Тема русского бунта в ранних произведениях А.Н. Толстого

УДК 821.161.1 (Русская литература)

Агалаков Дмитрий Валентинович, член Союза писателей России
и Международной ассоциации писателей-фантастов, аспирант кафедры
русской, зарубежной литературы и методики преподавания литературы.
Самарский государственный социально-педагогический университет.
Самара, Россия

В данной статье автор исследует рассказы А.Н. Толстого «Архип» и «Сватовство» - ранние произведения, где писатель создает универсальный мир, который он так хорошо знал и любил, напитавший его своими радостями и печалями. Автор приходит к выводу, что какой бы ни была марксисткой графиня Александра Леонтьевна Тол­стая, мать Алексея Толстого, но Россия времен гражданской войны ужаснула и Бунина и Толстого. Рассказы «Ар­хип» и «Сватовство» будто намеренно сплетены в один обнаженный нерв, уходящий гораздо глубже современ­ной автору классовой борьбы, новых литературных течений - он уходит в глубину народного тела, через пуга­чевщину и разинщину, на сотни лет назад, почти в первобытную дикость, открывая силы темные и разруши­тельные для любой цивилизации, для самой души человека.

Ключевые слова: А.Н. Толстой, рассказ «Архип», рассказ «Сватовство», русский бунт.

DOI: 10.37313/2413-9645-2020-22-73-97-105

Dmitry Agalakov, Member of the Union of Russian Writers and the International
Association of Science Fiction Writers, post-graduate student of the Department of
Russian and foreign literature and methods of teaching literature.
Samara State University of Social and Education.
Samara, Russia

THE THEME OF THE RUSSIAN REVOLUTION IN THE EARLY WORKS OF A.N. TOLSTOY

In this article, the author examines the stories of A.N. Tolstoy's "Arkhip" and "Matchmaking" are early works where the writer creates a universal world, which he knew and loved so well, which nourished it with his joys and sorrows. The author comes to the conclusion that no matter how Marxist Countess Alexandra Leontievna Tolstaya, the mother of Alexei Tolstoy, was, Russia during the civil war horrified both Bunin and Tolstoy. The stories "Arkhip" and "Matchmak­ing" seem to be deliberately intertwined into one bare nerve that goes much deeper than the modern author of the class struggle, new literary trends - he goes into the depths of the people’s body, through Pugachevism and rashness, hun­dreds of years ago, almost into primitive savagery, opening up dark and destructive forces for any civilization, for the very soul of man.

Key words: A.N. Tolstoy, the story "Arkhip”, the story "Matchmaking", the Russian revolt.

DOI: 10.37313/2413-9645-2020-22-73-97-105

Особого внимания литературоведов всегда заслуживали авторы, одинаково плодотворно и профессионально работающие в разных литера­турных жанрах и направлениях: психологиче­ский роман, драма, трагедия, романтическая по­весть, комедия, сатира, малая проза, поэзия, очерк, сказка. Алексею Толстому это удавалось с легкостью истинного мастера слова. Этот дар открылся в нем уже в ранних его произведениях - в «Заволжском цикле». В ярком сатирическом романе «Чудаки» он заставляет нас смеяться над уходящим дворянским сословием, выставленном в гротескном свете. Мы знаем, с каким тре­петом относился к этому нищающему сословию Бунин, но Иван Алексеевич и сам был частью этого сословия, его кровью и плотью. Но не А.Н. Толстой, который лишь формально, по крови, принадлежал к аристократии, а на самом деле рос в глуши деревенским мальчишкой, воспиты­вался матерью-марксисткой, отчимом-социалистом и до восемнадцати лет не имел да­же фамилии. Так, безродный бастард, предмет насмешек для ровесников. Отсюда и мститель­ность, благодаря гениальному перу превращен­ная в самую высокую литературу.

В статье о романе «Чудаки» мы уже проследи­ли его блистательный дар сатирика, но вот мы открываем страницы двух его рассказов - «Ар­хип» и «Сватовство», и лицом к лицу встают пе­ред нами русские стихийные бунтари - дикие, необразованные, злые, буквально - темное му­жичье, спины отцов, дедов и прадедов которых иссечены барскими плетьми. Это наблюдается в более поздних произведениях Алексей Толстой мастерски напишет в угоду советской власти портреты иных «мужиков да баб» из низов, «бла­городных воителей и воительниц», увлекшихся революцией, как-то: комиссар Иван Гора из «Хождений по мукам», красноармейка Агриппи­на, рабочий Руднев, матрос Чугай, комсомолка Маруся - все как один советские хрестоматийные персонажи, которыми мы, рожденные в СССР, восхищались в юности.

