Своеобразие детской поэзии О. Григорьева
Трошина Александра Павловна,
Екатеринбург 2016
Выпускная квалификационная работа. Своеобразие поэзии Олега Григорьева для детей во внеклассной работе учителя
Глава 2.
2.1. Взрослые и дети в детской поэзии 1970-80-х гг
1970-80-е гг. в советской поэзии для детей – время расцвета. В этот период, последовавший за Оттепелью и вобравший ее гуманистический пафос, заявили о себе такие поэты, как В. Берестов, И. Токмакова, Р. Сеф, Ю. Мориц, Э. Мошковская, Э. Успенский и др. Для них характерны раскованность, граничащая с озорством, любовь к игре, следование традициям Серебряного века. В то же самое время опубликованы стихотворения для детей поэта О. Григорьева – «Чудаки», (1971), «Витамин роста» (1981), «Говорящий ворон» (1989). Однако его поэзия совершенно не вписывается в тот литературный ряд, который назван выше: стихи О. Григорьева совершенно не похожи на произведения его современников, адресующих свои стихотворения детям. Сосредоточим внимание на образе школы в поэзии 1970-80-х гг, в которой встречаются учитель и ученик, взрослый и ребенок - ключевые фигуры художественного мира детской поэзии.
«У Юнны Мориц вы не найдёте назидания, поучения. Грустить, творить, фантазировать, дурачиться, капризничать ребёнок имеет полное право. По мнению Юнны Петровны, детей нужно воспитывать с любовью, иногда баловать, «их нужно освобождать от всех запретов, которые не наносят им и окружающим физический вред», а также ребёнок должен знать, что он попадает в мир зла», - пишет Станислав Минаков. [электронный ресурс, Вечная юность Мориц] Один из образов, создаваемый в поэтическом мире поэтессы - школа, где встречаются ребенок и взрослый. Они – друзья, единомышленники, взрослый выступает помощником и советчиком ребенка, идущего в школу. В стихотворении «Первое сентября» взрослый не указует, что требуется сделать первокласснику, а предлагает вместе готовиться к школьной поре:
«Проснитесь-ка, будьте добры!/ Вскочите, как ранние птички/ Давайте пригладим вихры/ И в ленты нарядим косички» [Мориц, 2009, с. 15]. В словах говорящего взрослого чувствуются родительские интонации, говорящий «по-свойски», по-домашнему обращается к первокласснику:
«В начале осенней поры,/ Пожалуйста, будьте добры/ Не спать на ходу, как тетеря,/ А школьные вычистить перья» [Мориц, 2009, с. 15].
Герой-ребенок предстает перед нами как опрятный маленький птенчик, которому предлагают «вычистить перья», чтобы полететь по большой школьной жизни, причем «перья» здесь – и птичье оперение, и инструмент письма. Даже императивно звучащее «не вздумайте» смягчено в стихотворении словами «будьте добры», которые смягчают требование:
«Точить на уроках балясы, / Проказничать,/ Строить гримасы,/ Валять дурака,/ Отвечать с потолка -/ Не вздумайте, будьте добры» [Мориц, 2009, с. 15].
Учитель в стихотворении Мориц предстает как «мечтатель» и «мыслитель», - это самые важные составляющие успеха у детей в начальной школе: взрослый помогает фантазировать, воображать и самостоятельно думать. «Внимание!/ Входит учитель -/ Мечтатель,/ А также мыслитель./ Всем-/ Ушки держать на макушке!». [Мориц, 2009, с. 15]
Подобным же образом изображается мир школы, взрослые и дети в поэзии И. Токмаковой. Школа вызывает у ребенка только положительные чувства, ассоциируется с радостью, праздником:
«Какая радостная весть!/ Мне скоро будет ровно шесть./ А если человеку шесть,/ И у него тетрадки есть,/ И ранец есть, и форма есть,/ И счётных палочек не счесть,/ И он читать старается,/ То, значит, он (точнее – я),/ То, значит, он (вернее – я),/ Он в школу собирается» [Токмакова, 2005, с. 34]. Здесь будущий ученик сам говорит о себе. Мысль ребенка возводится в ранг самостоятельной, имеющей право на существование и на право быть услышанной. Суждение ребенка немного наивно (достаточно ранца, тетрадей, чтобы считаться школьником), но это его суждение. Любопытно, что геройребенок в стихотворении Токмаковой фиксирует странность нового статуса, - это выражается в игре местоимениями «я» и «он», где Я – это еще подготовишка, а ОН – уже школьник. Право ребенка на грусть также отстаивается в детской поэзии И. Токмаковой; школьные заботы делают окружающий мир похожим на мир школы, где приходится немало трудиться, выписывая в разлинованных тетрадях палочки и крючки:
«Кончается лето,/ Кончается лето…/ И солнце не светит,/ А прячется где-то./ И дождь - первоклассник,/ Робея немножко,/ В косую линейку/ Линует окошко»[Токмакова, 2005, с. 32].
