понять, насколько важна связь с ним для развития личности в современном мире, стремительно меня­ющемся под влиянием процесса глобализации. «Мир тени» не исчез бесслед­но, он вступил в контакт со светом, что позволило японской культуре обрести более современное лицо, но не утратить связи с традицией.

Литература

1. Чугров С.В. Япония в поисках новой идентичности. М. : Восточная литература РАН, 2010. 312 с.
2. Erikson E.H. Identity, youth and crisis. N.Y. : W.W. Norton, 1968. 336 p.
3. Huntington S.P. The clash of civilizations and the remaking of the world order. N.Y. : Simon and Schuster, 2007. 368 p.
4. Саид Э.В. Ориентализм: западные концепции Востока. СПб. : Русский мир, 2006. 636 с.
5. Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности // Автор и герой: к фи­лософским основам гуманитарных наук. СПб., 2000. С. 9-226.
6. Стефаненко Т.Г. Этнопсихология. М. : Аспект пресс, 2004. 368 с.
7. Софронова Л.А. О проблемах идентичности // Культура сквозь призму идентич­ности. М., 2006. С. 8-24.
8. Kimball A.G. Crisis in identity and contemporary Japanese novels. N.Y. : C.E. Tuttle Co., 1973. 190 p.
9. Yamanouchi H. The search for authenticity in modern Japanese literature. Cambridge : Cambridge University Press, 1978. 215 p.
10. Kleeman F.Yu. Under an imperial sun: Japanese colonial literature of Taiwan and the south. Honolulu : University of Hawaii Press, 2003. 317 p.
11. Луцкий А.Л., Скворцова Е.Л. Духовная традиция и общественная мысль в Япо­нии ХХ века. М. : Центр гуманитарных инициатив, 2014. 496 с.
12. Русских Л.В. Идентичность: культурная, этническая, национальная // Вестник ЮУрГУ. Серия «Социально-гуманитарные науки». 2013. Т. 13, № 2. С. 178-180.
13. Fujimura J.H. Scientists as sociocultural entrepreneurs // Genetic nature / Culture: an­thropology and science beyond the two-culture divide. Berkley ; Los Angeles ; London, 2003. P. 176-192.
14. Iida Y. Rethinking identity in modern Japan: nationalism as aesthetics. London ; New York : Routledge, 2002. 328 р.
15. Кавабата Я. Би но сондзай то хаккэн (Существование и открытие красоты). То­кио : Майнити синбунся, 1969. 80 с.
16. Dodd S. History in the making: the negotiation of history and fiction in Tanizaki Junichiro's Shunkinsho // Japan Review. 2012. № 24. P. 151-168.
17. Golley G.L. Tanizaki Junichiro: the art of subversion and subversion of art // Journal of Japanese Studies. 1995. Vol. 21, № 2. P. 365-404.
18. Suzuki S. Tanizaki Junichiro as cultural critic // Japan Review. 1996. № 7. P. 23-32.
19. Tsuruta K. Tanizaki Junichiro's piligrimage and return // Comparative Literature Studies. 2000. Vol. 37, № 2. P. 239-255.
20. Танидзаки Дзюнъитиро. Тадэ куу муси (О вкусах не спорят). Токио : Синтёся,1996. 224 с.
21. Ueda M. Modern Japanese writers and the nature of literature. Stanford : Stanford University Press, 1976. 292 p.
22. Саид Э.В. Культура и империализм. СПб. : Владимир Даль, 2012. 733 с.
23. Танидзаки Дзюнъитиро. Рассказы. Любовь глупца. Похвала тени // Избранные произведения : в 2 т. М., 1986. Т. 1. 543 с.
24. Григорьева Т.П. Движение красоты. Размышления о японской культуре. М. : Во­сточная литература РАН, 2005. 439 с.
25. Kerr A. Lost Japan. Melbourne; Oakland ; London ; Paris : Lonely Planet Publica­tions, 1996. 269 p.

