О чем на самом деле «Манарага» Владимира Сорокина: объясняет Лев Данилкин
Лев Данилкин
Прочитав новый роман автора «Нормы» и «Голубого сала», в котором бумажные книги используют в кулинарных целях, Лев Данилкин констатирует: великий русский писатель-радикал Владимир Сорокин окончательно превратился в литературного традиционалиста.
Трансформации в cвою противоположность случаются в жизни не так уж редко — и поэтому нас не должно удивлять, что в какой-то момент нечто подобное произошло с писателем-революционером В. Г. Сорокиным.
Что В. Г. Сорокин мутирует из «непримиримого» в «договороспособного», ясно было уже по «Теллурии». Тоталитарность литературных практик вызывает у него скорее дружественную иронию, чем ужас и отторжение; если раньше его концептуалистские имитационные «куклы» — пугающе похожие на толстовский/соцреалистический/диссидентский оригиналы; поначалу благообразные, а затем вдруг покрывающиеся трупными пятнами и «взрывающиеся» от несовместимых с жизнью повреждений внутренних органов — шокировали, то теперь типично сорокинский текст — это скорее шутейная пьеса, скерцо, бодрый, бойкий и смешной фрагментец, который не столько «отменяет литературу как таковую», сколько сам задает новую — весьма высокую — планку; ну и автор, соответственно, скорее наслаждается сигарой, запустивши руки в проемы жилета, в компании коллег-«классиков», чем приседает, зажав уши и зажмурив глаза, после выстрела из миномета по их позициям.
Мы помним, что «Теллурия» (2013) состояла из пятидесяти глав-фрагментов, большим достоинством которых было то, что каждую теоретически автор мог «распаковать» и развернуть до размеров романа — однако ж всякий раз удерживался, обеспечив книге бросающуюся в глаза цельность, поджарость и осанку.
Шли, однако, годы — и один из сюжетов не самой «Теллурии», но «вселенной «Теллурии», все же вылупился в отдельный роман.
«Манарага» представляет собой увлекательную хронику — в форме отчетов-эссе «я»-рассказчика — нескольких деловых поездок повара, который практикует с переменным успехом ритуал приготовления еды на дровах из превратившихся в музейные диковины бумажных книг; несмотря на пространные объяснения, что «это мода такая», бровь читателя, добравшегося до финала, находится на таком же стабильно высоком уровне, как у тех, кто услышал об этом «сюжете» в кратком изложении.
За опасную и виртуозную работу повару — он не просто готовит пищу, но умеет отличать хорошие тексты от плохих, и это главное в его профессии — платят серьезные деньги, на которые он может позволить себе качественное потребление в мире «нового Средневековья». Однажды, вынужденный подчиняться законам подпольной корпорации — секты книжных поваров, он получает задание пресечь замыслы злоумышленников, которые в погоне за прибылью хотят коммерциализировать и тривиализовать близкую к сакрально-ритуальной деятельность поварского сообщества.
Роман — несомненная удача автора в том смысле, что он смешной; пересказывать шутки своими словами — последнее дело, но уж поверьте: Сорокин не подвел — посмеетесь. Это сатира, в которой досталось всем; и про еду, и про литературу, и про будущее, и про современность — по всему прошелся. А уж сколько здесь сорокинского — всех этих фирменных формул-псевдопословиц, которыми так славится Владимир Георгиевич: «Просто и ясно, как жареный батат на добром докторе Швейцере: мы нашли — мы и читаем! Ordnung muss sein!»
Для порядка же зададимся-ка таким вот вопросом. Почему В. Г. Сорокин, с его идеальным слухом и чутьем на наличие «полена» в романе (очень удачная метафора из, собственно, «Манараги» — означающая «романность», наличие «литературного вещества», отличающего халтуру от произведения искусства), делает из сюжета о бук-эн-гриллере, который, на первый взгляд, годится на одну из глав для «Теллурии», целую книгу? Почему он полагает фигуру высокопрофессионального посредника между «высокой культурой» и плебсом, который готов платить за зрелищные презентации «качественного потребления» книг, достаточно важной, чтобы развернуть историю о ней до отдельного, оформленного как более важное, чем прочие — роман это роман, — высказывание? Где здесь «полено»?
Есть ли оно?