Мир, в котором живут герои И. Токмаковой, - мир разных цветов и оттенков: от прекрасного золотого, цвета «бабьего лета», до нежданной серой холодной осени. Это не только школа, но и природа. В согласии с которой существует маленький герой поэзии И. Токмаковой.
Иной образ школы мы можем встретить у детского поэта Б. Заходера. Поэт не сталкивает в одном стихотворении двух героев – взрослого и ребенка. Но перед нашим взором главный герой Вова, который живет от перемены до перемены. Как нам кажется, неслучайно использовано это имя. Вовочка – герой школьных анекдотов. Можем сказать о нем, что он не очень хорошо учится («пять минут назад ни слова у доски сказать не смог»). В словах автора, мы не чувствуем ноток осуждения или строгости. Хотя мы отчетливо видим, что ученик Вова нарушил, как минимум, пять правил: «Семерых сбивает с ног.<…>/ Неужели это Вова, / Продремавший весь урок?/ Он за пять минут успел/ Переделать кучу дел:/ Он поставил три подножки/ (Ваське, Кольке и Серёжке),/ Прокатился кувырком,/ На перила сел верхом,/ Лихо шлёпнулся с перил,/ Подзатыльник получил, / С ходу дал кому-то сдачи,/ Попросил списать задачи, — / Словом, /Сделал всё, что мог!» [Заходер, 35, 2016]. Автор здесь предстает пред нами в роли наблюдателя и комментатора, который отлично знаком с распорядком школы и правилами поведения. Да, мы не ощущаем открытой дидактики, но мы чувствуем нестрогую оценку поведения главного героя, мягкую иронию по отношению к нему: «Если он, то несомненно, с ним бо-ольшая перемена» [Заходер, 35, 2016]. Такие мальчишки и отличают школьную повседневность. Он - доказательство того, что школа - это не рутина, это не только бесконечные уроки, но и детство. Вот такое, озорное. Этот отрывок очень динамичен – насыщен глаголами. Сравним его действия в начале: «первым Вова непременно вылетает за порог» [Заходер, 35, 2016] , а в конце стихотворения «Вова в класс плетется снова бедный! Нет лица на нём» [Заходер, 35, 2016]. Звонок повелевает над героем и над его поступками. Но автор показывает нашего героя неунывающим « -ничего,- вздыхает Вова, - на уроке отдохнем» [Заходер, 35, 2016]. Поэт дает возможность взглянуть на себя, маленьким читателям, со стороны. И учителям, дает возможность задуматься: ваши уроки – время отдыха от насыщенной перемены, а не наоборот? Автор говорит, что уроки должны быть интересны и занимательны.
Иной образ школы в поэзии поэта Заходера мы можем увидеть в стихотворении «Птичья школа» [Заходер, 67, 2016]. Перед нами не совсем обычная школа, поскольку в ней учатся птицы. Это не кажется нам странным: мы видим сказку, только в стихах. Главными героями этого произведения являются – учитель, старый воробей, и ученики, которые впервые пришли в школу. Мало что отличает жизнь птиц от жизни человека. Перед нами весь класс. Птенцы самые разные. Они пришли в первый раз и не знают, как себя вести. Но они стараются.
«Повесил кто-то на заре / Такое объявление: / "Открыта школа для птенцов!» [Заходер, 67, 2016].
Предметы мало чем отличаются от предметов, которым обучаются простые ребята/ «А вон на той ветке/ Проставлены отметки./ У всех пятерки!/ Молодцы!/ Летите по домам, птенцы!/ Автор остается» [Заходер, 67, 2016]. Учитель не кажется нам строгим или опасным: «Он справедлив, но очень строг» [Заходер, 67, 2016]. Именно такой, опытный, шустрый когда-то, многое видавший, представитель птичьего «царства» и может научить желторотый птенцов всем наукам, предметам. «Сейчас Чистописание. - /<…> - Второй урок - родной язык. <…>/ Теперь займемся чтением» [Заходер, 67, 2016]. Представители поколений не находятся в конфликтных отношениях. Ученики демонстрируют свое уважение к учителю: «Но вот влетел учитель в класс, /И суматоха улеглась. / Сидит смирнее голубей на ветках молодежь. / Учитель - Старый Воробей, / Его не проведешь!/ Он справедлив, но очень строг. / - Итак, друзья, начнем урок! / У нас по расписанию» [Заходер, 68, 2016]. В свою очередь учитель за старания в учебе поощряет их отличными оценками и добрым словом.: «А вот на этой ветке / Проставлены отметки. / У всех пятерки. / Молодцы! / Летите по домам, птенцы!» [Заходер, 68, 2016]. В одно время с этими поэтами творил и Генрих Сапгир поэт, чье творчество, без сомнений, может называться классикой детской литературы. Сапгир является центром Лианозовской школой, учеником Кропивницкого. Пребывая в этом пространстве и времени, впитал в себя ценности этого кружка, которые отразились на его творчестве. В свое время посещал кружок и молодой поэт Олег Григорьев. Можно отметить некое сходство Григорьева с Сапгиром. Оба поэта используют прием словесной игры, они динамичны и максимально образны. Но у Сапгира стихотворения наполнены диалогами, в свою очередь, у Григорьева преобладает монологичность. У Сапгира герои облагорожены и необычны - у Григорьева герой максимально приближен к реальности, он самый обычный. У Григорьева стихи четкие, лаконичные, с говорной интонацией. У Сапгира стихи мелодичны. Поэзия этих поэтов отличается, хотя, по сути, поэты имели общую поэтическую школу.
