Константин Вагинов: формула смерти

Максим Лаврентьев
(20/01/2012)

Почувствовал он боль в поток людей глядя,
Заметил женщину с лицом карикатурным,
Как прошлое уже в ней узнавал
Неясность чувств и плеч скульптурность,

И острый взгляд и кожи блеск сухой.
Он простоял, но не окликнул.
Он чувствовал опять акаций цвет густой
И блеск дождя и воробьев чириканье.

И оживленье чувств, как крепкое вино,
В нём вызвало почти головокруженъе,
Вновь целовал он горький нежный рот
И сердце, полное волненья.

Но для другого, может быть, ещё
Она цветёт, она ещё сияет,
И, может быть, тот золотым плечом
Тень от плеча в истоме называет.
(декабрь 1933)

Этим стихотворением открывается предсмертный цикл Константина Константиновича Вагинова (наст, фамилия Вагенгейм). Краткие биографические справки о жизни и творчестве этого поэта обычно наполовину состоят из перечня литературных группировок, к которым в разное время он ненадолго примыкал. Среди прочего, мы обнаруживаем здесь и гумилёвскую «Звучащую раковину», и «Аббатство гаеров», «Кольцо поэтов им. К. Фофанова». И, наконец, ОБЭРИУ.

Однако все эти кратковременные сближения носили достаточно случайный характер; внутри литературных групп Вагинов был фигурой нетипичной. (Вообще он представляется случайностью. Но случайностью поистине чудесной. Как мог этот обласканный сынок царского полковника, этот молодой эстет, книгочей и курильщик опиума, пережить революцию? Случайно!) Вагинов, как писатель и человек, до сих пор вызывает «ощущение ничейности, подвешенности в пустоте; задолго до критических облав - ощущение пасынка эпохи, а еще вернее - подкидыша»¹ , - справедливо писала Анна Герасимова, автор одной из первых статей, возвращавших Вагинова русскому читателю. Тем не менее, «подкидыш» оказался с прекрасной родословной - вся европейская культура стоит за узенькими плечами автора романов «Козлиная песнь», «Труды и дни Свистонова», «Бамбочада» и большого количества вызывающе странных² , но трагически-прекрасных стихотворений.

Вот этого, например:

Вступил в Крыму в зеркальную прохладу,
Под градом желудей оркестр любовь играл.
И, точно призраки, со всех концов Союза
Стояли зрители и слушали Кармен.

Как хороша любовь в минуту увяданья,
Невыносим знакомый голос твой,
Ты вечная, как изваянъе,
И слушатель томительно другой.

Он, как слепой, обходит сад зелёный
И трогает ужасно лепестки,
Ив соловьиный мир, поющий и влюблённый,
Хотел бы он, как блудный сын, войти.
(декабрь 1933, Ялта)

Пребывание в зеркальной прохладе крымского санатория неожиданно оказалось губительным для тридцатипятилетнего поэта, давно страдавшего туберкулёзом. В тяжёлом состоянии Вагинов вернулся в Ленинград и там 26 апреля 1934 года скончался.

30 апреля в газете «Литературный Ленинград» появились некрологи, написанные Вс. Рождественским и Н. Чуковским. Там же было напечатано и «свидетельское показание»:

Ленинград

Промозглый Питер лёгким и простым
Ему в ту пору показался.
Под солнцем сладостным, под небом голубым
Он весь в прозрачности купался.

И липкость воздуха и чёрные утра,
И фонари, стоящие, как слёзы,
И липкотеплые ветра
Ему казались лепестками розы.

И он стоял, и в северный цветок,
Как соловей, всё более влюблялся,
И воздух за глотком глоток
Он пил - и улыбался.

И думал: молодость пройдёт,
Дута предстанет безобразной
И почернеет, как цветок,
Мир обведёт потухшим глазом.

Холодный и язвительный стакан,
Быть может, выпить нам придётся,
Но всё же роза с стебелька
Нет-нет и улыбнётся.

Увы, никак не истребить
Виденья юности беспечной.
И продолжает он любить
Цветок прекрасный бесконечно.
(январь 1934)

По свидетельству С. Рудакова, Осип Мандельштам, имея в виду текст вагиновского «Ленинграда», восклицал: «Вот это настоящие предсмертные стихи!»³ .