Но Толстой до революции - совсем иной че­ловек. Он рос пусть и в худой, но барской усадь­бе, играл с деревенскими мальчишками, общался с теми мужиками, которые пока еще ломили шапку перед господами. Но уже неминуемо при­ближался 1905 год, и скоро «хорошим тоном» среди крестьян станут поджоги барских подсоб­ных хозяйств, и самые добрые и совестливые мужики станут приходить к господам и преду­преждать заранее: «Будем жечь, готовьтесь. Так надо». «Аграрные иллюминации», поджоги са­мих барских усадеб, и резня господ последуют сразу за этим.

И в своих характеристиках А.Н. Толстой этих «героев из толщи народной» не помилует, напи­шет воистину звериные образы и личины.

1. «Архип»

Рассказ «Архип» начинается с того, что благо­душные соседи-помещики - престарелая Александра Аполлоновна Чембулатова^[1] и молодой дворянин Собакин обсуждают местные новости: в округе-де свирепствует Оська-конокрад, вели­кий мастер в своем черном деле, который, коли захочет, уведет любую лошадь. А у Собакина как раз появился новый жеребец сказочной красоты и силы, и даже имя ему - Волшебник. Жеребца стережет надежный слуга-охранник из мужиков - Архип. Собакин, хозяин отчасти мечтатель­ный, так о нем отзывается: «Архип мрачный, но очень надежный; мужик косматый, глаза волчьи, но верный...» [2, с. 87]. И вот прибегают из усадьбы Собакина и говорят: «Увели Волшебни­ка». Собакин в бешенстве, несется в имение, до­прашивает Архипа, а тот, пьяный, признается: навалились, мол, скрутили руки, а кто - не пом­нит. Кается: виноват, барин, не доглядел. Мужи­ки из его имения от погони по горячим следам отказываются наотрез: Оську, говорят они, ни­кто не догонит, он уже, небось, за двести верст отсюда. Чембулатова сочувствует молодому со­седу, сетует: мол, предупреждала, и советует ехать на ярмарку в Уральск, где Волшебника, несомненно, и продадут конокрады. У старухи есть опыт - ее «братец» так вызволял из воров­ских рук своих жеребцов.

И Собакин едет на ярмарку в Уральск. Но по дороге, ночью, в черной степи, он попадает на ночлег почти к мистическому персонажу, почти в тридевятое царство. Старый казак Заворыкин - хозяин полудикого хутора и всей округи на дол­гие версты. Заливаются и хрипят цепные псы, словно адские звери; но гостю разрешают пере­ступить порог. Заворыкин - «костлявый старик в синим чекмене». Действие происходит в тяже­лом полумраке. «В свете лампы лицо его, обтя­нутое желтой кожей, узкий и прямой нос и тем­ные глаза представлялись такими, какие писали на раскольничьих образах» [2, с. 92]. Заворыкин угощает Собакина водкой, и у гостя распускается язык - помещик первому встречному попереч­ному рассказывает о цели своей поездки. Заво­рыкин пугает его: поедет на ярмарку - убьют. Как это убьют? Казак усмехается: «Молоды вы, господин Собакин, хороший барин, а разума в вас настоящего нет. Приехали вы ко мне, меня не знаете и рассказываете всю эту историю, а жеребец-то ваш, может быть, у меня. А? Для примера я говорю. Ну, вот после этого я себя по­зорить не дам. У нас в степи законы не писаны, колодцы глубокие, - бросил туда человека, зем­лицей засыпал, и пропал человек... У нас в степи казак на сорока тысячах десятинах - царь, не только в чем другом, в жизни людской волен» [2, с. 92-93].

Собакин быстро захмелел. Из красного угла на него смотрят черные иконы, точь-в-точь раскольничьи, и строгие лики с образов похожи на желтое лицо Заворыкина. А старый казак Заворыкин его заговаривает: «...Здесь душа вольна у каждого, как птица. Душа немудрая, нечем за­пятнать ее, степь - чистая... В степи бог ходит. Здесь нас за грехи и судить будет. Много грехов на нас, но многое и простится...»

Собакина совсем ведет от водки и разговоров хитрого и мрачного старика. Несмышленого ба­рина отпаивают студеной водицей и укладывают в сенях.

«Плыли, качались сундуки, крытые коврами, в сенях, и все еще гудел, казалось, голос: «Бог здесь ходит, бог...»

«Страшный у них бог, - думал Собакин, лежа на сундуке, - травяной...» [2, с. 93]. Заворыкин поистине сказочный персонаж: он будет Кощей, что разделяет мир живых и мир мертвых. И дом его в далекой степи - могила, гроб, и сам хозяин - мертвец. В мире живых, откуда приехал Собакин, существуют законы, а дальше - иная реаль­ность. Но Собакин решается перешагнуть услов­ную черту и оказаться в том мире, где законы не писаны, где можно воровать и убивать, и с тебя толком не спросится.

