Одноклассницы
Она позвонила мне по телефону и спросила: «Можно я приду посоветоваться с тобой? Мне это очень важно».
Я удивилась. Мы никогда не дружили. Мало того, мне казалось, что моя скрытая неприязнь к ней ясна ей, и наталкивается на ответное чувство. Скорее всего я была ей безразлична, мы жили в параллельных, не соприкасающихся мирах, хотя и учились десять лет в одном классе.
У нее была фарфорово-белая кожа с очень нежным румянцем и небольшие прозрачные очень светлые голубые глаза. Эти глаза в сочетании с темно-русыми волосами и фарфоровой кожей делали ее внешность незаурядной.
Иногда, особенно на уроках литературы, я ловила на себе взгляд этих прозрачных незабудковых глаз, и на миг мне казалось, что она знает о нашем вечном соперничестве, делающим школьную жизнь не такой пресной. Все-таки какие-то тонкие нити, наверное, тянулись между нами.
Началось это давно. В третьем классе. Моя любимая и единственная подруга Мила Фогель тихая девочка из «хорошей семьи» с аккуратной бабушкой немкой, и еще более старой и более аккуратной прабабушкой, тоже немкой, и одинокой миловидной мамой, Мила Фогель с темными бархатными глазами с короткими ресницами и соломенной прямой жесткой челкой, Мила Фогель, о которой моя бабушка говорила: «Ишь, глаза как у коровы», и которая и вправду была похожа на миловидного белобрысого теленка, Мила Фогель, с которой мы сидели за одной партой и дружили с первого класса, вдруг ушла от меня дружить с Таней Росомахиной.
В то лето мама брала меня в Крым, к морю. Там она работала после аспирантуры хирургом в противотуберкулезном институте. У нее была чистая комнатка с белеными стенами и балконом с деревянными резными перилами на первом этаже двухэтажного белого домика. С балкона открывался вид на Ай-Петри. Целыми днями я гонялась за бабочками по жаркому заброшенному татарскому кладбищу, или лазила по колючим зарослям ежевики, которую местные жители называли «ожиной», наедаясь кислыми красными, еще не созревшими до черноты ягодами. От камней на дороге поднимался нагретый воздух, ярко-синее небо сияло над головой. Срубая сорванной веткой, как саблей, листья кустов с довольно неприятным запахом, прозванных здесь за это «вонючками», я мчалась под гору к маминому институту, воображая себя смелым кавалеристом.
В то лето под благодатным небом Крыма из тихой, вялой, заморенной постоянными болезнями девочки я превратилась в довольно энергичную, загорелую и крепкую вредину.
И когда я вернулась в школу в сентябре, моя дружба с Милой вступила в новую стадию. Из тихого симбиоза двух примерных тихих девочек она превратилась в тиранию сильного над слабым. Я разнообразила нашу жизнь бесконечными ссорами. В ссоре мне нравилась сладость примирения. Тихая Мила некоторое время покорно следовала заданному мною ритму. Она покорно ссорилась и покорно мирилась. Но в одно прекрасное утро учительница почему то разрешила всем сесть по новому, кто с кем хочет. Я привычно ждала, что Мила, моя верная Мила, с которой я понарошку второй день «не водилась», сядет со мной и на перемене произойдет сладостное примирение. В соседнем ряду рядом с Таней было свободное место. «Садись ко мне!» — позвала Таня. И Мила села. Она ушла от меня!
Ясный сентябрьский день. Я стою у высокого окна. Все пронизано прозрачным, нежарким светом: двор с желтым одноэтажным флигелем, золотые крупные листья клена на фоне желтой стены, и сад с красной и золотящейся листвой деревьев, толпящихся в отдалении на «втором дворе» за диспансером. Синее небо.
В моих руках ножницы. Я занимаюсь колдовством или магией: отрезаю кончик косы и бросаю отрезанные темные волосы в открытое окно, развеиваю их по ветру.
Откуда это древнее шаманство? Я надеюсь, что мои волосы долетят до Милы и вернут ее дружбу. Подойти к ней и заговорить мне не приходит в голову. Я не могу этого сделать. Я с тоской украдкой наблюдала за ней, вспоминала наши совместные прогулки по Яузскому и Покровскому бульварам, вспоминала, как Милина домработница Настя везла нас вдвоем на санках и впереди мелькали ее ноги в валенках на босу ногу, что меня поразило — зимой! Вспоминала Милины дни рождения в Милютином переулке, в чистой по-немецки квартире с блестящим паркетным полом, с двумя уютными чистенькими бабушками и кроткой тихой мамой с такими же, как у Милы большими круглыми карими глазами. Мне кажется, папы там никогда и не было, во всяком случае, о нем не произносилось ни слова.
