Язык как структура Другого Велимира Хлебникова
А. Ковтун
Велимир Хлебников называл себя будетлянином, поэтом будущего. Он был далек от споров своего времени, от поверхностности, от ограничений. Труднопонимаемый поэт, прозаик, эссеист, сознательно усложнявший свои отношения со временем и пространством, он был одержим фундаментальной идеей слова и языка. Одним из первых в русской литературе Хлебников приходит к мысли о самоценности «самовитого» слова. Его представления о слове дают основания для параллелей с идеями постмодернизма: он увидел мир как текст книги, как текстовую организацию. В «Досках судьбы» он пишет: «В обычном словесном изложении человечество походит на белую груду, на вороха свеженабранных листов печати. Малейший ветер заставит их разлететься в стороны. Но есть способ сверстать эти разрозненные белые листы в строгую книгу...». Статьи, декларации, заметки Хлебникова о языке все еще остаются на обочине методологических полемик. Однако с укреплением идей постструктурализма его труды становятся все более притягательными для исследования. Прозрения Хлебникова о языке и слове, долгое время именовавшиеся темнотами и лабиринтами смысла, в свете его собственных произведений и критических работ, при подсветке идеями постструктурализма становятся несколько доступнее пониманию. Хотя, как известно, нет ничего более затемненного, чем природа света. Чтение Хлебникова может обольстить прозрачностью слова и вдохновенностью автора. Однако автор желает видеть в читателе соавтора, вступающего в свободную и интеллектуальную игру интерпретаций. Он ожидает, что произведение убедит своим содержанием и не будет субъективировано чужим сознанием. Тексты Хлебникова не нуждаются в прибавлении смысла, суждении, объяснении. Они остаются стихотворениями или трудами Хлебникова только в том случае, если читатель не пытается включить их в направление, течение, методологию. Более того, акт чтения Хлебникова может быть только пассивным. Чужое сознание не имеет права привносить искусственные смыслы в текст. При чтении Хлебникова особенно опасна позиция «наивного читателя», который может оказаться под обаянием метафорического смысла текста и попытаться понять метафору непосредственно. А еще большую опасность для хлебниковского текста представляет читатель, навязывающий ему свои смыслы, однозначно, в рамках своего времени пытающийся увидеть один, конкретный смысл в метафоре. Вслед за Полем де Маном, цитирующим Мориса Бланшо, заметим: «Но язык также суть инкарнированное сознание, соблазненное возможностью приятия словесных форм, жизни слов, их звучания, ведущее к вере, что эта реальность может каким-либо образом открыть путь, устремленный к темной сердцевине вещей».
О. Мандельштам, болезненно переносивший трагедию отчуждения от слова, наиболее ясно определил суть исканий В. Хлебникова. В статье «О природе слова» он призывает бороться с «...оптическим обманом восприятия, с неизбежным коэффициентом искажения» искусства поэта. Язык Хлебникова он называет языком будущего, замечая, что поэт опередил время на целое столетие. Природу слова Хлебникова О. Мандельштам называет эллинистической, лирику - одним из проявлений эллинизма - системы в бергсоновском понимании, в которой человек ощущает себя вне временной зависимости, подчиненным внутренней связи через человеческое «я». О. Мандельштам определил этим некий метауровень языка Хлебникова, называя любой утилитарный подход к слову смертельным грехом. Хлебников ощущал и создавал язык как цельность, структуру, активность сознания. Язык можно «построить»: «Вся полнота языка должна быть разложена на основные единицы "азбучных истин", и тогда для звуко-веществ может быть построено что-то вроде закона Менделеева или закона Мозелея - последней вершины химической мысли. Общественные деятели вряд ли учитывали тот вред, который наносится неудачно построенным словом». Представление Хлебникова о языке как структуре основывается на идее мира-текста. Пройденный человечеством цивилизационный путь лишил человека непосредственной способности ощущать, «осязать» мир. Человек разучился читать мир как открытую «Единую книгу», как процесс, как становление. Человечество обращается к уже «ставшему», разучившись интересоваться «становящимся». Ставшее существует в застывших формах, теряет живость. Бытие бытового языка оформляется в бытовых образах, слова превращаются в «звуковые тряпочки», в «игру в куклы» («Итак, слово - звуковая кукла, словарь - собрание игрушек»). Человек перестает познавать язык, воспринимает только актуальность предметов и явлений. Вместе с тем для поэта словотворчество «есть взрыв языкового молчания, глухонемых пластов» языка: «Слово остается не для житейского обихода, а для слова».