Утром Собакин делает вид, что послушал ста­рого казака и решил вернуться домой, но сам делает большой крюк вокруг хутора, чтобы его не приметили, и едет на Уральскую ярмарку^[2].
Тут шум и гам, торг и веселье, башкиры гоняют молодых жеребцов, учат их арканом, пытаются продать лошадку Собакину, но тот упрямо ищет дорогого ему Волшебника. И вдруг продавец найден. Молодой крепкий парень, наглый, пья­ный, он только что продал вороного, и зовут продавца... Оськой. А теперь гуляет - и зло гуля­ет.

Собакину повезло - напал на вора. Оську на ярмарке хоть и боятся, но берут быстро - и в острог. Теперь все против него. Собакин идет к нему и в полутемной камере упрашивает вер­нуть ему Волшебника: мол, четыреста верст ехал, надо бы «по-человечьи» все решить, но Оська и впрямь безрассуден и опасен. Толкает барина, отшвыривает полицейского и бросается на волю. Начинается настоящая погоня, и в ней участвуют все, кому насолил Оська. Конокрадов ненавидят хуже любых других воров. На Оську охотятся, как на зверя, ловят и расправляются по-свойски. Оську доставляют обратно, передают полиции, но каким его видит - лежащим на полу в земской избе - молодой и неопытный помещик Собакин.

Оська не просто избит - зверски истерзан, из­ломан.

«- Что с ним? - дрожа мелкой дрожью, спро­сил Собакин, боясь догадаться...

Белый зад Осипа был запачкан землей и кро­вью, оттуда на вершок торчал кусок дерева» [2, с. 98].

Урядник теребит усы и с сожалением говорит: «Вот как они расправляются, по-турецки. Мужи­ки давно случая ждали». Собакин понимает: ко­нокраду-Оське остается только одно - умирать в страшных мучениях, каких ни одному врагу не пожелаешь, и смерть эта может растянуться не на часы - на дни. Собакин готов забыть про сво­его Волшебника, только бы такого не случилось, но поздно. Урядник добавляет: «А лошадка ваша в степи у казака Заворыкина».

И Собакин едет назад - в степь, где человек легко может пропасть в колодце. Недаром его предупреждал хитрый Кощей - советовал уно­сить ноги подобру-поздорову. Заворыкин все понял сразу: «За конем приехал?» - рассвирепел в миг, крикнул: «Щенок!», поднял плеть. Соба­кин едва пискнул: «Не позволю!» - и лишился сознания оттого, что сдавила его костлявая, но мощная рука злого степного черта. Собакин оч­нулся в постели, над ним нависло лицо Заворы­кина. Помещик вжался в стену. Но у казака уже отлегло от сердца.

«...Старик, наклонясь, зашептал:

- Очнулся... Нехорошее дело вышло, попутал меня бес, думал, приехал ты срамить меня, а ты, видишь, простой, как малое дитя. Ах, барин, прости меня, гордый я, разгорелось с обиды сердце, убить ведь могу тебя, и никто не узнает... А ты, - видишь, - прост» [2, с. 100].

Более того, Заворыкин говорит: пусть барин отоспится. А завтра получит своего коня, и денег никаких не надо.

Помещик Собакин возвращается домой побе­дителем. Не первый раз он уже рассказывает о приключениях соседке-помещице Чембулато- вой. Ведь это почти Одиссея. И периодически их разговор возвращается к персонажу, который был до этого в тени. И старый казак Заворыкин растворился где-то в ночной бескрайней степи, будто призрак, и отдал Богу - или черту - душу Оська-конокрад. Разговор то и дело крутится вокруг Архипа, которого судили за недогляд и который переменился с тех пор, как случилась история с Волшебником.

Чембулатова говорит за чаем:

«- Не любила я вашего Архипа, злой он, и глаз у него черный, приедет и все по конюшне ходит, все чего-то высматривает, и непременно что-нибудь после случится...» А тут и другое: «Еще до вашего приезда в деревню он избил моего объ­ездчика за то, что тот не позволил ехать в телеге по хлебу». Чембулатова выносит приговор: «Та­кие, как Архип, безземельные, бессемейные мужики на все способны, в них бес сидит. Служит он у вас, все ничего, - только угрюм да молчит, а потом возьмет да вас и сожжет...» И добавляет совсем уже по-философски, со всей данной ей возрастом и опытом мудростью: «А причина всему, конечно, что нет настоящей опеки над крестьянами. Мужик обращается в первобытное состояние...» [2, с. 102].

В те дни Собакин едет в одноколке по полю и вдруг видит, как его догоняет Архип, в руке у того - топор. Сверкает на солнце отточенная сталь. Архип намахивается и кидает топор в ба­рина - едва не раскроил Собакину голову: топор угодил в переднюю доску козел. Собакин заво­пил, подскочил в ужасе, а Архип уже плелся во­след одноколке.