«— Синица-певица,/ Что видела в нашем лесу?/ — Летала, видала/ Весну на грачином носу./ — Синица-певица,/ Откуда так пахнет весной?/ — Лиловый подснежник/ Проклюнулся в чаще лесной./ — Синица-певица,/ А день-то сегодня каков?/ — Высокое небо/ И пёрышки в нём облаков./ — Синицапевица,Так что же мы в почках сидим?/ — Ещё не пора вам,/ Листочкам, порхать, молодым./ — Синица-певица,/ Когда же, когда же, когда?/ — Спросите у Солнца./ — У этого тёплого? Да?» [Электронный ресурс, Лесной разговор].
Перед нами стихотворение в форме диалога. Его ведет синица-певица с молодыми почками. Им, маленьким, не знающим ничего вокруг, уже все-все интересно. Они с нетерпением ждут прихода прекрасной весны – понятен и тот интерес, с которым они спрашивают у синицы о Солнце. Птица отвечает той группой слов, которые тематически подходят «птичьему языку». Тематическая группа слов, которая относится к весне. Глаголы говорят о том, что весна наступила, природа оживилась: подснежникпроклюнулся, пахнет весной. Существительные помогают нам рассмотреть героев этого весеннего ясного дня: Синица-певица, весна, небо, солнце, почки. Прилагательные помогают передать чувственное, весенние настроение: лиловый, лесная и т.д. Диалог синицы и почек – сердечный разговор любящего взрослого и малышей.
В стихотворении «Смеянцы» [Сапгир, 12, 2015] мы встречаем героев - смеянцев, которые живут в стране Хохотания. Сапгир со своим читателем играет: смеянцы - итальянцы, испанцы? Хохотания – Италия или Испания? «В стране Хохотании/ Жили смеянцы./ Любили смеянцы/ Веселье и танцы,/ И просто смеяться/ Любили смеянцы./ Пусть слово не ново/ И шутка стара -/ Смеяться готовы/ Они до утра» [Сапгир, 12, 2015]. Смех для этого «выдуманного» народа – образ жизни. Они не видят ничего предосудительного в том, чтобы посмеяться друг над другом. «Признаться, порою/ Бывало и так:/ Глядят друг на друга,/ Смеются в кулак./ - Да что в нем смешного,/ В соседе твоем?/ - Нам просто приятно / Смеяться вдвоем.» [Сапгир, 12, 2015]. Сапгир награждает своих героев очень важным качеством - встречать неприятности с улыбкой. Так легче перенести неприятности на своем жизненном пути. «А если кто падал/ И ушибался,/ Не хныкал,/ Не плакал,/ Вставал/ И смеялся.» [Сапгир, 13, 2015].
«Смеянцы трудиться любили,/ По будням они мастерили/ Из каждой шутки -Дудки,/ Из каждой улыбки -Скрипки,/А из самого громкого/Хохота -/ / Барабаны,/ Полные грохота!/ И каждое воскресенье/ Смеянки пекли печенье/ Из хорошего/ Настроения./ Так жили смеянцы,/ Не зная забот,/ Но вот...» [Сапгир, 13, 2015]. Смеянцы с улыбкой встречаются с тем, что угрожает их жизням. Но улыбка оказывается сильнее страха и злобы. «Сбежались смеянцы:/ - Скажите, откуда/ Такое смешное,/ Нелепое чудо?» [Сапгир, 14, 2015]. Смеянцы не поддержали серьезнейшего тона «солидного» дракона. Все обратили в шутку. Начав высмеивать противника в лицо, жители Хохотании могли бы поплатится своими жизнями. Но дракон от своей злобы «сгорел без следа, да» [Сапгир, 14, 2015]. Поскольку такому серьёзному и злому не ужиться на одной планете с таким народом.