Есть, есть; пусть даже кому-то такого рода сюжет покажется шутейным и чересчур легковесным. «Манарага» — роман о тех, кто обладает привилегией формировать литературный канон. Это может называться «книги, подходящие для высокой кухни» — или «главные книги», неважно; факт тот, что это кем-то — некими «жрецами» — отобранные книги, книги со статусом, и этот статус подразумевает их влияние на общество — и определяет сам тип этого общества, задает культурную доминанту. Одно дело общество, где «жарят» — подыграем В. Г. Сорокину — на Набокове и Томасе Манне, — и другое, где на Горьком и «Ваньке»; да-да, здесь есть момент, когда подпольные перекупщики предлагают рассказчику вязанку постсоветской литературы и тот, брезгливо проглядев тексты — про Ванькю в зассанном подъезде, — отказывается, нет уж, слуга покорный, на «этом» не жарю, после чего вновь принимается перебирать струны своей лиры, напевая гимны в честь Набокова и Томаса Манна. Интересный момент, на котором, пожалуй, следует остановиться поподробнее. Дело не в личном антагонизме В. Г. Сорокина и, допустим, З.Прилепина, которого наверняка и нет; дело в том, что «вопрос о книгах» — вопрос не эстетический, а политический. Это ведь не то же, что спор любителей борща и щей — какой тип похлебки кому нравится. Все мы знаем, что за выбором тех или иных книг стоят не просто наши физиологические вкусы, но — политические предпочтения. Что существуют специально обученные люди, которые (они нашли, мы читаем: орднунг мусс зайн) и договариваются, какие книги, условно говоря, «возьмут в будущее», а какие оставят за бортом. И поскольку — Сорокин, всю жизнь именно с этим феноменом работавший, прекрасно знает это — в литературоцентричной России тот, кто определяет и контролирует литературный канон, контролирует также и цайтгайст, престижность или маргинальность политических практик, моральные критерии, по которым оцениваются внелитературные персонажи. Иными словами, через принятый канон транслируется власть правящего класса, обеспечивается его культурное доминирование, база для существующего общественного договора. Контроль за «списком книг» подразумевает контроль за тем, какая версия истории «правильная», какой вариант будущего задается в качестве ориентира — как желательного, так и нежелательного: потому что смысл антиутопий как раз в том, чтобы пугать ими современников и подталкивать их к превентивным действиям, которые позволят им избежать этого неприятного для них будущего. Литература — это власть, вот что важно; и статус — тот или иной — книгам присваивают «жрецы», они договариваются, кого брать в будущее.
Сорокинский «бук-эн-гриллер» — как раз и есть один из таких «жрецов»: тот, кто может брезгливо поморщиться, дотронувшись до постсоветской, зашкваренной вязанки: «Не покупаю». Разумеется, конфигурация, внутри которой «Ада» и «Одесские рассказы» ценятся на вес золота, а постсоветскую макулатуру про «ванькю» никто даром брать не хочет, преподносится как «объективная» — ну что вы, это никакая не дискриминация, а свободное решение рыночных субъектов на основе их эстетических убеждений; и так уж вышло, увы, что авторы книг про «ванькю» в будущем не нужны, спасибо, можете не беспокоиться, вас там просто нет, мы не включили вас в списки.
Интересно, однако ж, что статус «Ваньки» в сорокинском будущем и современном мире различаются, и весьма значительно; чем бы можно было объяснить это? Может быть, дело в том, что кто-нибудь — кто-нибудь, кто относится к либеральной интеллигенции, которая на дух не переносит «Ванькю» и весь стоящий за ним комплекс идеологий, полагая его эстетически никчемным, аморальным и антиобщественным, — хотел бы вычеркнуть его из культуры таким образом?
И «Ванькю», да, легко пародировать; однако ж пародировать легко и Толстого с Тургеневым; но «полено» там имеется — достаточно тяжелое, чтобы разнести мир, где в центре условный Набоков; и потяжелее, пожалуй, чем уж в «Манараге»-то, которая по этой части недалеко ушла: ну хорошо, пусть роман, авантюрный — прекрасно, с «динамичным сюжетом» — оʼкей; однако ж не «Граф Монте-Кристо», прямо скажем; да, бойкая, с ритмом, из разных технично сведенных кусков выстроенная вещь — но не то чтоб увертюра к «Тангейзеру». Это не значит, что все надо мерить по идеалу; но это к тому, что не надо бы кидаться поленьями тому, кто живет в стеклянном доме.
Разумеется, Сорокин достаточно тонок, чтобы на сюжетном уровне заслонить базовый для своего нового романа вопрос о «жрецах и ванькях» фейковым: проблема якобы в том, что в какой-то момент благоденствие бук-эн-гриллеров нарушает машина, которая в состоянии тиражировать уникальные экземпляры книг. Это проблема в качестве «романной» — никчемная: во-первых, даже и для фантастического произведения не убедительная как сюжетообразующая, во-вторых, соотношение уникального и массового как раз прекрасно регулирует рынок — появляются художники, которые в состоянии преобразовать сам факт копируемости в свойство искусства; нет, роман не ради такого трюизма написан, «Манарага» не про проблему с копировальной машиной; «Манарага» — про общество, в котором происходит смена элит, и старые, «реакционные» элиты изобретают способ остаться у власти — через (фантомное) будущее; в этом смысл высказывания Сорокина.