«- Теперь что хочешь со мной делай, - сказал Архип и смотрел на багровую полосу заката, - поседевший, весь обвеянный ветром.

- За что ты меня, Архип?

- Сына моего убил.

- Какого сына?

- Осипа...» [2, с. 103].

Как оказалось, Оська-конокрад - сын Архипа. Был. Все теперь встает на свои места. И наверня­ка, сговорились они, когда Осип уводил Волшеб­ника. Но что стоит лошадь в сравнении с человеческой жизнью? Собакин клянется никому не говорить, что Архип едва не зарубил его топо­ром, и объясняется, как может, что Оську убили мужики, а он ни в чем не виноват. Но Архип только коротко и зло смеется в ответ.

Проходит более года. Хваткий Архип уже приказчик. А времена подступают суровые. Му­жики говорят о таинственной «золотой грамоте», которая издавна ходит по земле, никто ее не ви­дел, но что в грамоте написано, всем известно: земля принадлежит мужикам, и только им. А листовки, призывающие к восстанию, видели все. Их разбрасывают по ночам, а утром - их со­держание становится известным всем более или менее грамотным.

Входит в силу 1905-й год. У соседки Чембулатовой мужики уже спалили гумно. Все вокруг злы - жди дурного.

Архип в должности приказчика самоволен и жесток, власть над равными вдруг уродливо преображает его. Мужиков, которые на него жалу­ются, он презрительно называет дурачьем, и тоже, по-хозяйски, рассуждает: «- С мужиком по- другому нельзя, - притесни, он тебе что хочешь сделает, а с доброго слова сядет на шею» [2, с. 105]. Его логика возгордившегося плебея поистине отвратительна. Архипа мужики хотят из­бить, да он все уходит от расправы, и всякий раз только становится беспощаднее и жестокосерд­нее.

В одну из ночей Собакина, который видит сладкий помещичий сон, наскоро будят. Это - Архип. Он говорит: вставайте, барин! Мужики идут жечь, пора доставать ружья.

Новость почти парализует Собакина. Он тря­сущимися руками заряжает охотничье ружье мелкой дробью, на бекаса, но Архип советует ему: «Картечью заряжайте, не будет повадно!» Собакин только и повторяет: «Господи, какой ужас!». Мужики разбивают окна, ревут: «Архипа нам давай!» Собакин - благородный барин, он не отдает им слугу, зато Архип задувает свечу, пе­рехватывает у барина ружье и стреляет картечью в силуэты за окном. Кто-то, тяжко раненый, па­дает. Обозленные мужики швыряют в дом пы­лающую солому. Лезут в другое окно - Архип стреляет и в этих. Влетает камень, попадает Со­бакину в лицо, тот стонет, Архип заботливо при­гибает его от других ударов. Ад буквально раз­верзается под ногами доброго помещика Соба­кина, который еще полчаса назад спал спокойно и видел счастливые сны.

Но все, что случилось до этого, не самое страшное. Только присказка. Тут и происходит то, чего никак не мог ожидать Собакин. Попав в историю с жеребцом Волшебником, за этот год с лишком он повидал всякого: и степного Кощея - казака Заворыкина, гордеца, который едва не придушил его в железной хватке, а после отдал ворованного жеребца молодому барину как ни в чем не бывало; и опасного Оську-конокрада, ко­торого боялась вся ярмарка, а позже и убила бандита всем миром. Но он еще не столкнулся с истинной «народной силой», с ее разудалой жестокостью, не знающей берегов, с ее лукавством и мстительностью, которые копились столетия­ми, с ее абсолютным презрением к человеческой жизни, бескомпромиссностью, буквально скон­центрированной в его приказчике Архипе. Неда­ром же помещица Чембулатова говорила добро­му соседу: «Служит он у вас, все ничего, а потом возьмет да вас и сожжет...»

Но тут - хуже. Усадьба наивного Собакина, который сам не сделал ни одного выстрела по мужикам, уже загорается со всех концов.

«- Вот что, барин, - сказал Архип, - давно я хотел тебя поблагодарить... - И, толкнув Собаки­на, он сел ему на грудь и засмеялся.

- Архип, что ты, Архип... - шептал Собакин, стараясь высвободиться, разорвал на Архипе рубашку, царапнул по телу, и Архип словно опья­нел и весь налился злобой.

Надавив коленом горло, вынул он складной с костяной рукояткой нож, зубами открыл его и, глядя прямо в белые, обезумевшие глаза Соба­кина, занес и опустил» [2, с. 107].