References

1. Chugrov, S.V. (2010) Yaponiya v poiskakh novoy identichnosti [Japan in search of a new identity]. Moscow: Vostochnaya literatura RAN.
2. Erikson, E.H. (1968) Identity, youth and crisis. New York: W.W. Norton.
3. Huntington, S.P. (2007) The clash of civilizations and the remaking of the world order. New York: Simon and Schuster.
4. Said, E.V. (2006) Orientalizm: zapadnye kontseptsii Vostoka [Orientalism: Western concepts of the East]. Translated from English. St. Petersburg: Russkiy mir.
5. Bakhtin, M.M. (2000) Avtor i geroy: k filosofskim osnovam gumanitarnykh nauk [Au­thor and hero: to the philosophical foundations of the humanities]. St. Petersburg: Azbuka. pp. 9-226.
6. Stefanenko, T.G. (2004) Etnopsikhologiya [Ethnopsychology]. Moscow: Aspekt press.
7. Sofronova, L.A. (2006) O problemakh identichnosti [On identity problems]. In: So- fronova, L.A. & Filatova, N.M. (eds) Kul'tura skvoz' prizmu identichnosti [Culture through the prism of identity]. Moscow: Indrik.
8. Kimball, A.G. (1973) Crisis in identity and contemporary Japanese novels. New York: C.E. Tuttle Co.
9. Yamanouchi, H. (1978) The search for authenticity in modern Japanese literature. Cambridge: Cambridge University Press.
10. Kleeman, F.Yu. (2003) Under an imperial sun: Japanese colonial literature of Tai­wan and the south. Honolulu: University of Hawaii Press.
11. Lutskiy, A.L. & Skvortsova, E.L. (2014) Dukhovnaya traditsiya i obshchestvennaya mysl' v Yaponii XX veka [Spiritual tradition and public thought in Japan of the 20th century]. Moscow: Tsentr gumanitarnykh initsiativ.
12. Russkikh, L.V. (2013) Identity: cultural, ethnic, national. Vestnik YuUrGU. Seriya “Sotsial'no-gumanitarnye nauki” - Bulletin of the South Ural State University. 13:2. pp. 178-180. (In Russian).
13. Fujimura, J.H. (2003) Scientists as sociocultural entrepreneurs. Goodman, A.H. et al. (eds) Genetic nature / Culture: anthropology and science beyond the two-culture divide. Berkley; Los Angeles; London: University of California Press.
14. Iida, Y. (2002) Rethinking identity in modern Japan: nationalism as aesthetics. Lon­don; New York: Routledge.
15. Kavabata, Ya. (1969) Existence and discovery of beauty. Tokyo: Mayniti sinbunsya. (In Japanese).
16. Dodd, S. (2012) History in the making: the negotiation of history and fiction in Tani- zaki Junichiro's Shunkinsho. Japan Review. 24. pp. 151-168.
17. Golley, G.L. (1995) Tanizaki Junichiro: the art of subversion and subversion of art. Journal of Japanese Studies. 21:2. pp. 365-404.
18. Suzuki. S. (1996) Tanizaki Junichiro as cultural critic. Japan Review. 7. pp. 23-32.
19. Tsuruta, K. (2000) Tanizaki Junichiro's piligrimage and return. Comparative Litera­ture Studies. 37:2. pp. 239-255.
20. Tanizaki, J. (1996) Some Prefer Nettles. Tokyo: Sintesya.
21. Ueda, M. (1976) Modern Japanese writers and the nature of literature. Stanford: Stanford University Press.
22. Said, E.V. (2012) Kul'tura i imperializm [Culture and imperialism]. Translated from English. St. Petersburg: Vladimir Dal', 733 pp.
23. Tanizaki, J. (1986) Rasskazy. Lyubov' gluptsa. Pokhvala teni [Stories. Love of a Fool. In Praise of Shadows]. In: Izbrannye proizvedeniya: v 2 t. [Selected works: in 2 vols]. Vol. 1. Translated from Japanese. Moscow: Khudozhestvennaya literatura.
24. Grigor'eva, T.P. (2005) Dvizhenie krasoty. Razmyshleniya o yaponskoy kul'ture [Movement of beauty. Reflections on Japanese culture]. Moscow: Vostochnaya literatura RAN.
25. Kerr, A. (1996) Lost Japan. Melbourne; Oakland; London; Paris: Lonely Planet Pub­lications.