Нетрадиционная традиционность (Образ пути в лирике И. Северянина)
И.А. Гулова
В поэтическом языке существуют такие образы, без которых трудно представить творчество любого автора. Интерес к ним предопределен их смысловым и историко-литературным потенциалом, длительной культурной традицией. К числу таких поэтических универсалий безусловно относится образ пути, один из способов реализаций которого дает творчество Северянина. Во многих его стихотворениях трактовка образа достаточно традиционна. Это и реальный путь, перемещение в пространстве, и метафорический жизненный путь, прежде всего духовный и творческий. Такое прочтение, не выходящее за границы поэтических клише, легко обнаруживается уже при фрагментарном сопоставлении текстов:
Иду вперед... А вкруг клокочет жизнь: гуляют пешеходы... («Ночная прогулка»);
Идем мы парком по аллее. Налево море. Мы — одни. («В парке») // Ты шел дорогою проезжей, И был твой шаг трудолюбив. («Ответ Л. Афанасьеву на его послание»); Но я привык в общественном компоте Свершать свой ультраэксцентричный путь. («Злата»); Тринадцать книг страниц по триста Газетных вырезок — мой путь. («Слава») и под.
На этом фоне выделяется стихотворение с показательным названием «В пути». Его возникновение предсказуемо: со дня важного для Северянина события — провозглашения его королем поэтов — прошло десять лет. За этот срок многое изменилось, что нашло отражение в стихотворении. Оно отличается от канонических текстов «на дату», от «Рескрипта короля» и от более ранних произведений («Прогулка короля», «Эгополонез», «Поэза возмездия», «Я — композитор», «Поэза моей светозарности», «Поэза королеве» и др.).
В пути
Иду, и с каждым шагом рьяней
Верста к версте — к звену звено.
Кто я? Я — Игорь Северянин,
Чье имя смело, как вино!
И в горле спазмы упоенья.
И волоса на голове Приходят в дивное движенье,
Как было некогда в Москве...
Там были церкви златоглавы И души хрупотней стекла.
Там жизнь моя в расцвете славы,
В расцвете славы жизнь текла. Вспененная и золотая!
Он горек, мутный твой отстой.
И сам себе себя читая,
Версту глотаю за верстой!
4 октября
Заглавие стихотворения вполне традиционно (что соответствует стилю сборника «Классические розы»; ср., однако, другую тенденцию: «Соблазны влаги», «Изольда изо льда», «Слезы мертвых ночей», «Купанье звезд» и под.) и является прогнозирующим для текста в целом. Действительно, стихотворение написано четырехстопным ямбом, а это не только давно и хорошо освоенный размер, позволяющий придать речевому потоку естественность, но и тот размер, который «...в глазах потомков... остался самым ярким признаком своей эпохи» [время Жуковского и Пушкина].
Более того, трудно не заметить интертекстуальной связи стихотворения «В пути» с пушкинским стихотворением «Жуковскому». Эстетический статус достаточно спорных северянинских строк И волоса на голове Приходят в дивное движенье (сквозь перифрастичность которых просвечивает фразеологизм волосы встают (поднимаются) дыбом) существенно повышается благодаря перефразировке пушкинских строк И быстрый холод вдохновенья Власы подъемлет на челе. Правомерность такого сближения становится очевиднее, если соотнести даты: упоминаемые в стихотворении московские события
На этой классической основе как определенный противовес воспринимается выбор лексической палитры. Устойчивые метафоры (жизнь течет, расцвет славы) не препятствуют авторскому расширению сочетаемости (с каждым шагом рьяней), пассивная лексика представлена как окказиональными формами, так и архаичными (рьяней, хрупотней — волоса верста), использован выразительный потенциал не только контактных, паронимически связанных дивное движенье, но и рифмующихся, омонимически соотнесенных стекла — текла, одинаковая позиция в строфе отведена различным по происхождению и окраске златоглавы — золотая.
Еще одно несоответствие обнаруживается между основным значением слова-заглавия, его нацеленностью на повестововательность и особенностями морфологических характеристик стихотворения. То, что имен и местоимений примерно в пять раз больше, чем глаголов и глагольных форм, даже с учетом глагола-связки и семантически недостаточного глагола, указывает на статичность стихотворения.
Разнообразие типов синтаксических единиц, автономность логически связанных предложений, инверсии, эллипсис, парцелляция — все это обеспечивает субъективную направленность стихотворения. С введением в текст автора, реального писателя (Я — Игорь Северянин) происходит предельная личностная конкретизация речи.
Перед нами поэтическая рефлексия, и строится она по-северянински двойственно: для публики и для себя. Эта двунаправленность обеспечена особенностями представленной ситуации. В первой строфе вопросом Кто я? вводится внешний адресат, а в последней — через опущенное риторическое обращение, о котором говорит притяжательное местоимение твой, актуализируется внутренний адресат, лирический субъект. В соответствии с этим проявляется свойственная избранной (реальной или мнимой) роли бравада, которая в момент «срывания масок» резко сходит на нет.