В «городе смеха» [Сапгир, 13, 2015] всегда царит хорошее настроение. Улыбка продлевает жизнь. И обычные люди попадают в нее без виз и загранпаспортов – единственный пропуск – это улыбка. «В стране этой/ Очень легко оказаться./ Просто вам надо, друзья,/ Рассмеяться». [Сапгир, 15, 2015]. Итак, мир школы в лирике Ю. Мориц, И. Токмаковой, Б. Заходера (в одном ряду с этими поэтами стоит и Генрих Сапгир с его образом волшебного мира) - мир, где взрослые и дети существуют в гармонии, помогают друг другу, мыслят и мечтают вместе, понимают друг друга. Если взрослый и посмеивается над ребенком, то это мягкая, добрая улыбка друга.
В школе Григорьева мыслям и мечтам вообще нет места. Ребенок и учитель существуют в отношениях, скорее, вражды; взрослый воплощает догму, его язык – язык лжи и насилия, а естественные реакции ребенка на мир воспринимаются взрослым как преступление. Такое разительное отличие в образах школы можно объяснить своеобразием эстетической позиции О. Григорьева.
2.2. Дети и взрослые в книге О. Григорьева «Чудаки и другие»
2.2.1. Дети и взрослые как противники
Книга «Чудаки и другие» была опубликована в 2006 году в издательстве «ДЕТГИЗ – Лицей». В неё входит около 150 стихотворений. Мы встречаем разные стихи по тематике: и хулиганские и про любовь и про дружбу. Все они озорные и игривые, но очень непростые.
В стихотворениях Григорьева редко встречается ситуация понимания между взрослым (учителем) и ребенком. Тот и другой далеки от того образа, который формируется в лирике Мориц и Токмаковой:
«Учитель вышел в коридор/ и к скважине приник./ К журналу тихо, точно вор,/ Подкрался ученик./ И переправил «два» на «пять» /Ведь по руки движению/ Совсем не трудно угадать/ Её изображение./ Учитель в класс скорей вошел,/ Но исправленья не нашел». [Григорьев, 2006, с. 67].
Герой-ребенок поступает хитро, исправляя оценку, но нечестную игру начинает именно учитель, вышедший из класса для подсматривания за учеником. Желание ребенка быть одобряемым (переправил два на пять) болееменее понятно, но тотальный надзор учителя над ребенком выглядит как этическая аномалия. Взрослый и ребенок, учитель и ученики у Григорьева не только не являются друзьями, часто они противники. Григорьев позволяет ребенку-хитрецу торжествовать над учителем, как, например, в процитированном стихотворении. Перед нами ученик «неправильный», не идеальный, но понимающий, что и как нужно делать. Габайдулина утверждает: «Геройребенок пытается совершать этически утвержденные поступки» и «…неосознанно вскрывает ложность взрослых правил…» [Губайдулина, 2005, с. 81]. Образ учителя-взрослого конкретизируется в стихотворении «Внутри и снаружи»:
«Внешняя сторона Петрова/ Была к уроку готова,/ Не будет учитель зря время терять,/ Если снаружи написано: пять». [Григорьев, 2006, с. 54]. Здесь взрослый не нарушает этических правил, но выступает как человек, сосредоточенный на внешнем соответствии ученика норме. Для учителя совершенно не важно, соответствует ли внешнее внутреннему, ему вообще нет никакого дела до «внутреннего» Петрова – до его мыслей, мечтаний, страхов.
Учитель у Григорьева – только оболочка, «внешняя сторона» учителя, - поэтому и его ученики для него ничем не наполнены.
Колоссальная разница между ребенком и взрослым (пусть не школьным учителем, но взрослым, который берется воспитывать) демонстрируется Григорьевым в стихотворении «Зажав кузнечика в руке…»[Григорьев, 2006, с. 15].: «Зажав кузнечика в руке,/ Сидит ребенок на горшке./ — Нельзя живое истязать! —/ Я пальцы стал ему ломать./ — Нельзя кузнечиков душить! —/ Я руки стал ему крутить./ На волю выскочил кузнечик,/ Заплакал горько человечек» [Григорьев, 2006, с. 15].
В стихотворении - три героя: ребёнок, кузнечик, который по случайности попал в руки малышу, и лирический герой, спасающий кузнечика. Изначально герой не ставит перед собой вопрос: как объяснить, что мучить живое нельзя, не навредив маленькому? Автор, описывая действия лирического героя, употребляет глаголы ломать, крутить. Но разве можно применить, такие действия к человеку, тем более маленькому? Жестокое отношение к ребёнку становится формой коммуникации, т.е. языком. Гиперболизация словдействий лирического героя определяет отношение автора и читателя к говорящему. Следует обратить внимание и на синтаксис его реплик: две реплики начинаются со слова «нельзя», построены одинаково, заканчиваются восклицательным знаком. Взрослый – это воплощение догмы, которая требует неукоснительного подчинения и жестоко карает за непослушание. Взрослый руководствуется благими намерениями, но они оборачиваются насилием по отношению к маленькому человеку, познающему мир.
Более смягченной та же ситуация предстает в следующем стихотворении:
«Папа елку украшает, / Мама папе помогает. / Я стараюсь не мешать, / Помогаю помогать» [Григорьев, 2006, с. 27].
