Из наблюдений над иносказательной манерой К.Ф. Рылеева
Л.В. Савинич
Поэтическому творчеству К. Ф. Рылеева посвящено немало интересных и детальных исследований. Настоящая заметка представляет материал в несколько нетрадиционном ракурсе. Ее цель – выявить приемы иносказательности Рылеева (в частности, приемы эзопова языка в условиях цензуры) – поэта, который своим творчеством наиболее ярко выражал идеологию декабристов.
В 1820 г. в 10-й книге «Невского зрителя» за подписью Рылеев было напечатано стихотворение «К временщику» с подзаголовком: Подражание Персиевой сатире «К Рубеллию».
Современник Рылеева вспоминал: «Мы с жадностью читали эти стихи и узнавали нашего русского, временщика».
Каким же образом соотечественники без труда догадывались, что обличительное обращение, прозвучавшее в рылеевской сатире (и прошедшее цензуру!), было адресовано всесильному графу А.А. Аракчееву?
В современном русском языке слово временщик относится к устаревшей (или устаревающей) лексике. Сейчас, возможно, не все смогут точно определить его значение. В начале же XIX в. слово принадлежало к активному запасу языка и его значение было хорошо известно. Об этом свидетельствует «Словарь Академии Российской, по азбучному порядку расположенный» (1806), содержащий следующее толкование: «особа, которая особливою Государевою или чьею милостию и доверенностию пользуется». Аналогичное толкование можно найти и в вышедшем позднее «Словаре церковнославянского и русского языка» (1847): «человек случайный, пользующийся некоторое время особливою Государевою милостию и доверенностию». Таким образом, слово временщик, употребленное в названии и в тексте стихотворения, не называя конкретного имени, уже указывало на занимаемое подразумеваемой особой положение в обществе и государстве. (Данный пример иллюстрирует использование однйго из распространенных средств художественной выразительности – метонимического переноса, при котором имя человека заменяется указанием на занимаемое им положение).
Далее мы видим последовательное употребление глагольных форм настоящего времени (дерзаешь, являешь, не дорожу, смеюсь, гляжу, не нахожу, мыслишь, заблуждаешься, притворствуешь, хитришь), что представляет все изложение в плане настоящего. Частое использование местоимения 2-го лица ед. числа ты, восклицательных и вопросительных конструкций усиливает обличительный пафос и создает иллюзию обращения к отчетливо мыслимому, реально существующему образу-адресату. Помимо этого, подчеркнуто отсутствует дистанция между лирическим героем стихотворения и авторским «я». И это отсутствие значимо: настойчивое употребление местоимения 1-го лица ед. числа отождествляет авторское «я» с лирическим героем:
Ты на меня взирать с презрением дерзаешь
И в грозном взоре мне свой ярый гнев являешь!
Твоим вниманием не дорожу, подлец;
Из уст твоих хула – достойных хвал венец!
Смеюсь мне сделанным тобой уничиженьем!
Могу ль унизиться твоим пренебреженьем,
Коль сам с презрением я на тебя гляжу
И горд, что чувств твоих в себе не нахожу?
Ты заблуждаешься в несчастном ослепленьи,
Как ни притворствуешь и как ты ни хитришь,
Но свойства злобные души не утаишь...
Наконец, в стихотворении перечисляются конкретные результаты деятельности подразумеваемого лица (пример описательного метонимического сочетания):
Налогом тягостным довел до нищеты,
Селения лишил их прежней красоты...
Факты проводимой Аракчеевым политики, безусловно, были хорошо известны соотечественникам. А «слава» о введенных им военных поселениях долго сопровождала временщика. Так, в одной из неподцензурных агитационных песен, написанных А. Бестужевым и К. Рылеевым, есть строки:
Чтобы нас наказать,
Господь вздумал ниспослать
Поселенье в разоренье,
Православным на беду.
Уж так худо на Руси,
Что и боже упаси!
