​Александр Введенский. Другой мир

115 лет назад родился чинарь и обэриут Александр Введенский. И чего только с той поры не случилось — и с ним, и вокруг

«И он ушел на другой вечер. Как в другой мир».
Л. Липавский

Почти все советские годы у нас промолчали об ОБЭРИУ. Столько же лет промолчали и о Введенском. Точно молчали с 41-го по начало 60-х. Потом – тихо поговаривали. Затем – все смелее и смелее. Но больше все же не о нем – говорили о его друге Хармсе, его упоминали после, возле и вслед за. Это несправедливо – но есть тому причины. Потом, когда архивы Хармса оказались в Библиотеке Салтыкова-Щедрина и потихоньку были переписаны, сфотографированы, пошли в таком виде от читателя к читателю, в самиздат – оказалось, что Хармс собирал и хранил сочинения Введенского.

Сам Александр Иванович терял свои рукописи буквально на ходу. Если б отдельные стихи - он умудрился потерять свой роман. Так что – Хармсу он обязан. И оба они обязаны своему другу, философу и тоже чинарю Якову Семеновичу Друскину, который зимой сорок первого в блокадном Ленинграде спас тот самый архив из квартиры арестованного Хармса, в надежде когда-нибудь вернуть его хозяину.

А потом о них как заговорили! И не просто заговорили. Множество замечательных людей стали издавать их, пропагандировать, переводить их творчество на язык музыки, театра и кино.

Сейчас обэриуты - признанное явление отечественной и мировой культуры. Их читают. Их экранизируют и ставят их пьесы в театрах от России до Америки. Ими восхищаются. Но многие читатели, зрители и слушатели думают, что это вот только теперь все внезапно поумнели. А между тем у них была слава и при жизни. Давайте же в день рождения Введенского попытаемся выяснить, каким его знали в Ленинграде, за что любили и что о нем помнили.

Две противоположности

В июле 1925 года в записной книжке Хармса появляется запись «Введенский Александр Иванович, Съеждинская ул, дом 37». Улицу «Съезжинская» он зарифмовал с той, на которой жил сам – Надеждинской. Это ирония Хармса - а есть ирония жизни: до этого улица называлась... Вторая Введенская.

Введенский еще в детстве успел поменять военное будущее на гражданское (три года учился в кадетском корпусе, но мать забрала его оттуда и отправила в гимназию). В гимназии его укоряли за шалопайство и считали совершенным ребенком, несмотря на взрослый вид. Он рано начал курить, мало кто помнил его без папиросы во рту. Любимая марка в конце жизни – «Казбек» в мягкой пачке.

Они были в чем-то противоположностями. Хармс высок ростом, Введенский – не слишком. Но Введенский был при этом красив лицом. Хармс одевался чудаковато, но заботился о внешнем лоске, всегда до блеска надраивал ботинки. Введенский носил костюм – но вечно помятый, запачканный пеплом, хотя всегда был при галстуке. Хармс был чистюлей – «в отличие от А.И. Введенского, его друга, который всегда был в пуху или небрит, или недомыт по техническим причинам», – как вспоминает их подруга, художница Алиса Порет. Кстати, в своих воспоминаниях она сохранила несколько замечательных и характерных эпизодов.

Введенский и «фин»

Все помнят стихи Маяковского «Разговор с фининспектором о поэзии». А вот как сложился такой разговор у Введенского:

«Когда раздался звонок, и ему крикнули соседи, что это «фин», он ловко нырнул под тряпки и притворился спящим. Ноги его торчали, и «фин» долго его будил, потом положил бумаги на окно и строго стал допрашивать о заработках, договорах, наживе. Введенский вяло сознался, что «что-то было, что он ничего не помнит, что деньги сует в карман, отходя от кассы, их не считает и сейчас же пропивает в культурной пивной под Детгизом». Они долго пререкались, около часу стоял над лежащим Сашей собиратель налогов и наконец сказал:

- Я опишу имущество.

- Пожалуйста.

- Да у вас ни черта нет!

- Как же – вот, описывайте.

На двери огромным гвоздем была прибита черная дамская перчатка.

- А стола нет – где едите?

- В столовой Ленкублита.

- А стихи где пишете?

- В трамвае.

- Да неужто вы здесь спите?

- Нет, я сплю у женщин.

- Закурить есть?

Введенский вынул из кармана смятую коробку:

- Прошу.

Они сели рядом на тряпки, и фининспектор сказал:

- Да, ну и житуха у вас, хуже нашей – собачья.

И они мирно поговорили о том, о сем. «Фин» обещал заглянуть».

О пороках и страстях

Множество людей убеждены, что поэты – люди легкомысленные и глубоко порочные. Они де пьянствуют, ухлестывают за женщинами, причем всеми подряд, играют в карты и прочие азартные игры на деньги и вечно в долгах. Вычеркнем из этого списка легкомыслие и порочность, а все остальное... да, пожалуй, что и правда. Нет, ну конечно не все, и не всегда. Но Введенский в молодости был именно таким.