А у Милы началась новая жизнь, и, надо признаться, наверное, более интересная, чем была до дружбы с Таней Росомахиной.
Таня жила в так называемом «сером доме» на углу ул. Обуха и Яузского бульвара. В этом доме, постройки тридцатых годов находился и магазин под названием «серый». После школы новые подружки часто шли к Тане в сопровождении маленькой горбатой женщины, которую Таня ласково называла Машенькой.
Мы переходили из класса в класс, становились старше, меняли друзей, но дружба Милы и Тани продолжалась до окончания школы и была постоянной.
К пятому классу я вступила в фазу запойного чтения, почти не выходила гулять, сидя в ободранном кресле и поглощая одну книгу за другой без разбору. Здесь были и Гайдар, и Кассиль, и Тургенев, и «Молодая гвардия» и Гарин-Михайловский. Моим чтением никто не руководил, книги были под рукой. Не помню, ходила ли я в библиотеку, дома их хватало. Бабушка Симуша, врач-энтузиаст, приходя с работы, пыталась выгнать меня на улицу подышать свежим воздухом, но тщетно. Я жила своими мечтами и невысказанными чувствами, навеянными прочитанными текстами. А Таня была человеком действия. И Мила следовала за ней. Таня увлекалась моделированием планеров, они с Милой записались в кружок Дома пионеров на Чистых Прудах. Мила часто после школы шла к Тане, может быть, они клеили модели? Со мной Мила не разговаривала. Они обе прекрасно учились, особенно по математике, обе были отличницами, в то время как у меня к пятому классу обнаружился полный идиотизм в этой области знаний. Но зато я «блистала» на уроках литературы. К этому времени у нас появилась учительница литературы и русского языка — свирепая Софья Марковна. Ее раздражала неграмотность и неразвитость многих в классе: неудивительно, ведь у нас учились довольно запущенные девочки из бедных неинтеллигентных семей, хотя и дочки полковников, за немногими исключениями, особенной интеллигентностью не отличались. На уроках русского Софья Марковна иногда впадала в ярость, пугая моих соучениц. Но зато, как ни странно, на выпускных экзаменах класс оказался поголовно идеально грамотным.
А уроки литературы Софья Марковна вела очень интересно. Она задавала нетривиальные вопросы, пытаясь заставить думать. И чаще, может быть, в силу своей начитанности, я угадывала, о чем она спрашивает, и угадывала одна во всем классе. Помню, с каким увлечением и восторгом я писала изложение «Сон Пети Ростова перед боем». В нем не было ни одной ошибки, это был дословный текст. Когда проходили «Молодую гвардию», Софья Марковна задала странный вопрос: «Почему Ульяна Громова ощутила грусть после удачной операции против немцев?» Не помню точно, какой эпизод имелся ввиду: то ли целое собрание фашистов взорвали, то ли генерала какого-то убили.
Никто не ответил, а я подняла руку и сказала: «Наверное, она боялась ожесточиться на всю жизнь». И я стала любимицей Софьи Марковны! Она часто читала вслух мои опусы перед всем классом, что, конечно, тешило мое тщеславие.
После летних каникул она задала сочинение на банальную тему: «Как я провела лето». В то лето я жила под Москвой на даче на станции «Победа» с маленьким двухгодовалым двоюродным братом и парализованным дедушкой, за ними смотрела деревенская девушка Валя, которая была привязана к брату, как к своему сыночку, и безропотно и ласково ухаживала за беспомощным дедом. Дача стояла в лесу, с другого края простиралось огромное поле подсолнухов, уже созревающих и высоких. Когда у Вали выдавался свободный часок, а было это, очевидно, по выходным дням, когда приезжали взрослые: бабушка, мама и тетя с дядей – родители брата, мы с Валей шли в лес. Мы собирали ягоды и грибы, лес шумел, мы любовались лесными цветами, особенно мне нравились алые дикие мелкие гвоздички. Собирали букеты, а на Троицу Валя рвала березовые ветки. Иногда мы ходили в лес с мамой Алика, моей теткой Ольгой, и я любила пугать ее, повторяя слова из рассказа Короленко: «Лес шумит, лес шумит», произнося их зловещим шепотом, или с завыванием. А потом сама удивлялась, что смогла напугать взрослого человека. Вообще-то жизнь на даче текла довольно однообразно, но я зачитывалась Тургеневым, у которого мне очень нравились описания русской природы. И вот, в своем сочинении на тему «Как я провел лето», я описала эти лесные прогулки, эти алые цветы в зеленой траве, шум деревьев, запахи леса.