Когда усадьба пылала, Архип уносился прочь на коне. Никто не поймал его, потому что не изловить вихрь, природную силу, и чем злее она, тем неуязвимее. Она бессмертна, и передается из поколения в поколение. Архип оставил заре­занного барина, мало в чем перед ним провинившегося, гореть на полу усадьбы, оставил глу­пых поджигателей-мужиков, которых унижал и обкрадывал, как мог, став приказчиком, а теперь еще и обрек их - кого на виселицу, кого на каторгу. И все это он сделал расчетливо и зло, мстя всему миру, самому Господу Богу, и поступил бы так еще сотню раз и не раскаялся бы. Он улетал прочь в еще более страшное будущее, которое не ограничится одними «аграрными иллюминаци­ями», которое потрясет и разрушит весь мир, улетал на легком черном жеребце - Волшебнике.

2. «Сватовство»

Рассказ «Сватовство» тоже начинается иллю­страцией небольшого помещичьего мирка бед­ных дворян Камышиных - придирчивой барыни Лизаветы Ивановны и ее полноватого сынка- недоросля Миши, над которым она то и дело зло посмеивается, причем на людях, чем доводит Мишу до исступления.

«... - Что же ты, Миша, молчишь, понять меня не можешь, - голова у тебя дурацкая?»

Действительно, голова у Миши, или Михайлы Михайловича Камышина, была в виде огурца - кверху уже. Брови - белые, ресницы и жидкие волосы, как лен, зато толстые щеки и губы, кото­рые Лизавета Ивановна звала не иначе как шле­панцы, краснели от здоровья...» [3, с. 254].

Мать распоряжается сыном, как слугой. Тре­бует, чтобы тот шел смотреть на свинью - как бы не сожрала поросят - и угрожающе прикрикивает на молодого человека. Миша все делает через силу. Единственное, чего ему хочется по-настоящему, это жениться. Строгой матери, ко­торая с особой издевкой частенько называет его «дуралеем», и он все чаще дерзит, хоть и с опас­кой.

Когда поросята подрастают, Мишу посылают с парой из них к соседу-помещику Павале- Шимковскому, земскому начальнику, старику, который живет в Марьевке^[3] с сыном Алексеем и дочкой Катенькой, о которой ходят сплетни, что она, как молодая женщина, позволяет себе чересчур многое. Именно Катенька и является предметом вожделения Миши, о ней он грезит, сладко распуская во сне губы...

Юный помещик Камышин приезжает к ста­рому Павале-Шимковскому в нелегкое время. Мужики толпятся в прихожей избы, решая во­прос по недоимкам. Кто-то пришел отдать день­ги, другие - часть денег, третьи договориться об отсрочке. Старый Павала не выходит, и недо­вольные мужики гудят в прихожей. Время все то же - канун 1905-го, или он уже наступил, тут и там ходят агитаторы, ветер свободы и самоволь­ства уже тронул Россию, но только не старика-Павалу, который по-барски может и за плеть взяться, коли что не так. Хотя, Павала - человек незлой и степенный, просто он порядок во всем любит. Сам он по-стариковски спит весь день, что бесит мужиков, которые бестолку ждут его часами.

«- Нам ждать нельзя, у нас лошади не кормле­ны, сами есть хотим. Что за порядки - деньги принесли, а он не берет... Разбудить его. Потом отоспится... Будить его, ребята, будить...» [3, с. 258].

Но сон помещика свят. Все его дела решают сын и дочь. Сын Алексей - болезного вида, на него и не смотрят толком, авторитета он не име­ет, зато дочь Катенька никому спуска не даст.

«...Дверь распахнулась сама, и на пороге по­явилась полная девушка небольшого роста, кра­сивая русской красотой, насмешливой и лени­вой...

- Молчать! - сказала она. - Это что еще такое! - Узкие брови ее сдвинулись. На круглой белой щеке чернела маленькая мушка.

Мужики сняли шапки, девушка спросила су­рово:

- Что вам надо? Деньги принесли?» [3, с. 259].

Одних мужиков, простоявших часы, она спроваживает, других зовет, распоряжается всем и вся на свое усмотрение. Но недовольство зем­ским управителем нарастает день ото дня. Именно в такие часы и приезжает в соседское имение Михайла Михайлович Камышин, как ча­сто по имени-отчеству называет его автор для пущей важности.

Подъезжая к усадьбе, Миша мельком видит в окне Катеньку, и сердце его упоительно запева­ет. Мужики просят юного барина о помощи, и Миша помогает им разобраться с квитанциями, потому что сами они читать не умеют. И только потом проходит в избу. Старик Павала наконец-то встал, ест «манную кашку», как он ее любовно называет; Павала рад подарку помещицы - двум поросятам.