Посредником в понимании логики смысла Велимира Хлебникова может быть статья «Мишель Турнье и мир без другого», напечатанная в приложениях книги Жиля Делеза «Логика смысла» (1998). Попытаемся взглянуть на прозаические и поэтические тексты Хлебникова в свете делезовского другого. Это предложение увидеть язык Хлебникова как другой. Будем исходить из текста одной из самых известных деклараций Велимира Хлебникова о языке «Наши основы» (1920). К этому тексту Хлебников возвращался постоянно, что свидетельствует о его важности для поэта.
Мишель Фуко, отзываясь о книге Жиля Делеза «Логика смысла», с радостью заявил: «Не следует думать, что возвращение - это форма содержания, которое есть различие; скорее из номадического и анархического различия в неизбежно избыточный и перемещающийся знак возвращения ударила сверкающая молния, которой когда-нибудь дадут имя Делеза: новая мысль возможна; мысль снова возможна». Перевод на русский язык книги Жиля Делеза «Логика смысла» переводчик также предваряет словами М. Фуко: «Возможно, когда-нибудь нынешний век будет известен как век Делеза». Это амбициозное заявление все же имеет основание - Делез, «философ становления», не согласен с пределами и ограничениями. Он мыслит опытом события, входит в событие, а не делает событие объектом созерцания. Он всегда ставит целью разрушить границы, деконцептуализировать концепции, рефлектировать налично данное. Произошедшие благодаря этим действиям трансформации не только изменяют взаимоотношения автор - текст, но и способствуют новому видению структуры художественной семантики. Эта стратегия помогает онтологически, в границах объекта художественного познания читать мир как текст. Ведь мир является только тем, как и каким образом он проявляется в структурах понимания и познания. Важнейшее задание Делеза в «Логике смысла» - формирование серий парадоксов, образов вещей, их имен. Парадокс, неожиданность, странность в точном смысле противоречат логическим законам. Недосказуемость/недоказуемость парадокса - одно из основных требований аксиоматических научных теорий. По мысли Делеза, серии парадоксов образуют теорию смысла: «...смысл - это несуществующая сущность, он поддерживает крайне специфические отношения с нонсенсом». Делез собирает, обновляет, иногда изобретает или препарирует смысл, который выражается словом, но присутствует в жизни. Предлагаемая Делезом деконструкция дает новые формы мысли и непривычные дискурсивные практики. Понятие, согласно Делезу, не должно соотноситься ни с субъектом, ни с объектом, так оно является совокупностью обстоятельств, взаимодействия сил. Автономия субъекта должна быть отвергнута, поскольку любая авторская манифестация уже есть в языковых структурах. Автор способен следовать за игровой логикой новых структур. Такой подход к тексту помогает по-новому осмыслить категорию авторского выражения. Исходя из подобного представления в логике, Жиль Делез интерпретирует смысл другого.