Несмотря на эмоциональную приподнятость большей части стихотворения, оно не воспринимается как гимн самому себе, поскольку в тексте очень много явных и, главным образом, неявных противоречий. Некоторые из них уже были названы, но не все.
Будем исходить из того, что композиционная структура текста в общем виде задается сменой времени, а также эмоциональным сломом и отрицательной оценочностью, характеризующими заключительную строфу.
Если мы внимательно посмотрим на первое четверостишие, то обнаружим, что вступлением является вопросно-ответная конструкция. Актуализация адресанта достигается не только нестандартным размещением первой композиционной части, но и другими средствами: вопросом иронически («лирический ироник») обыгрывается традиционность избранных образных средств, которые слишком стерты для адресата; ритмическая правильность первых двух строк, выделенная равносложностью слов и ассонансом (с каждым шагом рьяней), разрушается дополнительным ударением на личном местоимении и последующим введением пир-рихиев. В этом ряду особый вес приобретает неточная рифма рьяней - Северянин. Она обнажает оксюморонный характер связи между словами, потому что рьяный в общеязыковом значении — это «усердный, ретивый» и даже «страстный».
Безусловно значим прием самопредставления не только по псевдониму, но и через многозначное в контексте имя, т. е. через слово. Его характеристики (метонимическая и через образ сравнения) отсылают к сборнику «Громокипящий кубок», где поэт заявил о себе: Я, гений Игорь Северянин... Нельзя не заметить, что уверенность в читательском опыте и некоторая поза поддержаны отстранением от предмета речи, когда повторяющиеся в подхвате я, Я заменены на Чье (имя).
Основная композицонная часть состоит из двух блоков. Первый блок, представляющий настоящее, рассредоточен по текстовому объему и объединяет строки 1, 2, а также вторую строфу и 14-ю строку. Второй композиционный блок, воспоминание, реализуется строками с 9-й по 13-ю. Заключение стихотворения - три последние строки.
Таким образом, можно говорить об интонационном единообразии и четкости оформления структуры текста, а несовпадение деления на строфы с композиционным строением не только подчеркивает повышенную эмоциональность самовыражения, но и создает иллюзию спонтанности речевого потока, позволяет акцентировать фрагменты, важные с точки зрения адресанта.
Цельность текста обеспечивается последовательным развитием мотива «жизнь — путь» в каждой из композиционных частей, но они имеют существенное различие в реализации этого основного мотива.
Начало текста не просто насыщено лексикой движения (Иду, шаг, верста), она использована так, что возникает эффект ускорения. Этот эффект формируется стилистическим совмещением названия и определенно-личного предложения, занимающего сильную позицию начала текста: В пути — Иду. Кроме того, авторская сравнительная степень рьяней образована от прилагательного, называющего абсолютный признак, детализация же усилена определительным местоимением каждый, указывающим на выделенность чего-то в ряду себе подобных, а также тавтологическими Верста к версте — к звену звено.
В результате такой семантической компрессии первых двух строк гипербола становится настолько сильной, что возникает представление об очень быстром шаге или даже беге, который при отсутствии каких бы то ни было атрибутов пути воспринимается как абстрактно-метафорический. Более того, авторское тире выдвигает на передний план инверсию в синонимических конструкциях, т. е. визуальное восприятие строки. А ее синтаксическая взаимовозвратность (Верста к версте — к звену звено) указывает на то, что путь замыкается. Речь идет уже как бы об условном беге по кругу, чем проясняется и отсутствие локальных ориентиров «где», «куда», «откуда», и преобразование времени из настоящего репортажа в настоящее постоянное.
Во второй строфе первого композиционного блока сохранена установка на преувеличение, однако вдохновение представлено вполне материализованно, с возвращением к настоящему репортажа, с предельными физическими ощущениями. Здесь очень показательны звукопись: спазмы упоенья; волоса... приходят в дивное движенье — и «привязка к месту» («где»): в горле, на голове. Важно то, что предмет речи, не называемый местоимением 1-го лица, не снижается, так как прозаизмы сочетаются со стилистически высокой, книжной и/или архаичной лексикой (волоса, упоенье, дивный), причем слова упоенье, дивный обладают положительной оценочностью. Особенность строфы, необычность испытываемого состояния подчеркнуты ритмическим облегчением: здесь наибольшее количество пиррихиев.
Заключительная строка сравнительным как объединяет настоящее с прошлым, отвечает на вопросы о времени (некогда) и месте (в Москве), чем ретроспективно вводит реальную точку отсчета.
Во втором блоке основной части лирический субъект преодолевает границы внутреннего мира, но область его интересов изменяется мало. Сохраняется основная языковая палитра, т. е. взаимодействие слов отвлеченной и конкретной семантики.