Новый год - традиционный, ожидаемый детский праздник. Семья украшает ёлку, но прежде всего это должен делать ребёнок. Это для него новогодняя сказка. Но папа и мама взяли все на себя, а ребенка сделали наблюдателем. Они - взрослые, забыли, что для ребенка украшение елки - это чудо и волшебство. Для них – это дело, которое следует осуществить. Намечается конфликт между миром взрослых, забывших о чуде, и миром детей, жаждущих чуда. Но разве маленький герой может остаться равнодушным к такому чудесному событию – украшать ёлку? Он находит способ участвовать в создании чуда - «помогает помогать». Этот неологизм позволяет выявить намерения героя – не остаться безучастным. Этой фразой доказывается то, что ребёнок старается быть «деловитей», серьёзней своих родителей, несмотря на слепоту взрослых, очень изобретателен, и одновременно он соответствует роли «послушного ребенка», потому что «помогает» взрослым. В этом случае детское победило.
Ситуацию, изображенную в стихотворении, можно трактовать и иначе – в папе и маме «взрослый» вступил в конфликт с «ребенком»; жажда чуда отодвинула социальные роли родителей, почувствовавших себя детьми в момент украшения елки. Обе трактовки подчеркивают ценность детского взгляда на мир и отношения к миру – как к источнику чуда и объекту воздействия, результатом чего и может стать чудо.
В лирике О.Григорьева, как видим, мир школы, отношения между воспитывающим взрослым и ребенком существенно отличаются от мира школы в лирике Мориц и Токмаковой. Если в творчестве поэтесс школа – мир, где взрослые и дети существуют в гармонии, помогают друг другу, мыслят и мечтают ВМЕСТЕ, то в школе Григорьева мыслям и мечтам вообще нет места в школе. Ребенок и учитель существуют в отношениях, скорее, вражды; взрослый воплощает догму, его язык – язык лжи и насилия, а естественные реакции ребенка на мир воспринимаются взрослым как преступление. Итак, в детских стихотворениях О. Григорьева воплотилось столкновение между догмой и живой жизнью, властью и внутренней свободой человека, чей голос не воспринимается всерьез, и воплощением этого конфликта стало именно столкновение взрослого (учителя, воспитателя) и ученика-ребенка. Именно в этом заключается корень несоответствия между доброй, гуманистически направленной детской поэзией И. Токмаковой, Ю. Мориц и др. и поэзией О. Григорьева: для Григорьева, лишенного возможности публикации «взрослых» стихотворений, реализации как яркого художника, поэзия «для детей» оказывалась той площадкой, которая позволяла транслировать взгляд на советский мир (и на ее частное проявление - школу) как на столкновение властных и не имеющих ее.
2.2.2. Взрослые и дети как двойники
«В лирике Григорьева есть два типа детей: дети, которые еще не воспитаны взрослыми, и дети, которые становятся двойниками взрослых, их «изнанкой» <…> Последние копируют поведение воспитателей, воруют, пьют, врут. В стихах появляются «пятилетние хулиганы», дети в «полной несознанке» [Габайдуллина, 2005, с. 94]. В определенный момент своей жизни человек стремится либо вернуться в прошлое, либо вырасти скорее – узнать, что же будет впереди. Приведенных нами стихах представлено две категории: взрослые и дети. Но трудно не заметить их одинаковость
«Старая, слабая бабушка/ Оставила дома ключик./ Звонила старая бабушка,/ Но не открыл ей внучек./ Старая бабушка ухнула,/ В дверь кулаком бахнула,/ Дубовая дверь рухнула,/ Соседка на кухне ахнула,/ Качнулся сосед на стуле,/ Свалился с кровати внучек,/ Упала с полки кастрюля/ И бабушкин маленький ключик». [Григорьев, 2006, с. 64].