Уже устоявшееся философское понятие другает закрепляет некий опыт встречи субъекта-я с подобным ему субъектом, но Иным по отношению к нему. Диалогическое представление о мире осмыслит другого как ты, а его появление как поворот на преображение в существовании Я. Идея полилога включает в себя идею диалога сознаний, значимости опыта любого другого для Я. Вместе с тем в постнеклассической философии происходит переориентация понятия другого. Делез предлагает рассматривать другого как структуру (одну из структур) перцептивного поля: «Ошибка философских теорий в том, что иногда они сводят другого к частному объекту, иногда - к другому субъекту. (Даж концепция, изложенная Сартром в «Бытие и Нечто», довольствуется объединением этих двух определений, делая другого объектом моего взгляда, даже если он, в свою очередь, смотрит на меня, превращая меня в объект.) Но другой не является объектом в поле моего восприятия, ни воспринимающим меня субъектом: другой изначально – это структура перцептивного поля, без которой само поле не может функционировать так, как оно функционирует», - размышляет Делез. Здесь следует вспомнить, что в неклассической философии язык также рассматривается не в качестве объективно наличной ставшей реальности, но в качестве творческой процессуальности. В трактовке Гумбольдта язык представляет собой особый мир, выступающий медиатором между духом и предметным миром. В этом контексте становится приемлемой интерпретация идеи Делеза о другом. Принимая идею Делеза о другом как структуре, можно попытаться рассмотреть язык как другой. В этой дискурсе язык представляется структурой, т.е. строением, расположением, порядком, совокупностью внутренних связей, внутренним устройством объекта. Причем внутренние связи объекта не обязательно устойчивы и тождественны объекту. Они могут быть свободными и подвижными в пределах структуры.
Предложив дискурсивное представление о другом, Жиль Делез мыслит об эффектах другого. Вокруг каждого объекта или идеи существует организация маргинального мира. Ее философ называет окутывающим фоном, и сюда, в эту сферу, согласно законам, регулирующим переход от одного к другому, могут входить другие объекты или идеи. Делез так объясняет этот процесс: «Я рассматриваю объект, затем я переключаю внимание, позволяя ему уйти на задний план. В это время с заднего плана выходит новый объект моего внимания. И если этот новый объект не шокирует меня, не ошеломляет с неистовостью снаряда (как в том случае, когда мы внезапно сталкиваемся с чем-то невиданным), - то это только потому, что первый объект уже располагал заполненным окружением, где я уже ощущал предсуществование объекта, который вот-вот должен появиться, и предсуществование целого поля виртуальностей и потенциальностей, которые, как я уже знал, были способны актуализироваться». Делез убежден, что подобное чувство маргинального сосуществования структур возможно только через другого. Другой становится семантической структурой, помогающей реконструировать субъект.
Как этот эффект проявляется в структуре языка как другого у Хлебникова? Именно проявление эффектов другого гарантирует границы и переходы в изначальной структуре. «Он - сладость близости и сходств». Он регулирует изменения формы, заставляет слова искать друг в друге дополнения, участвовать в творческом процессе. «Слово управляет мозгом, мозг - руками, руки - царствами», - говорит поэт. Через слово он переживает полноту бытия. Хлебников думает, что, заменив в старом слове один звук другим, можно открыть путь создания нового слова. Объект входит в соседнее поле и поощряет его преобразование. «Если мы имеем пару таких слов, как двор и твор, и знаем о слове дворяне, мы можем построить слово творяне - творцы жизни. Или, если мы знаем слово землероб, мы можем создать слово времяпахаръ, времяроб, т.е. назвать прямым словом людей, так же возделывающих свое время, как земледелец свою почву», - пишет Хлебников.
Следуя за Делезом, нужно признать, что в пределах языка как другого Хлебников интуитивно ощущал взаимодействие различных структур - не только их внутреннюю маргинальность, но одновременно и независимость от реального мира. Делез так объясняет подобный эффект: «Что же касается объектов за моей спиной, то я чувствую, что они соединяются вместе и образуют мир - именно потому, что они видимы для другого и видятся им. А то, что для меня является глубиной, в соответствии с которой объекты вторгаются друг в друга и скрываются друг за другом, я также переживаю как то, что является возможной шириной для другого - шириной, по которой они выстраиваются и замирают (с точки зрения другой глубины)». События, происходящие в изменчивой глубине другого, ощущает Велимир Хлебников. Он осознает смысл как размывание границ между внутренним и внешним, поверхностью и глубиной. В этой глубине его другого из основных звуков азбуки, заменяющих семена слов, взрастают новые слова. (Ср.: «Из этих исходных точек строится слово, и новый сеятель языков может просто наполнить ладонь 28 звуками азбуки, зернами языка»). Можно предположить, что основная масса слов в языке Хлебникова не столько выражает звуковой символизм, сколько содержит новое смыслообразующее ядро. Звуковая содержательность слова наполнена смыслосодержанием. Хлебников знаки языка воспринимает как гносеологическое явление. В этой идее он предвосхищает постструктуралистские концепции. Мир открывается человеку через язык и основоположные элементы «азбуки ума». Звуковая семантика исходит из глубинных структур другого. По мысли поэта, новое слово должно быть не только названо, но и направлено к называемой вещи. И тогда новое слово не нарушит структуры языка. Хлебников создавал язык как отдельную ценность, которую он пытался понять на протяжении жизни. Поэт понимал двойной аспект языка («слово живет двойной жизнью»). Способность слова быть конкретной вещью и результатом сознания завораживала Хлебникова. На протяжении всего творчества он искал, что отделяет язык от события и вещи, как законы действуют внутри языка. Он стремился определить, как в структуре языка звук сливается со звуковыми качествами вещей, с действием тел.