Тематически связанные церковь и душа выступают здесь как атрибуты веры, духовности, каждый из них соотнесен с материальным миром. Однако ни прилагательное златоглавы, ни вещественное существительное стекло не снижают предмета речи, так как златоглавы, являясь старославянизмом, обладает соответствующей стилистической окраской, усиленной использованием слова в краткой (книжной) форме, а стекло в сравнительной конструкции является составной частью литоты; окказиональное же хрупотней актуализирует компоненты значения «способность к разрушению, неустойчивость» (хрупкость).
Такому восприятию соответствует выделенность третьей строфы по языковой и эмоциональной уравновешенности. Она создается глубоким звуковым совпадением рифмующихся слов, делением строфы на две одинаковые по объему части, о скоординированности которых говорит единоначатие. Это единственный фрагмент текста, в котором сочинительный союз и нейтрален, а не свидетельствует об изменении типа отношений, как это происходит в других случаях, когда он следует после точки. Наконец, хиазм 11-й и 12-й строк сшивает строфу и вводит, через вынесение в сильную позицию ее конца глагола течь, новый мотив: «жизнь — река».
Это еще одно противопоставление настоящего прошлому, зафиксированное не только формой времени глаголов, но и тем, что слова Иду — текла занимают диагональные позиции в тексте. Так подчеркивается разный характер отношения действия к субъекту: в первом случае субъект активен, во втором — пассивен, а действие самопроизвольно; не случайно течь является недостаточным глаголом.
Аналогично организованы и местоимения. Если в первом блоке выразительный повтор я — Я усиливался привлечением форм единственного числа для передачи представлений о множественности (с каждым шагом, верста к версте и под.), то во втором блоке используется зеркальный эффект: введение форм множественного числа церкви, души влечет переход к притяжательному местоимению: жизнь моя, а затем и к опущению его: жизнь текла.
Для заключительной строфы стихотворения характерен переход к иным языковым средствам и в то же время стечение всех тематических линий. В последней строфе происходит перераспределение частей речи: при уменьшении числа имен существительных возрастает количество глагольных форм, концентрируются имена прилагательные и местоимения (со сменой разрядов). Также заметны преобразования в звуковой организации. При сохранении перекрестной рифмовки появляются закрытые мужские клаузулы.
Композиционно это четверостишие подобно первому, так как объединяет последний фрагмент основной композиционной части и заключение. Каждая из этих составляющих обладает особой значимостью.
Сильное логическое и интонационное выделение, обеспеченное ритмическим перебивом (единственный случай хореического ударения с последующим стечением пиррихиев), кажется естественным на фоне многочисленных и разнообразных текстовых взаимодействий 13-й строки. Метафорические аспекты с положительной оценочностью ретроспективно соотнесены с тематически объединенными текла и вино, на цветосветовом уровне подобны парам церкви златоглавы и жизнь... золотая. А вот проспективные связи с заключением основаны на противопоставлении золотая — мутный, вспененная — отстой, причем последняя пара входит в ряд вертикально соотнесенных глотаю (версту) — отстой — текла — движенье — Иду — В пути. Для авторской реализации мотива «жизнь — путь» показательна двунаправленность этого ряда, свидетельствующая о противоречивости характера движения.
Заключительные строки явно связаны с первой строфой, на что косвенно указывает их звуковая однородность. Состав обязательно ударных первых от конца строки гласных делит текст на две части так, что позитивные аспекты реализации темы представлены единообразно, а негативные — чередованием. Вторая строфа дана как ударный е, третья — как регулярный а, для первой и четвертой свойственна смена я — о — я — о//а — о — а — о.
Если эмоциональный взрыв заключительных строк не оставляет сомнений в характере оценочности, то интерпретация вступления возможна только сквозь увеличительное стекло этого же заключения. Код скрыт в повторе Верста к версте — Версту глотаю за верстой. Их различие существенно: действие дано как самопроизвольное и как осуществляемое субъектом речи, его характер определен предлогами к — за как прибавление и как следование и, главное, сквозь призму метафорического глотать версты проступает фразеологическое глотать слезы, подсказанное аллитерацией горек (горькие слезы) — глотать.
Наконец, мы вновь сталкиваемся с расхождением внешнего и внутреннего, обусловившим отчетливое проявление иного смысла. При ретроспективном прочтении строка Кто я? Я — Игорь Северянин преобразуется под воздействием И сам себе себя читая, высветив антонимическую связь местоимений, выделенных ритмически, аллитеративно, грамматически на фоне дублетности имени собственного и метонимии: себя (читая). Строка Чье имя смело, как вино проясняется через тематически соотнесенную Он горек, мутный твой отстой, и это делает явным еще один мотив: «жизнь — вино», который восходит к устойчивым формулам испить чашу до дна (ср. отстой); горькая чаша.
В итоге мы видим, что авторская поэтика преодолевает границы традиционного образа пути. В стихотворении он разрабатывается как оксюморон путь — отстой, что отражает стилистические ориентиры и предпочтения Северянина.
Л-ра: Русский язык в школе. – 2001. – № 6. – С. 69-74.
Произведения
Критика