По сути, на сегодняшний день есть два В. Г. Сорокина. Первый — революционер, титан; тот В. Г. Сорокин, который был кем-то вроде Курчатова, гением, сумевшим выделить содержащуюся в литературе атомную энергию, создать из нее взрывное устройство, атомную бомбу. Помимо способности добывать энергию из чужих текстов этот В. Г. Сорокин обладает талантом сам создавать такого рода цельнолитые произведения, наполненные энергией: это, собственно, «Норма», «Роман», многие рассказы, «Метель».
И есть второй — повелитель всякой нечисти вроде живородящих блох и умных мехов, литератор с отменным чувством юмора, политический комментатор, футуролог, пародист, литературовед и — вы не поверите — консерватор, литературный полицейский, выпихивающий из «будущего» все то, что не соответствует его эстетическим и политическим предпочтениям. Сорокин Вэ-Гэ-Штрих.
И вот у этого писателя все складывается не так уж гладко.
Несмотря на репутацию удачливого пророка и широко растиражированные заявления о том, будто «предсказания В. Г. Сорокина сбываются буквально на глазах с пугающей точностью», все это, мягко говоря, преувеличение; и давайте честно признаем, что В. Г. Сорокин, да, великий писатель, но никудышный пророк — хуже большинства алармистов, которые в середине нулевых принялись наводнять литературу антиутопиями. Никакого абсурдного «нового Средневековья» так и не настало; то, что происходит вокруг, выглядит логично и прямо вытекает из предшествующих событий; ничего слишком иррационального. Соответственно, сорокинская вселенная «Теллурии» все больше похожа на затянувшуюся шутку, которая смешна именно потому, что она вообще ни о чем, это курьез в чистом виде, памятник визионеру, который отказывается признать, что мир развивается по законам, понять которые у него не получилось, — и в целом живет в своем собственном мире. Этому В. Г. Сорокину ни про «современную жизнь», ни про историю сказать особо нечего — кроме свежих и оригинальных соображений о дефиците в России демократии, к которым присовокупляется набор леденящих кровь прорицаний относительно новой опричнины, центробежных тенденций, китаизации, исламской революции. Прорицания — хороший бизнес; ну вот разве что предполагающий, что хотя бы иногда пророчества — ну хоть какие-нибудь — сбываются; ну или не пророчества, а соображения насчет истории или текущих обстоятельств; с этим пока дела обстоят неважно; и, что характерно, у тех авторов, которых В. Г. Сорокин с таким омерзением выпроводил из своего будущего, работа с современным материалом получается лучше — один из них, например, пытается примирить общество, не понимающее своей недавней истории, но, возможно, за счет деятельности этого писателя у людей-таки получится осознать эту логику — и избавиться от неврозов. Гораздо менее ясно, чем, собственно, занят В. Г. Сорокин, кроме генерирования несбывающихся прогнозов, фейерверка литературных пародий и цирка с разного рода гастрономической снедью: ой, что он съест на этот раз. Это все — или мы что-то забыли?
По правде сказать, в смысле неадекватности тому, что называется «экстралингвистической реальностью», Вэ-Гэ-Сорокин-Штрих напоминает директрису Смольного княгиню Голицыну, которая в декабре 1917-го писала письма своему начальству — императрице — с жалобами на то, что в ее помещениях разместился какой-то Sovnarcomme, который вытесняет Институт: Ваше Величество, что мне делать, какие будут ваши предписания. Как же так, ваше превосходительство, у нас тут, во-первых, первоиздания В. В. Набокова тиражируют, а во-вторых, тут к вам в современность лезет распоряжаться какой-то «ванькя», пишущий про стрельбу из автоматов и «зассанные подъезды». Да уж, лезет, и не то что лезет, он уже — здесь, уже — власть; и если все и дальше будет идти так, как идет, то будущее выглядит для императрицы и ее придворных, чьи интересы представляет В. Г. Сорокин, достаточно тревожно. Ванькя, которого как только ни называли — гунн, хам, варвар, манкурт, шариков, ватник, — внимательно, весело, без заискивания, смотрит в глаза литературным духанщикам, готовый — ведь история это улица с двусторонним движением — спародировать, теперь уже, он — их: будэм дэлат! Бьютэм тэладь!
14 марта 2017 года