Два рассказа - «Архип» и «Сватовство» - объ­единяет не только одна тема - мужицкого бунта, бессмысленного и беспощадного - но и все та же помещица Чембулатова, лишь упоминание о ней. Автор мог бы придумать другое имя, но не стал. Как мы уточняли в предыдущих очерках, Алексей Толстой создал из своих ранних произ­ведений универсальный мир, который он так хорошо знал и любил, мир, вскормивший и вспоивший его, напитавший своими радостями и печалями.

Доев свою манную кашку, Павала с досадой говорит Мише:

«- А помещицу Чембулатову сожгли и лоша­дям ее ноги перебили...» [3, с. 261].

Интересное уточнение - о перебитых лоша­диных ногах - в рассказе «Архип», где Чембула­това - героиня, этого нет. Но зато мы можем с точностью определить, что и добрый помещик Собакин, убитый так жестоко Архипом, и зем­ский чиновник Павала, и недоросль Михайла Михайлович Камышин - люди одного места и круга, одного времени. Эти нюансы и спаивают воедино два рассказа.

Тут и появляется Катенька. Она улыбается Мише, протягивает ему «пухлую маленькую ру­ку»:

«- Я вас в окно увидала... Давно у нас не были» [3, с. 261].

Миша млеет от ее прикосновения. Катенька немного прихрамывает, автор не объясняет нам природы ее увечья, но оно не отталкивает Мишу - он влюблен в красивую властную барыньку. Старик Павала, поев манной кашки, набирается сил и к удивлению Миши вопит басом: «Гони их к черту, Катя! Алешка!». Старику далеко за семь­десят лет, он еще «Николаевской» закалки - Николая Первого, разумеется, и при слове «бунт» тотчас становится маленьким смешным жандармом. Он даже требует послать за стражника­ми. А слово «бунт» с легкой иронией произносит вошедший сельский староста Евдоким Лаптев - «коренастый мужик с черной бородой, в синем кафтане, с глазами чистыми, как цвет воды» - красавец из народа, который служит и своему «низкому» сословию, и барину Павале.

У него - Евдокима Лаптева - неожиданно окажется заметная роль в рассказе «Сватовство».

Катенька берет за руку Мишу и уводит его в сад - подальше от забот и тревог. Правда, сад - это огород с малиной и крыжовником, но все равно маленький рай, где Мише так отрадно гу­лять с Катенькой. Тут они и натыкаются на ее брата - Алексея, который сидит у дерева и пла­чет. Катенька говорит, что пить ему совсем нель­зя давать. Оказывается, ее брат - хронический алкоголик, оттого он такой больной и лицом и повадками. Катенька близко-близко садится к Мише, он чувствует ее всю, потом она говорит: «Любить как хочется, Михайло Михайлович». Они подходят друг другу и по происхождению, и по возрасту, и, нет сомнения: молодые люди симпатичны друг другу. Да и во всей степной округе нет никому из них другой пары. Она называет его «мой милый», целует в щеку и убе­гает. Миша на седьмом небе от счастья. Он и до­мой уезжает, переполненный до краев счастьем, и все оглядывается с упоением на дом Павалы- Шимковского.

Но не все так просто в доме земского чинов­ника старика Павалы, который уже ни за чем не способен углядеть. Когда он по требованию до­чери идет спать, Катенька отправляет своего брата Алексея за вином, а к себе зовет «красавца из народа» - голубоглазого крепыша Евдокима. На братский упрек, что она обещала больше это­го не делать, Катенька отвечает: «Все ж Евдоким лучше, чем никто». Вот откуда ее репутация «гу­лящей барыньки», которой полнится вся округа. Несчастный Алексей и за вином бегает любовни­кам, и на гитаре для них играет, как менестрель. И горюет в душе за сестру, и сам пьет. Но этот противоестественный порядок вещей должен рано или поздно закончиться. И он заканчивает­ся в тот же вечер - недаром же Павала говорил: «Бунт!» - в их дом вламываются разгневанные мужики во главе с Назаром, главным стихийным бунтарем, и берут строптивую барыньку с полю­бовником в заложники.

А Миша у себя в имении, предчувствуя ско­рую помолвку и свадьбу, и все радости тихой супружеской жизни, сладострастно повторяет имя любимой на все лады: «Катя, Катюрочка...» В этом состоянии его и ловит вечно недовольная мать - Лизавета Ивановна. Миша грозно объявляет, что скоро женится. Да на ком же это? - ин­тересуется помещица.

«- На Катерине Павала-Шимковской. Вчера я предложение сделал.

- На потаскушке!.. Да ты с ума сошел! - Лиза­вета Ивановна всплеснула короткими ручками и вдруг засмеялась, трепыхаясь всем телом. - Оду­рел, одурел! Пойду в кухню, расскажу...» [3, с. 271].

Но Миша не хочет слышать ее слов. В адрес матери он с досадой шепчет: «Индюшка!» - и собирается немедленно ехать в Марьевку, к люби­мой. Он даже не слышит, как его мать и кухарка заливаются смехом от этой новости.