Всех затеев Аракчеев
И всему тому виной.
<1823?>
И, конечно, всем памятно известное сатирическое произведение М.Е. Салтыкова-Щедрина «История одного города», в котором в образе градоначальника Угрюм-Бурчеева с его военными поселениями читатели легко узнавали Аракчеева. Так военные поселения превращаются в соотносительный признак Аракчеева.
Таким образом, удачно найденные средства художественной выразительности (метонимические переносы, в частности), употребление несущих определенную нагрузку грамматических форм и особая синтаксическая организация текста способствовали безошибочному пониманию иносказательного смысла рылеевской сатиры, выраженного эзоповым языком.
В качестве другого примера использования эзопова языка можно привести думу Рылеева «Ольга при могиле Игоря». Княгиня Ольга вместе с сыном Святославом навещает могилу трагически погибшего мужа: князь Игорь вторично отправился собирать дань с покоренного племени и был убит за алчность. Княгиня Ольга над могилой поучает сына:
Вот, Святослав, к чему ведет
Несправедливость власти;
И князь несчастлив и народ,
Где на престоле страсти.
В цитируемой строфе резко выделяется исторический анахронизм. Как известно, Игорь был киевским князем в 912–945 гг., т. е. тогда, когда понятия «правление» в Древней Руси еще не существовало. Княжение, правление князя как институт власти только начинало складываться. Престола как символа монархии тоже еще не существовало. Поэтому в думе Рылеева это понятие являлось очевидным анахронизмом. Само слово престол, заимствованное из старославянского языка, получило распространение в русском языке несколько позже. Об этом можно судить и по отсутствию его в Словаре И.И. Срезневского (по материалам XI–XIV вв.). Таким образом, поучение княгини Ольги ассоциировалось у читателей с современной Рылееву властью и, безусловно, адресовалось современным правителям. Именно поэтому строфа была отвергнута цензурой. И хотя в думах Рылеева встречается целый ряд исторических неточностей (на которые в свое время указывал Пушкин), данный анахронизм в качестве приема эзоповского иносказания следует квалифицировать как использованный осознанно.
Подобная смысловая двуплановость стиха была свойственна поэзии 20-х годов XIX в. Усиливало такую двуплановость и использование характерной общественно-политической лексики и фразеологии, которая вела свое происхождение от Великой французской революции (ср.: свобода, любовь к отечеству, права гражданства, гражданин, общественное благо, тиранство, самовластие и т. п.).
Гражданская лексика придавала особый смысловой акцент содержанию прозведения, заостряла агитационное звучание стиха. В 20-е годы XIX в. ее восприятие усилилось благодаря произошедшим в Испании и в Италии революциям. Эти слова «сигнализировали некий строй «возмутительных» идей и представлений, в какой бы контекст они ни попадали. На них лежала печать крамолы... Они значили больше, чем они значили. Они представительствовали от целой системы классововраждебного политического языка. Их употребление уже было уликой».
Рылеев широко использовал смысловую двуплановость стиха. Поскольку, как он сам говорил, литературная деятельность была частью его общественного дела («Я не поэт, а гражданин»), идеи гражданственности, став «политической установкой», трансформировались в поэтическом творчестве. По отзывам декабристов, поэзия Рылеева несла сильный эмоциональный заряд, звучала как прямой агитационный призыв. Н. Бестужев говорил, что для правильного понимания поэзии Рылеева нужно иметь в виду, что «постоянная мысль, постоянная его идея была – пробудить... чувствование любви к отечеству, зажечь желание свободы». В этом заключалась характерная черта рылеевской иносказательной манеры.
В думах Рылеева историческая тема часто оказывалась только условным фоном, литературной декорацией для выражения декабристских идей. Например, в думе «Дмитрий Донской» перед началом Куликовской битвы князь призывает войско на битву, и воины вторят ему:
«К врагам! за Дон! – вскричаливойски,–
За вольность, правду и закон!» –
И, повторяя клик геройский.