Главная героиня стихотворения – бабушка. Она и старая и слабая. Мы всегда сталкиваемся со стереотипом: бабушки ещё и добрые. И в начале стихотворения всё говорит об этом же. В сюжете повествуется о том, что из-за своей слабой старческой памяти бабушка забыла маленький ключик. Употребляются существительные с уменьшительно-ласкательными суффиксами: бабушка, внучек, ключик. Это создает самую обычную атмосферу быта, уюта. Привычное сменяется неожиданным, когда выясняется, что бабушка «забыла ключик». Прочитав следующие слова: ухнула, бахнула, рухнула, ахнула, мы задумываемся, бабушка ли перед нами или сильный богатырь? Этот резкий контраст между реальным и ожидаемым вызывает улыбку. Действия старушки преувеличены, гиперболизированы, они влекут за собой цепь событий, которые, вероятно, разбудят заснувшего внука. Действия бабушки напоминают ураган, проносящиеся над землей. Но у нас нет сомнений, что героиня нереальна. Перед нами как будто зарисовка с натуры. Бабушка выполняет действия, которые ей не под силу. Обостряется это тем, что глаголы рифмуются, и их согласное звучание создает звуковой образ выбиваемой силачом двери. Григорьев использует обратную градацию, используя слова с близким значением и с уменьшением проявленности признака: дверь рухнула, свалилась кастрюля, упал внучек. Действие постепенно завершается, как бы сходит на нет. Как часто бывает, Григорьев использует в стихотворении кольцевую композицию
«Без мамы купили мы с папой/ В магазине пальто./ Мне пальто, а папе шляпу —/ Идем домой под зонтом./ Папа идет, сердит, —/ Шляпа ему не идет./ Я на папе сижу —/ Пальто на мне не сидит». [Григорьев, 2006, с. 47]. Главные герои – папа и сын. Ситуация довольно-таки редкая – мужская половина семьи идет за покупками. Первая строка дает нам понять, что если бы герои взяли собой маму за приобретениями, то ситуация сложилась бы намного оптимистичней. Автор играет многозначностью слов, создавая, таким образом, чувство запутанности. Смысл слов идет и сидит – раздваивается. Идет – «подходит этому человеку» и в то же время - обозначение движения. Сидит – «идеально подходит герою» и другое: не двигается, находится в одном положении. Папа идет – шляпа не идет, сын сидит – пальто не сидит. Это и придает ситуации статус веселой неразберихи. Но папа и сын под зонтом, который их объединяет. Сын на отце «сидит», а отец «идет» с сыном – они отлично подходят друг другу. Особенность вещей переносится на самих героев. Но возможна и другая трактовка этой ситуации, если взять во внимание, что отец «идет сердит» [Григорьев, 2006, с. 47]. Он, казалось бы, должен контролировать свое состояние. Но он совершенно расстроен из-за понравившейся вещи, которая не подошла. И он продолжает идти, что создает впечатление глубокой детской обиды. А сын оказался намного выше над этой ситуации, он «сидит». Он не возводит эту проблему в ранг «глобальной». Его реакция спокойная. Два героя, они объединены, они похожи, но Григорьевым поменяны местами.
Выводы:
1. Стихи Григорьева для детей — лаконичны, основаны на одной жизненной ситуации, в которой автор находит что-то неожиданное, смешное, странное. Сюжеты стихотворений Григорьева построены на принципе контраста, неожиданного превращения, движения к противоположному. Григорьев-поэт использует приемы градации и гиперболы.
2. Чаще всего короткие стихотворения Григорьева имеют кольцевую композицию, что способствует запоминанию текста и делает семантически нагруженными слова стихотворения.
3. Стихотворения Григорьева для детей, как правило, динамичны, что достигается благодаря использованию двусложных размеров, коротких строк, повтора синтаксических конструкций, глагольных рифм парных и перекрестных по преимуществу.
4. Чаще всего в поэзии Григорьева для детей встречается такая часть речи, как глагол. Глаголы передают динамизм происходящего, акцентируют активность героя Григорьева. Лексика, которую использует Григорьев, - бытовая, разговорная.
5. В стихотворениях «Мама ёлку наряжает», «Кузнечик», «Бабушка», «Зеваки» «представлены два мира: взрослого и ребёнка. Взрослые — это бабушки, родители, воспитатели, соседки, дедушки. В некоторых текстах подчеркнут конфликт между миром ребенка и миром взрослого: ребенок — любопытен, естественнее, взрослый — блокирует его активность и любознательность, груб, агрессивен в способах «воспитания». Эти стихи звучат как просьба быть более чуткими по отношению к детям.
В других стихотворениях Григорьева в образах взрослых подчеркнуто присутствие детского начала: родители сами наряжают елку, забывая о ребенке, потом что сами внутренне являются детьми; бабушка, чтобы разбудить уснувшего внука, из желания войти в квартиру, устраивает ужасный грохот. А папа как маленький сердится, что вещь ему не подола. То есть, жесткой границы между миром взрослых и детей в поэзии Григорьева нет.
2.3. Поэтический мир поэзии Григорьева
В исследованиях о поэзии Григорьева мало характеризуется его поэтический мир.
Если следовать логике Марии Черняк, «<…> Григорьев — поэт города, его герои — это жители города, точнее, ленинградцы. Это их среда, их мир, их способ существования. Они живут в перенасыщенном людьми пространстве <…>». [Черняк, 2014, с. 6] И эта перенасыщенность очень мешает Герою. Герой замкнут в своем сложном мире. Таким образом «<…>Григорьев создаёт свою «городскую летопись», свой городской фольклор<…>». [Черняк, 2014, с. 6]. Как утверждает Габайдуллина, личность в большом мегаполисе может быть априори одинока. «Человек, по Григорьеву, брошен с младенчества. «Ревел человек в коляске, // Видно хотел он ласки» («Ревел человек в коляске»). Дети названы «гномами», а взрослые – «великанами». И те, и другие одиноки, но не замечают одиночества друг друга. «– Я гном, // Ростом с дом. // Облака плывут вроде льдин. // Кругом люди – а я один. // – А я великан // Со стакан. // Тоже совсем одинок – // Среди чемоданов и ног» («Гномы и великаны»). Поменяв местами размеры больших и маленьких людей, Григорьев сближает «великанов» и «гномов». У них много общего, каждый из них обладает чувством бесприютного «я» в мире других людей». Получается, по мнению исследовательницы, что только такие необычные, как «великаны» и «гномы» и нужны друг другу в этом густонаселенном и одновременно пустом мегаполисе.