Софья Марковна вызвала меня и попросила прочитать вслух это сочинение. Как ни странно, все слушали очень тихо, никто не шептался и не отвлекался на другие занятия. После урока одна из самых красивых и успешных девочек – высокая, чернобровая, кареглазая дивчина Оксана, музыкантша и художница, сказала мне: «Садись со мной на последнюю парту!». Меня удивило и польстило это предложение. Так началась еще одна из моих школьных дружб. Популярность моих «публичных выступлений» оказалась так велика, что меня даже выбрали в том году председателем совета отряда — должность, на которую обычно выбирали самых бойких, к числу которых я вовсе не относилась. Надо сказать, что моя начальственная деятельность не имела успеха, хотя я старалась увлечь всех романтическими сборищами у нас на чердаке, пытаясь организовать тимуровскую команду.
Моей надежде на то, что Софья Марковна порекомендует меня в литературный кружок, который вел ее знакомый писатель, тоже не суждено было осуществится. Софья Марковна больше не заводила разговора об этом, а я, почему-то, не могла заставить себя напомнить.
Однажды Софья Марковна привела этого писателя на урок, и он рассказывал, как ездил в тот город, где родился мальчик, герой войны и его книги.
После его рассказа Софья Марковна просила всех задавать ему вопросы.
Но неизбывная скука, написанная на лице пожилого писателя, удивила и разочаровала меня.
Задавать вопросы было неловко.
К старшим классам оказалось, что мы с Оксаной сидели на задней парте, а перед нами все та же парочка: отличницы по математике Таня Росомахина и Мила Фогель. Оксана, как и я, то ли не имела способностей к точным наукам, то ли у нее были другие интересы, но и у нее и у меня могла бы быть двойка по этим предметам, если бы я не придумала иезуитскую месть, приносящую пользу нам обеим: мы слегка кололи в спину ручками со вставными перьями Таню и Милу и требовали от них решений контрольных. И, как ни странно, они передавали их нам назад. И мы получали свои четверки, так как они не успевали дописать все до конца. Но кроме этих шпаргалок никакого общения ни с той, ни с другой стороны у нас не было.
В шестом или в седьмом классе, точно не помню, класс взбунтовался против унизительной манеры Софьи Марковны обращаться с неграмотными, и устроил ей обструкцию, уж не помню в чем она выражалась, но это был какой-то коллективный омерзительный своим хамством бунт. И я не нашла в себе смелости не участвовать в нем. А Таня и Мила, к их чести, остались в стороне.
Когда Софья Марковна ушла от нас – не помню. Может быть через некоторое время после того позорного бунта.
Но вот что странно: в десятом классе, когда уроки литературы у нас вела другая учительница, вела так скучно, что я даже не помню, как ее звали, я узнала, что Таня Росомахина навещала Софью Марковну, которая жила недалеко от того дома на Кировской, ныне Мясницкой улице, где расположен магазин «Чай» Елисеева.
О Тане я слышала, что она поступила в МАИ (Авиационный институт), а я не сразу, но поступила в Институт восточных языков. И вот этот странный звонок через два или три года после окончания школы: «Можно я приду посоветоваться с тобой?»
Мы встретились на Покровском бульваре, и Таня вдруг задала мне неожиданный вопрос: «Как ты посоветуешь? Я хочу бросить МАИ и поступить в Литературный Институт». Я не помню, что я ей ответила, кажется, сказала: «Тебе виднее». Но про себя удивилась: она никогда не проявляла интереса, во всяком случае, явного, к литературе, к гуманитарным наукам. Казалось, что ее призвание технические, точные науки, к которым у нее были явные способности.
Я тогда подумала, что кредо этой волевой девочки — преодоление себя в том, что ей недоступно, добиться успеха во всем, и особенно в том, что ей трудно дается, и где она ставит перед собой отнюдь не низкую планку. И еще, оказывается, она так же наблюдала за мной, как я за ней с третьего класса и даже после окончания школы.
Таня поступила в Литературный Институт, вышла замуж, родила сына, и через год умерла от саркомы.
Но почему мне хочется сказать: «Я помню и уважаю тебя, Таня!»?
Ирина Мотобрывцева
Иллюстрация Елизаветы Ванеян