Жиль Делез предлагает понять структуру другого через эффект его присутствия и эффект отсутствия. Что происходит в мире без другого? «Известное и неизвестное, воспринимаемое и невоспринимаемое абсолютным образом противостоят друг другу в битве без оттенков», - пишет Делез. Перестают действовать те объекты, что в структуре, всплывая с заднего плана, как в зеркале, отражали разные состояния другого. Согласно законам пространства и времени отсутствие другого перечеркивает действие гармонизации объектов структуры. Мир без другого становится угрожающим. Делез замечает, что в таком мире остаются стихии - страх, озлобление, напряжение. Хлебников также знал стихийность мира без языка: «Перенесемся в каменный век. Ночь, костры, работа черными каменными молотками. Вдруг шаги; все бросились к оружию и замерли в угрожающих осанках». И только названное слово приносит в мир порядок, усмиряет хаос: «Свои! - доносится из темноты с каждым словом общего языка. Язык так же соединяет, как знакомый голос». Делез убежден, что отсутствие другого ощущается, когда человек сталкивается с самими вещами, когда нам открывается только обнаженная стремительность действия без имени: «Нагота - это роскошь, ее может безнаказанно позволить себе тот человек, что живет в согревающем окружении себе подобных». Мир без другого и для Хлебникова переполнен стихиями. Здесь есть понятие бытия как вечности. В стихийном мире может перестать действовать закон языка, унаследованный «от многих поколений цивилизаций». Для поэта априорность языка принималась как основа его сохранности и развития.
Вместе с тем, определяя различные эффекты, Делез понимает другого не только как одну серию среди прочих структур в перцептивном поле. Другой может быть особым объектом в поле. Делез говорит об априорном другом как абсолютной структуре, устанавливающей относительность другого в качестве посредника, актуализирующего структуру. В таком случае другой становится структурой возможного. («Нужно понять, что возможное не выступает здесь в качестве абстрактной категории, обозначающей то, чего не существует: выражаемый возможный мир несомненно существует, но он не существует (актуально) вне того, что его выражает».
Что же является другим возможным языком для Хлебникова? В структуре поэтики Хлебникова особое место занимает мечта о «заумном» языке. Его концепты заумного языка перекликаются с идеями постструктуралистов о читателе как интерпретаторе или участнике языковых игр. («Заумный язык - значит находящийся за пределами разума... То, что в заклинаниях, заговорах заумный язык господствует и вытесняет разумный, доказывает, что у него особая власть над сознанием, особые права на жизнь наряду с разумным. ...Таким образом, заумный язык есть грядущий мировой язык в зародыше. Только он может соединить людей. Умные языки уже разъединяют»). Слово всегда «самовито». Слово отражает множественность текстов мира. Одновременно оно выражает «словотворчество» индивида. А этот процесс есть и способ существования человека в мире, который должен быть прочитан как книга, т.е. является текстом. Вместе с тем этот текст интерпретируется, и в этот процесс интерпретации включаются структурные элементы языка.