Уже на подъезде Миша встречает перепуган­ного до смерти и словно ополоумевшего Алек­сея. Тот прячется в кустах. Алексей и сообщает невообразимую весть:

«- Сестру и старшину Евдокима связали, по­садили в мирской амбар. Живы ли, не знаю... Что с папашей - тоже не знаю» [3, с. 272].

Совсем юный Миша, непривычный ни к ка­кой работе, розовощекий сельский мечтатель, решает спасти возлюбленную. Делает круг по целине и въезжает в село с другой стороны. Тут шумят мужики - у них вече, бунтарская сходка. Бричку Миши они остановили, заговорили зло и весело: прошла ваша воля, барин, теперь наша воля настала. Да не к земскому ли он чай ку­шать? Пусть ищет другого земского теперь. А дочка его с милым в амбаре спит. Дело ли это, что баба с мужиков деньги берет? Да на сладкое? С Евдокимом водку жрет. Такой бабе веревку на шею да в воду - расправа короткая.

Миша пытается вырваться, но ему не дают. Мужики переговариваются: мол, теперь надо друг за дружку твердо стоять. А тут мальчишки гурьбой: «Дядя Назар, говорят, из Утевки страж­ники едут!»

Тут и в Мише проснулась злость, понял он - самое время проявить норов: «Бунтовщики... Сию минуту освободить барышню... Иначе стражниками тебя... стражниками». И все это, захлебываясь слюной, на свою беду он говорит в лицо главному бунтарю Назару.

Но Назар громко и зло обращается ко всем:

«- Ребята, камышинский барин за стражника­ми послал, этот самый, - и указал на Мишу...» [3, с. 273]. Еще вчера эти мужики толпились в при­хожей, ругались и ворчали на сонного чиновника Павалу и шапки ломили перед его норовистой дочкой. И вот уже они превратились в одного слепого и разъяренного зверя, которого можно натравить на кого угодно.

Жилистые руки потянулись к Мише, стащили с брички и бросили на землю. Ударили в лицо раз, другой - понравилось. В считанные минуты его забили кулами насмерть, как животное, а по­том крикнули: «Девку, девку давай сюда!»

И толпа хлынула к амбару, ворвалась внутрь.

«Покрывая все голоса, вылетел из амбара дол­гий, острый женский вопль.

Старуха, гонявшая ребят хворостиной, пере­крестилась:

- Задавили рабу божью» [3, с. 274].

Вот так же просто и безнаказанно будут да­вить «рабов божьих» в России через десять с небольшим лет, только на этот раз будут давить миллионами, без разбора, по дикости и варварству, неизжитому, неистребимому, вечному на этой земле.

Мишу похоронили не на кладбище, а в саду. Лизавета Ивановна долго была больна. Однажды ночью, зимой, в метель, к ним приехали на по­стой. Это оказался Алексей и старик Павала, как-то выживший, голова его была обвязана пуховым платком.

«- Покушайте, покушайте, - говорила Лизаве­та Ивановна, - вы бездомные, а мне жить неза­чем... Оскудели мы...

Павала голодными глазами глядел на масло. Алеша молча сидел в тени, щеки его совсем вытянулись и глаза стали огромны. Лизавета Ива­новна проговорила трясущимися губами:

- Вот как мы с вами сосватали дочку вашу с моим... дуралеем...» [3, с. 275].

3. Заключение.

В очерке Ивана Бунина «Третий Толстой» есть известные строки - признание беглеца Алексея Толстого своему другу и товарищу по перу, та­кому же беглецу, в Одессе, отбитой белыми у красных:

«Бог свидетель, я бы сапоги теперь целовал у всякого царя! У меня самого рука бы не дрогнула ржавым шилом выколоть глаза Ленину или Троцкому, попадись они мне, - вот как мужики выкалывали глаза заводским жеребцам и маткам в помещичьих усадьбах, когда жгли и грабили их!» [1, с. 153].

Представляется невозможным, чтобы Иван Бунин стал оговаривать своего старого приятеля Алексея Толстого, с которым они и дружны бы­ли, и ругались и мирились множество раз, вместе оказались в эмиграции, потом дружили семьями и безмерно уважали талант друг друга. Да и само откровение Толстого, наблюдавшего за больше­вистскими зверствами в России, на тот момент звучит криком его души. Какой бы ни была марксисткой графиня Александра Леонтьевна Толстая, но «Россия, кровью умытая»^[4] времен гражданской войны ужаснула и Бунина и Толсто­го, и бежали они из нее, не желая принять такого рокового перелома в истории своего Отечества.