Писатель, поэт и драматург Игорь Бахтерев вспоминает, как однажды они с Введенским и Хармсом скинулись, чтобы вместе с Тамарой (будущей гражданской женой Введенского) провести вечер. «Получилась скромная сумма. ...Мы подъезжали к Невскому. Когда Шуру посетила неоригинальная для него мысль: удвоить сумму, заглянув на несколько минут во Владимирский клуб. Согласились. Тамара, Даня и я сели в ресторане за бутылкой нарзана, а Шура отправился на рулетку. Несколько минут растянулись больше, чем на час. И пошли мы пешком. Не осталось денег даже на трамвай.

- Сами, дураки, согласились, - заявил виновник нашего разорения. - Пеняйте на себя».

Памятен диалог Введенского с Леонидом Липавским (о Леониде Савельевиче мы еще скажем несколько слов):

А. В.: Мама мне до сих пор простить не может, что в день, когда я выиграл в карты тысячу рублей, а она попросила у меня денег, я дал ей пятерку.

Л. Л.: Тысячу рублей? Когда же это было?

А. В.: Этой осенью. И куда они разошлись, не знаю. Помню, что купил галстук.

Говорили про Введенского, что гонорар он может проиграть даже в очереди в кассу Детгиза.

Не менее азартные игры

Снова обратимся к воспоминаниям Алисы Порет:

«Когда Саше Введенскому было не на что выпить, он держал необыкновенные пари. Например, Хармс должен был дойти от нашего дома до Литейного проспекта, приодевшись в канотье без дна, так что волосы торчали поверх полей; в светлом пиджаке без рубашки, на теле был виден большой крест; военные галифе моего брата, и на голых ногах ночные туфли. В руке сачок для ловли бабочек. Пари держали на бутылку шампанского: если Хармс дойдет до перекрестка и никто не обратит на него внимания, то выиграл он, и - наоборот.

Даниил Иванович дал себя одеть и шел по тротуару очень спокойно, без улыбки, с достоинством. Мы бежали по другой стороне улицы и, умирая от глупого смеха, смотрели - что прохожие? Никто не обратил на него внимания, только одна старушка сказала: «Вот дурак-то». И всё.

Введенский побежал за бутылкой, а Даниил Иванович степенно вернулся к нам, и мы все вместе пообедали».

Но это – игра просто невинная. Была и другая. Одному ее участнику завязывали глаза бинтом и вели неизвестно куда. Людей с одышкой и сердечными проблемами заводили на колоннаду Исаакиевского собора по крутым лестницам. Саму Алису Ивановну, которая терпеть не могла бокс, ласково сопроводили на бой, состоявшийся в цирке, причем усадили ее в первом ряду. А Введенского...

«Хармс повел со мной в филармонию на «Реквием» Моцарта Сашу Введенского, которому медведь наступил на оба уха и который никогда в жизни не был на концерте и заявлял, что из музыкальных явлений он любит только свист, да и то свой. Сидел он сперва смирно, даже хвалился, что ему нипочем – но постепенно стал томиться, ерзал на стуле и пытался приподняться и бежать. Но мы его держали с двух сторон крепко, и музыка вонзала в него свое жало. Он побледнел, выпучил глаза и иногда шептал мне: «Что же это такое? Это о смерти!» – «Возможно», – отвечала я. «Зачем вы меня сюда привели? Пустите меня. Мне кажется, что это меня отпевают». – «Возможно», - сказал Хармс.

В антракте под предлогом выпить в буфете он ускользнул».

Почти литературные игры (хотя – почему «почти?»)

Алиса Порет вспоминает:

Нашим любимым развлечением были «диалоги» Д. И. Хармса и А. И. Введенского. Принцип был такой – максимум вежливости и «бон-тона» и неприятнейший текст. Например:

А. И. Можно узнать, Даня, почему у вас такой мертвенно-серый, я бы сказал, оловянный цвет лица?

Д. И. Отвечу с удовольствием – я специально не моюсь и не вытираю никогда пыль с лица, чтобы женщины рядом со мной казались бы еще более розовыми.

А. И. В вашей внешности есть погрешности – хотя лично мне они очень нравятся. Я мечтал бы завести тоже одну вещь, которая у вас находится на спине, но, увы, это недосягаемо.

Д. И. Что именно вы имеете в виду?

А. И. Я разумею ту жировую подушку, или искривление позвоночника, которое именуется горбом.

Д. И. Вы очень добры, что обратили на это внимание – кроме вас этого никто не заметил, да и я, признаюсь, сам не подозревал, что у меня есть эта надстройка.

А. И. Хорошо, что есть на свете друзья, которые указывают нам на наши телесные недостатки.

Не подумайте, что Хармс «давал себя в обиду».

«Теперь я скажу несколько слов об Александре Ивановиче.

Это болтун и азартный игрок. Но за что я его ценю, так это за то, что он мне покорен.

Днями и ночами дежурит он передо мной и только и ждет с моей стороны намека на какое-нибудь приказание. Стоит мне только подать этот намек, и Александр Иванович летит как ветер исполнять мою волю. За это я купил ему туфли и сказал: "На, носи!" Вот он их и носит.