Тексты поэта о «звездном», «заумном» языке (см. «Наша основа») позволяют продвинуться в понимании эффекта другого возможного. Этот язык не претендует на реальность существования. Он хочет быть в структуре, стремится реализовать те возможности, которые он в себе несет, через речь. Хлебников рассуждает, что значение естественного, бытового языка нам понятно: «...во время устной и письменной речи маленькое слово солнце в условном мире людского разговора заменит прекрасную, величественную звезду. Замененное слове игрушкой, величественное спокойно сияющее светило охотно соглашается на дательный и родительный падежи, примененные к его наместнику в языке. Но это равенство условно: если настоящее исчезнет, а останется только слово солнце, то ведь оно не сможет сиять на небе и согревать землю, все замерзнет, обратится в снежок в кулаке мирового пространства». Поэт показывает, что другой не есть абстрактная категория, определяющая чего не существует. Свет солнца не похож на слово, которое выражает вещь. Называя солнце «я» еще не заставляет это солнце светить. «Язык это реальность возможного как такового», - заявляет Делез. Вместе с тем, как известно, фундаментальный эффект языка состоит в различении сознания и его объектов. Язык как другой авторского сознания наполняет мир различными структурами, возможностями, лакунами смысла. Каждая из этих структур, в свою очередь, может породить другие возможности, развернуться в новые структуры. Субъект не обязательно нуждается в объекте, он может оторваться от него, существовать в своей плоскости. Солнце не обязательно должно сиять на небосводе, чтобы быть названным в данный момент: достаточно его существования в сфере сознания или на странице книги Хлебникова. «Итак, субъект есть дисквалифицированный объект», - замечает Делез. А другой, по мысли философа, удостоверяет различие между сознанием и его объектом в качестве пространственного и временного различия. «Первый эффект присутствия другого относится к пространству и распределению категория восприятия», - пишет Делез. Похожее прозрение о пространственном эффекте в струкуре языка есть и у Хлебникова: «Слова на Л: лодка, лыжи, ладонь, лапа, лист, лопух, лопасть, лепесток, ласты, лямка, искусство лета, луч, лог, лежанка, проливать, лить... Возьмем пловца на лодке: его вес распределяется на широкую площадь, и тяжесть делается тем слабее, чем шире эта площадь». Знаковая природа мира явилась Хлебникову в образе «Единой книги», в которой представлены отдельные тексты. Здесь читатель является участником игры в семантически наполненном пространстве. Поэт предполагает, «что речи - здания из глыб пространства. Частицы речи - части движения. Слова - нет. Есть движение в пространстве и его части - точек, площадей... Плоскости, прямые площади, удары точек, божественный круг, угол падения, пучок лучей прочь из точки и в нее - вот тайные глыбы языка. Поскоблите язык и вы увидите пространство и его шкуру». Не подтверждает ли эта мысль идею Делеза, что структура другого предшествует ее наполнению в пространстве. Второй эффект, «возможно более глубокий - касается времени и распределения его измерений: что происходит во времени до, а что - после», - предполагает Делез. Этот эффект Делез представляет на примере отсутствия другого, когда он перестает быть медиатором и позволяет сознанию слиться со своим объектом «в вечном настоящем». Тот же эффект темпоральности языка ощущает и Хлебников. Текст, слово, элементы слова имеют процессуальный характер и природу: «Словотворчество - враг книжного окаменения языка и, опираясь на то, что в деревне около рек и лесов до сих пор язык творится, каждое мгновение создавая слова, которые то умирают, то получают право бессмертия, переносит это право в жизнь писем».