За князем ринулися в Дон...
Декларативность призыва За вольность, правду и закон! не ассоциируется с историческим прошлым – она соответствует авторскому настоящему и осмысливается в сопоставлении с другими произведениями поэта, в которых снова и снова утверждаются провозглашенные понятия:
Ему представился тот страшный час,
Когда, достичь пылая трона,
Он заглушил священный в сердце глас,
Глас совести, и веры, и закона.
(«Борис Годунов»);
Пусть каждого страшит закон!
Злодейство примет воздаянье!
("Рогнеда")
И совесть сердца не тревожит,
Тогда ни ссылка, – думал он, –
Ни казнь позорить нас не может.
(«Артемов Матвеев»);
Не тот отчизны верный сын.
Не тот в стране самодержавья
Царю полезный гражданин.
Кто раб презренного тщеславья!
Пусть будет муж совета он
И мученик позорной казни,
Стоять за правду и закон,
Как Долгорукий, без боязни.
(«Волынский»);
Предназначение Поэта:
Святая правда – долг его...
(«Державин»):
Так мы, свои разрушив цепи,
На глас отчизны и вождей.
Ниспровергая все препоны.
Помчались защищать законы
Среди отеческих степей.
(«Войнаровский»).
Те же идейные категории утверждали в своих стихах и другие поэты-декабристы, словно вторя воззваниям Рылеева, поддерживая их. Например, у Ф. Глинки в «Отрывках из Фарсалии» читаем:
И люди, как братья в союзе святом,
Покорны закону и правде одной...
Ср. также в стихотворении В. Раевского «Глас правды»:
И свет, колеблясь, изумленный
С невольной радостью взирал,
Как шаткие менялись троны.
Как вдруг свободу и законы
Давал монарх – граждан отец...
Или у А. Бестужева в повести в стихах «Андрей, князь Переяславский»:
...общественному благу
Я посвятил мою отвагу...
Любить прекрасное заставил,
Когда лучом душевных сил
Законы правды озарил...
Перекликаясь, повторяясь в различных контекстах поэтов-декабристов, эти категории выходили за рамки литературных произведений и приобретали более широкое осмысление: как декларация декабристской идеологии. Причем в среде декабристов некоторые понятия получали иную трактовку. Так, было переосмыслено слово законы, которое означало не действующие нормативные акты, но некие естественные, объективные, вытекающие из неотъемлемых прав человека установления.
Но вернемся к рылеевской думе «Дмитрий Донской» и к процитированному воинскому кличу За вольность, правду и закон! Здесь слово вольность является лексическим анахронизмом, так как в XIV в. оно еще не употреблялось.
С таким значением.– «свободное состояние, независимость» – в древнерусском языке было известно слово воля. Поэтому именно его в целях речевой стилизации правильнее было бы использовать в призыве воинов, шедших на битву. Однако в литературном контексте 20-х годов XIX в. слово вольность имело определенную политическую окрашенность (вспомним стихотворение Радищева «Вольность», оду Пушкина «Вольность») и поэтому придавало воинскому призыву значение современного поэту идейного воззвания.
Таким образом, из наблюдений над немногочисленными опубликованными (т. е. прошедшими цензуру) произведениями К. Ф. Рылеева можно заключить, что поэт успешно использовал приемы эзоповского иносказания: тропеические (метонимия), лексические (лексические анахронизмы); особую синтаксическую организацию текста, отсылки к древним авторам. Привлекая лексику гражданского содержания, особые слова-символы или переосмысленные в кругу декабристов слова, Рылеев создавал смысловую двуплановость стиха, благодаря которой ему удавалось – даже в стихах, прошедших цензуру, – провозглашать идейные принципы декабристского мировоззрения.
Л-ра: Русский язык в школе. – 1996. – № 3. – С. 70-73.