Если характеризовать поэтический мир, в котором существуют герои, то это мир, пространство и время, которые наполнены событиями. Герои-чудаки попадают в необычные ситуации, абсолютно в разных местах – в школе, на улице, во дворе, на пути из магазина, дома. Что все эти топосы объединяет в одно единое – так это динамика всего происходящего. Григорьев изображает события одиночные и приводящие к неожиданному результату.
«Прохоров Сазон/ Воробьев кормил./ Бросил им батон –/ Десять штук убил». [Григорьев, 2006, с. 9].
«Ударила градина в лоб –/ Это еще за что б?/ Другая ударила в темя-/ Да, видно гулять не время» [Григорьев, 2006, с. 21].
«Велосипед меня понес./ Понес куда-то под откос./ Он там остался без колёс,/ И дальше я его понес…» [Григорьев, 2006, с. 11]/
«Наложил на рельсину/ Тормозной башмак./ Надо ехать поезду,/ А ему никак» [Григорьев, 2006, с. 36].
«Я ударился об угол,/ Значит, мир не так уж кругл» [Григорьев, 2006, с. 11].
Время в мире наполнено странными, одиночными событиями, которые происходят с людьми. Возникает ощущение разорванности жизни на фрагменты, ее некоторой бессвязности.
В поэтическом мире поэта довольно редко встречается что-то стихийное, неуправляемое – дождь, град, ураган. Люди – и дети, и взрослые – находятся в рамках случая. Однако иногда мы встречаем героя, который показан в ситуации осмысления себя самого, своего взросления, движения времени: «С каждой секундой/ Я старше и старше/ Сам себя становлюсь./ Ужасно смешно мне/ И весело страшно: Что скоро я остановлюсь» [Григорьев, 2006, с. 37].
«- По твёрдому моему убежденью,/ Надо воздух всё время в себя вдыхать,/ А не то прекратится движение,/ И человек будет только лежать/ - А по глубокому моему убежденью/ После вдоха надо и выдыхать,/ А то от вдохов получится расширенье,/ И человек станет только летать» [Григорьев, 2006, с. 58].
Течение времени для человека не проходит бесследно. Но его реакция на происходящее непонятна, даже немного неадекватна: «Ужасно смешно мне весело страшно». Герой осознает, что когда-то его существование прекратится. И свою осознанность этого события выражает не изменяя себе – необычно. И в процессе жизни человек предстает перед нами мыслящим. Герой у Григорьева думающий, размышляющий, хоть и выражается так наивно. Иногда в мире поэзии Григорьева встречаются образы звезд, луны и месяца: «Пойду домой, пожалуюсь маме,/ Что луна зажата двумя домами» [Григорьев, 2006, с. 28].
«Звёзды и месяц купались в реке,/ Удочку крепко держал я в руке./ Вижу: под воду ушёл поплавок,/ Месяц я ловким движеньем подсёк,/ Круто взметнулся он синим хребтом,/ Звонкую леску отсёк как серпом/ И улетел, ослепляя глаза, Вместе со звёздами в небеса» [Григорьев, 2006, с. 48]. Луна, месяц, звезды расширяют пространство мира города, его герой показан читателю в масштабе космическом. Герой первого стихотворения переживает о том, что луне неудобно в мире города. Герой второго стихотворения вовлекает в игру небесные светила: в его воображении мир неба, мир воды и мир игры смыкаются воедино. В этом мире запросто можно поймать на удочку месяц, если , конечно, не быть растяпой, потому что серп месяца легко и просто может порвать леску, как сильная рыба.
Итак, хотя мир поэзии Григорьева чаще всего показан как мир случайностей, неожиданностей, происходящих с человеком в мире города, вместе с тем иногда Григорьев расширяет границы мира посредством традиционных образов звезд, луны, месяца, которые оказываются предметом переживания и осмысления странных героев Григорьева. Небесные светила выступают носителями, знаками иной жизни – той, в которой роль случайности не столь велика.
Список использованной литературы
1. Арзамасцева И.И. Русские детские писатели XX века: библиографический словарь. 2-е издание ., [Текст] / И. И. Арзамасцева.- М.: Флинта: Наука.-2008.