Жиль Делез предполагает, что «ошибка теорий познания в том, что они постулируют одновременно и субъекта и объекта, в то время как один из них полагается уничтожением другого. ...Каждый объект лишается своих качеств в пользу соответствующего субъекта». Интуиция Хлебникова также касается полной свободы субъектно-объектных отношений в структуре языка. Другой как структура в поэтическом сознании волен строить собственные конструкции. «Вы помните, какую иногда свободу от данного мира дает опечатка. Такая опечатка, рожденная неосознанной волей наборщика, вдруг дает смысл целой вещи и есть один из видов соборного творчества и поэтому может быть приветствуема как желанная помощь художнику», - заявляет Хлебников. Звуки языка не обязательно должны передавать звуковые качества вещей, их действия, эмоции. Слова могут манифестировать вольные структуры, которые не будут привязаны к определенному объекту. Такая игра внутри языка может быть названа игрой мира. Пишущий человек открывает себя для случайности. В такой случайности может открыться художнику парадокс становления смысла. Находящийся в постоянном движении словарь Велимира Хлебникова как будто бы подтверждает мысль о том, что нет одного главного слова, нет одного главного смысла, абсолютного знания. Чуткость к произносимым звукам, ощущение тончайших оттенков физических явлений, множественность оценок позволяют Хлебникову ощущать в языке парадокс чистого становления. В слове поэта живое настоящее не занимает всего смыслового пространства, прошлое оставляет в нем явный след, а будущее - свои очертания. В любом слове Хлебников может найти разрыв и возможность реконструкции.
Таким образом, изменяется функция авторского самовыражения, которое выступает как онтологическое мировосприятие, осваивающее и моделирующее картину мира. Жиль Делез предполагает, что автор не исчезает, не растворяется в тексте, а присутствует в нем в необычном воплощении. Парадокс языка как другого заключается в понимании Хлебниковым собственной функциональности по отношению к создаваемому слову. Он как бы присутствует и не присутствует. Он творит текст и осознает полную, «божественную» свободу текста. Эта стратегия становится доказательством ценности текста и самовыражения автора.
Делез задается вопросом, нет ли в системе языка двух разных измерений, внутренних для языка как такового? В языке как другом могут быть намечены новые отношения между смыслом и словом. Чистое становление смысла может находиться в каких-то совершенно особых отношениях с языком. Это специфическое понятие - чистое становление - становится важным моментом становления парадокса. Его суть заключается в одновременности двух, возможно, совершенно противоречивых смыслов, в осознании грани пересечения смыслов. Как объясняет Делез, Платон предлагал различать два измерения: во-первых, это измерение фиксированных, ограниченных, мерных вещей, предполагающих паузы и остановки, фиксацию настоящего и указание на предмет - большой или маленький - в момент времени; «а затем чистое становление вне какой-либо меры, подлинное и непрерывное умопомешательство, пребывающее в двух смыслах. Оно всегда избегает настоящего и заставляет будущее и прошлое, большее и меньшее, избыток и недостаток слиться в одновременности непокорной материи...». Это измерение имеет особый хронотоп - внеположенный. В нем происходит алогическое, парадоксальное действие - одновременность двух векторов направлений. Подобная металогика наблюдается и в поэтических текстах Велимира Хлебникова. В тексте могут сосуществовать две стороны одной плоскости, и «мы попадаем с одной стороны на другую, продвигаясь вдоль их длины». Смысл как бы разворачивается одновременно двумя противоположными сторонами, не сливаясь ни со словом, ни с явлением. Он расположен на границе между предложением и явлением. Тексты Хлебникова фиксируют функциональные характеристики элементов и относительно друг друга, и относительно структуры. Становление смысла может происходить только в процессе свободного оперирования понятиями. Примером такого скольжения смысла - неразделения чувственного и рационального - может быть раннее стихотворение:
Я ведал: ненарекаемость Возничего,
неизбыточность Полевичного,
ненасытность Огневичного,
нерассыпность Водяничного,
неувядаемость Девичьего.
Я ведал.
Подобное противоречие между явлениями формальной логики и феноменами чистого становления присутствует в различных текстах Велимира Хлебникова («Когда умирают кони - дышат.../ Когда умирают люди - поют песни...»; «Вне протяжения жило лицо»; «Перед смертью жизнь мелькает снова, / Но очень скоро и иначе»). Именно язык фиксирует пределы между смыслами, тот конкретный момент, когда возможно соединение двух различных векторов смыслов. Этот момент может указать на парадокс тождества смыслов. Смысл и заслоняется другим смыслом в структуре, и выплывает, является из- за пределов другого:
Коса то украшает темя, спускаясь на плечи,
то косит траву.