Роман А.Н. Толстого «Хромой барин» (1912 год), написанный за пять лет до переворота 1917 года, поначалу был «революционным», и судьбы героев были таковыми, но позже А.Н. Толстой переписал многое и выбросил эту «дань време­ни», даже несмотря на то что собирался вернуть­ся в СССР. Модно было писать о революции накануне краха русской цивилизации (и здесь нельзя не вспомнить творчество М. Горького). И все же Горький - человек из толщи народной, а Толстой - потомственный аристократ, хоть и воспитанный в глухой деревне двумя интелли­гентами-вольнодумцами. В полной мере он су­мел разглядеть звериный оскал народного гнева, копившегося столетиями и нашедшего выход так внезапно и страшно. Как и все произведения, Толстой переписывал «Архипа» и «Сватовство», два дополняющих друг друга рассказа, неоднократно. Рассказ «Архип» был впервые напечатан в «Новом журнале для всех» в 1909 году, «Сватов­ство» - в литературно-художественном альмана­хе «Шиповник», в 1910 году. Затем оба рассказа издавались в сборниках «Заволжье» и «Под ста­рыми липами», а было еще издание в Германии накануне возвращения на родину, и, конечно, частые публикации в СССР. Но ни в одном изда­нии не был скрашен упомянутый выше «звери­ный народный оскал», - нота, взятая предельно высоко, оставалась звучать с первозданной си­лой.

Максим Горький, у которого Алексей Толстой в далеком будущем унаследует пост председате­ля союза писателей СССР, провозгласил идею «социалистического реализма», но как же стра­шен реализм молодого Алексея Толстого в обоих этих рассказах и насколько он совсем не социалистический. Нет тут злых капиталистов и куп­цов, помещиков-мироедов, безжалостных жандармов, как и нет несчастного забитого мужика, над судьбой которого хочется лить горькие сле­зы. А вот добрый и непрактичный помещик Со­бакин, зарезанный Архипом, есть, и милая и рас­судительная помещица Чембулатова, и совсем уже беззащитный юный помещик Миша Камышин, забитый народными кулаками до смерти. И, конечно, ни за что ни про что удавленная в амбаре «раба божья» Катенька, желавшая земной любви, - ее смерть оставляет на сердце читателя буквально незаживающую рану. И насколько страшны у Алексея Толстого в обоих рассказах «герои из народа» - некий «социалистический реализм наоборот», иными словами, поставлен­ный с головы на ноги. Рассказы «Архип» и «Сва­товство» будто намеренно сплетены в один об­наженный нерв, уходящий гораздо глубже со­временной автору классовой борьбы, новых ли­тературных течений - он уходит в глубину народного тела, через пугачевщину и разинщи­ну, на сотни лет назад, почти в первобытную ди­кость, открывая силы темные и разрушительные для любой цивилизации, для самой души чело­века.

Ключ к секрету мастерства Толстого-прозаика находим у Б.В. Томашевского: «...чем значительнее выбирается тема, тем длительнее ее действенность, тем более обеспечена жизнен­ность произведения. Расширяя так пределы ак­туальности, мы можем дойти до «общечеловече­ских» интересов (проблемы любви, смерти), неизменных в основе на всем протяжении чело­веческой истории» [4, с. 118].

Литература

1. Бунин, И. А. Третий Толстой / Бунин, И. А. Полное собрание сочинений. В 13 т. - М., 2006 г. - С. 153.

2. Толстой, А. Н. Архип / Толстой, А. Н. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 1. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1958-1961. - С. 87.

3. Толстой, А. Н. Сватовство / Толстой, А. Н. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 1. - М.: Государственное издатель­ство художественной литературы, 1958-1961. - С. 254.

4. Томашевский, Б. В. Теория литературы. Поэтика. - М.: Аспент Пресс, 1999. - 334 с. - 5-7567-0230-Х. - С. 118.

Referenses

1. Bunin, I. A. Tretiy Tolstoy / Bunin, I. A. Polnoye sobraniye sochineniy. V131. (Complete Works. In 13 volumes) - M., 2006 g. - s. 153.

2. Tolstoy, A. N. Arkhip I Tolstoy, A. N. Sobraniye sochineniy. V101. (Collected Works. In 10 volumes.)T. 1. - M.: Gosu- darstvennoye izdatel'stvo khudozhestvennoy literatury, 1958-1961. - S. 87.

3. Tolstoy, A. N. Svatovstvo (Matchmaking) / Tolstoy, A. N. Sobraniye sochineniy. V101. T. 1. - M.: Gosudarstvennoye izda-tel’stvo khudozhestvennoy literatury, 1958-1961. - S. 254.

4. Tomashevskiy, B. V. Teoriya literatury. Poetika (Theory of Literature. Poetics). - M.: Aspent Press, 1999. - 334 s. - ISBN 5-7567-0230-KH. - S. 118.

Статья поступила в редакцию 27.07.2020