Когда Александр Иванович приходит в Госиздат, то все смеются и говорят между собой, что Александр Иванович пришел за деньгами.

Больше всего Александр Иванович любит макароны. Ест он их всегда с толчеными сухарями, съедает почти что целое кило, а может быть, и гораздо больше.

Съев макароны, Александр Иванович говорит, что его тошнит, и ложится на диван. Иногда макароны выходят обратно.

Мясо Александр Иванович не ест и женщин не любит. Хотя, иногда любит. Кажется, даже очень часто.

Но женщины, которых любит Александр Иванович, на мой вкус, все некрасивые, а потому будем считать, что это даже и не женщины».

Для чего записывают разговоры друзей

Галина Викторова, супруги Липавские и Александр Введенский. Источник: d-harms.ru

Одноклассник Введенского по гимназии, писатель и философ, и тоже чинарь и обэриут Леонид Савельевич Липавский записывал разговоры друзей. Для чего это делают обычно? Ну, часть людей, понятное дело, стучит (сейчас таких снова много развелось). Но Леонид Липавский спасал для нас с вами то, что тот же Введенский никогда бы не стал записывать сам...

О вдохновении:

А. В.: Оно не предохраняет от ошибок, как это думают обычно; вернее, оно предохраняет только от частных ошибок, а общая ошибка произведения при нем как раз не видна, поэтому оно и дает возможность писать. Я всегда уже день спустя вижу, что написал не то и не так, как хотел. Да и можно ли вообще написать так, как хочешь?

Об искусстве, мире, разуме и времени:

Поэзия производит только словесное чудо, а не настоящее. Да и как реконструировать мир, неизвестно. Я посягнул на понятия, на исходные обобщения, что до меня никто не делал. Этим я провел как бы поэтическую критику разума – более основательную, чем та, отвлеченная. Я усумнился, что, например, дом, дача и башня связываются и объединяются понятием здание. Может быть, плечо надо связывать с четыре. Я делал это на практике, в поэзии, и тем доказывал. И я убедился в ложности прежних связей, но не могу сказать, какие должны быть новые. Я даже не знаю, должна ли быть одна система связей или их много. И у меня основное ощущение бессвязности мира и раздробленности времени. А так как это противоречит разуму, то значит разум не понимает мира.

Последние три часа свободы

Пожалуй, можно предположить, что самым значительным днем в жизни всех обэриутов стал вечер «Три левых часа» в Доме печати (б. Дворце Шуваловых) на Фонтанке 24 января 1928 года.

Всего публичных выступлений в истории ОБЭРИУ было несколько. Но это был, можно сказать - историческим.

Самуил Маршак, Бенедикт Лившиц, Григорий Петников, Казимир Малевич, Иван Соллертинский, Борис Эйхенбаум, Павел Филонов – это неполный список почётных гостей... И все они пришли. Только художественная часть с демонстрацией фильма «Мясорубка» и пьесы Хармса «Елизавета Бам» закончилась во втором часу ночи. Обсуждение – единогласно состоявшееся без переноса на следующий день шло до половины седьмого утра... А вел это обсуждение Александр Введенский.

Потом выяснится, что пришли на вечер ЛАППовцы во главе с писателем Чумандриным (да-да, тем самым, «трудно – не значит невозможно). Некая Лидия Лесная охарактеризует вечер как «нечто непечатное», «белиберда» и «откровенный до цинизма сумбур». Кто надо, сделает заметки, которые лягут в основу «критики» совсем иными средствами, и уже через 4 года Введенский и Хармс проведут по полгода в тюрьме и отправятся в ссылку, а потом, в сорок первом, им уготовят и мученическую смерть.

До цифры 37

Как и многие поэты, как и друг его Хармс, умрет Введенский в 37 лет.

Не плещут лебеди крылами
Над пиршественными столами,
Совместно с медными орлами
В рог не трубят победный.
Исчезнувшее вдохновенье
Теперь приходит на мгновенье,
На смерть, на смерть держи равненье
певец и всадник бедный.

Но он еще успеет дважды жениться: первый его официальный брак не будет долговечным, итог ему поэт подведет телеграммой «Доехали, как хотели». Он успеет встретить свою главную любовь – Галину Викторову, уедет к ней в Харьков, она родит ему сына Петю. Окажется, что Александр Иванович –любящий отец и муж. И не пьяница, и не «запойный игрок». Он еще успеет немного побыть счастливым.

Кому нужно было непременно сгубить Введенского и Хармса в 41-м, их друга Олейникова в 37-м? Надеюсь, что читатель несведущий (что не значит – невежественный) станет искать, что значит слово «чинарь», что такое ОБЭРИУ, захочет прочесть стихи и пьесы Введенского и его друзей. Тогда и он непременно задастся таким вопросом. Может быть, однажды мы перестанем быть обществом, где сложные вопросы любят доверять карьеристам и дуракам решать при помощи тупой и бессмысленной жестокости, с не знающей удержу силой.

06.12.2019