Мера то полна овса, то волхвует словом.
***
И тогда мне казалось волны и думы - родичи.
Смысл может явиться на пересечении активного и пассивного, живого и мертвого:
Когда рога оленя поднимаются над зеленью,
Они кажутся засохшее дерево.
Когда сердце н<о>чери обнажено в словах,
Бают: он безумен.
Чистое становление не имеет центра. Оно отходит от требований физики, соотношения большого и меньшего («У колодца расколоться так хотела бы вода...», «Но я хочу, чтобы луч звезды поцеловал луч моего глаза...»), избытка и недостатка («Вы даруете - единство между змееобразным движением / Хребта вселенной и пляской коромысла», «Узнать, что будет Я, когда делимое его - единица»), причины и эффекта («Я не знаю, земля кружится или нет, / Это зависит, уложится ли в строчку слово», «Чтоб человеку человек / Был звук миров, был песнью слышен»). Каждый смысл в одной плоскости текста есть отдельное событие. «Событие по самой сути принадлежит языку», - пишет Делез. Может быть, можно, следуя за Делезом, предположить, что в текстах Хлебникова все происходит в языке и через язык. Он не рассказывает истории, а представляет читателю дискурс, разворачивает его, манипулирует с его частями. Подтверждение можно найти в текстах поэта: «Я был более слово...».
Становление чистого смысла может иметь и иной характер. «Это более глубокая, более таинственная двойственность, скрытая в самих чувственных и материальных телах, - подземный дуализм между тем, на что Идея воздействует, и тем, что избегает ее воздействия. Скорее, различие здесь проходит не между Моделью и копией, а между копиями и симулякрами». Делез предполагает, что такое становление находится в особых отношениях с языком. Беспредельность как движение смысла появляется в случае симуляции идеи. Примером чистого становления, случая, когда поток речи переходит в неуправляемый дискурс, может быть стихотворение В. Хлебникова «Люди, когда они любят...».
Становление смысла разворачивается в различных направлениях, оно может быть беспредельно. Глагол любить в дискурсе стихотворения обладает безграничной протяженностью, бесконечной эквивалентностью контекстов, безмерной темпоральностью. Смысл может выплыть из-за пределов другого смысла, может явиться независимо, может паразитировать на других. Смыслы могут порождаться и являться непрерывной чередой. Только в первом дискурсе является идея любви как чувства, как сердечной склонности к другому полу:
Люди, когда они любят,
Делающие длинные взгляды
И испускающие длинные вздохи.
«Парадокс прежде всего - это то, что разрушает не только здравый смысл в качестве единственно возможного смысла, но и общезначимый смысл как приписывание фиксированного тождества», - пишет Делез. В тексте этот процесс происходит за счет непрерывной симуляции изначального смысла. Происходит симуляция реального - любить/звери:
Звери, когда они любят,
Наливающие в глаза муть
И делающие удила из пены...
гиперреального - любить/солнце:
Солнца, когда они любят,
Закрывающие ночи тканью из земель...
любить/боги; виртуального - любить/Пушкин:
Боги, когда они любят,
Замыкающие в меру трепет вселенной,
Как Пушкин - жар любви горничной Волконского.
Реальное перестает быть рациональным, становится объектом операциональности. Глагол любить теряет чувственную нагрузку и переходит в дискурсивную плоскость. В результате этой операции появляется ряд комбинаций-симулякров с синтетическим смыслом.
Жиль Делез не стремится выступить в качестве «авторитарного голоса», провозглашающего последнее слово. Его неожиданные и оригинальные подходы, скорее, предлагают свободную интерпретацию, включение в движение мысли, поиска, дискурса. «Искусство есть божественная игра», - заметил Владимир Набоков. В процессе игры можно войти внутрь текста, заметить линии движения.
Л-ра: Вопросы филологии. – 2004. – № 3. – С. 73-79.
Произведения
Критика