2. Белоусов А.Ф. Воспоминания Игоря Мальского Кривое зеркало действительности»: к вопросу о происхождении садистских стишков [Текст] / А.Ф. Белоусов// Лотмановский сборник. - М., 1995. - Т. 1. - С. 681-691.
3. БондаренкоВ. Время одиночек [Текст]/ В. Бондаренко.- М.: ИТРК, 2008. -146 с.
4. Григорьев О. Чудаки [Текст]/ О. Григорьев. - С-П.: ДЕТГИЗ.-2006.- 128 с.
5. Гербер Н. Как писать в XXI веке [Текст]/Н. Гербер.- М. : ФЕНИКС, 2013, - 444 с.
6. Габайдуллина А.Н. Деонтология детства в лирике О. Григорьева [Текст ]/ А.Н. Габайдуллина//Русская литература в XX веке: имена, проблемы, культурный диалог.- 2006.- №8. – С. 45-94.
7. Гинзбург Л. О лирике [Текст]/Л. Гинзбург.- М. : Изд-во Советский писатель, 1964, - 384 с.
8. Дранникова Н.В. Севернорусская частушка и ее генетические истоки [Текст] : учебно-метод. реком. / Н. В. Дранникова ; ПГУ. - Архангельск: ПГУ, 1997. - 26 с
9. Дацкевич И. Про стихи Олега Григорьева [Текст]/ И. Дацкевич // Журнал Новая реальность.-2012.-№34.-С. 1-4.
10. Заходер Б.В. Стихи и сказки [Текст]/ Б.В. Заходер.- М.: Росмэн.- 2016.- 144 с.
11. Золян С.Т. О соотношении языкового и поэтического смыслов [Текст]/С.Т. Золян .- Ереван.: Ереванский Гоос. Университет, 1985. 102 с.
12. Лурье М.Л. Садистский стишок в контексте городской фольклорной традиции: детское и взрослое, общее и специфическое [Текст] /М.Л. Лурье // Антропологический форум.- 2007.- №6.- С. 287-309.
13. Лейдерман Н. Л Современная русская литература 1950-1990-е годы (Том 2, 1968-1990) [Текст] : пособие для студ. высш. учеб. Заведений/ Н.Л. Лейдерман М.Н.Липовецкий.- М. : Издательский центр «Академия», 2003. – С.391-404
14. Леухина А.В. «Литературный примитивизм: эстетика и поэтика»: диссертация кандидата филологических наук 10.01. 08 – Самара, 2010. 141с.
15. Мориц Ю.П. Большой секрет для маленькой компании [Текст]/ Ю.П. Мориц. - М.: Оникс, 2009. – 64 с.
16. Минаков С. Вечная юность Юнны /С. Минаков// Одна Родина, 2012
17. Никитина С. , Скулачев А. Комическое и трагическое в творчестве Олега Григорьева и Александра Введенского: опыт сопоставительного анализа [в соавт. со С. Никитиной] Человек смеющийся в литературном произведении и в современной культуре. Материалы Пятой гуманитарной конференции. Записки школы понимания. Вып. 5. / Сост. и ред. С. П. Лавлинский. – М.: [б. и.], 2010. – С. 60–65.
18. Осмухина О. Ю. Феномен абсурда в литературном сознании России рубежа XX-XXI вв. (на материале творчества Д.М. Липскерова) [Текст] / О. Ю. Осмухина, Г.А. Махрова// Журнал Вестник Волжского университета им. В.Н. Татищева.-2012.- №3 – С. 4-8.
19. Парамонов К. / К. Парамонов// Русский журнал.- 1997.-№17
20. Сапгир Г. В. Лесной разговор [электронный ресурс] // Стихи русских поэтов
21. Сапгир Г. Леса- чудеса [Текст]/ Г. Сапгир. –М. : Речь. -2015.- 32 с.
22. Токмакова И.В. Стихотворения [Текст]/ И.В. Токмакова. -М.: Дрофа. – 2005.-104 с.
23. Трофименков М. Олег Григорьев [электронный ресурс]
24. Чернявская Ю. В. Советский ребенок и мир ужасного: страшилки и садистские стишки [Текст] / Ю. В. Чернявская // Человек. – 2011. – № 3. – С. 141-154.
25. Черняк М. Петербургский акцент в литературе абсурда ХХ века ( об эффекте нарушения формальной логики) [Текст]/ М. Черняк// Журнал Библиотечное дело: абсурд в натуре и литературе. – 2014.-№24-С. 2-8.
26. Юрьев О. Отстояние. Летний день Олега Григорьева как инициальный текст неслучившейся литературы [Текст]/О. Юрьев// Журнал НЛО.- 2014.-№2.
27. Яснов М. Маленькие комедии Олега Григорьева/ М. Яснов// Журнал Дошкольное образование.-2002.-№23
28. Насилие как язык [ электронный ресурс] / М., 2001.