Характерно, что нигде в своём обширном творчестве Вагинов (как и Веневитинов, и Введенский) не прибегал преждевременно к самоотождествлению по «формуле смерти».

Когда «виденья юности беспечной» резвеялись, наступил черёд других. Последние восемь строк, написанные Вагиновым в феврале 1934 года, ужасают своей констатирующей интонацией и находятся, кажется, уже за пределами всякого искусства:

В аду прекрасные селенья
И души не мертвы.
Но бестолковому движенью
Они обречены.

Они хотят обнять друг друга,
Поговорить...
Но вместо ласк - посмотрят тупо
И ну грубить.

Предпринятый краткий обзор предсмертных произведений трёх русских поэтов показал наличие в них объединяющих свойств. Во-первых, в каждом итоговом тексте возникает чёткая финальная символика. Во-вторых, автор пророчествует о своей близкой гибели, причём пророчествует с поразительной точностью, даже тогда, когда, казалось бы, к тому нет никаких разумных оснований (Веневитинов, Введенский). В-третьих, предсмертное творчество, выявляющее фатальные изменения в человеческой составляющей личности поэта, находит воплощение в формах нетипичных для самовыражения конкретного автора на протяжении всей его предшествующей творческой жизни и, напротив, свойственных текстам других авторов в идентичной ситуации («формула смерти»).

Вот что по этому поводу пишет российский исследователь Юрий Казарин, автор антологии «Последнее стихотворение (XVII-XX вв. русской поэзии)» (2003):

«Смерть никогда не застаёт поэта врасплох: у него всегда на этот простой и ясный (для поэта) случай есть уже написанное Последнее стихотворение. Поэт не готовится к смерти, поэт просто знает, что плоть его не вечна, что постоянное и всё увеличивающееся перенапряжение тела, интеллекта, психики и души рано или поздно, но вполне ожидаемо, приведёт его жизнь к закономерному концу: круг жизнь - любовь - смерть то ли разомкнётся, то ли перехлестнётся в восьмёрку, в символ бесконечности.

Знает ли поэт, что он пишет или уже написал Последнее стихотворение? Знает ли человек, что он должен (или - вынужден ожиданием и предчувствием смерти) написать последнее стихотворение? Знает ли поэтическая личность, что стихотворение, сочиняющееся или сочинённое, может оказаться последним?

Последнее стихотворение в силу повышенной степени эсхатологичности русского (“русский" - для нас категория не столько этническая, сколько языковая и культурная) человека является неотъемлемой и обязательной частью языковой поэтической личности.

Последнее стихотворение - это феномен и языковой, и культурный, и духовный, и экзистенциальный в целом. Последнее стихотворение не просто отмечает конец физического существования поэта - оно также фиксирует начало другой жизни поэта, поэта - без плоти, поэта, от которого в его стихах остаётся практически всё: и голос, и взгляд, и улыбка, и походка, и тепло руки, и - что очень важно - слово, идея, мука мученическая мысли и немоты, ужас жизни и сладкий ужас любви, мужество и бессилие в противостоянии его с толпой, государством и социальной пошлостью, вера и безверие, бытийная интуиция и бытовая наивность. Языковая поэтическая личность неотвратимо - рано или поздно - утрачивает физическую сущность человека, и в этом не ущербность её, а сила, потому что она - вечна»⁴ .

Стоит ли добавлять, что моя скромная задача заключается не в том, чтобы возвести над бездонной (и опасной) темой вавилонскую башню теории, а в том лишь, что мне по силам - в указании на существование интереснейшей проблемы. Важность этой темы представляется особенно значительной потому, что предсмертное творчество не есть одна только демонстрация динамики умирания в поэтическом тексте, но прежде всего -величайшая подсказка, «свидетельское показание» для того, кто бьётся над разрешением предельных вопросов бытия не со скальпелем, а с кистью в руке. Ответить на эти вопросы творчеством - ваша задача.

Примечания

[1] Герасимова А. Труды и дни Константина Вагинова. Цит.

[2] Характерно в этом смысле отношение Н. Гумилёва, зафиксированное в воспоминаниях Г. Адамовича: «Стихи Вагинова вызывали в нём сдержанное, бессильное раздражение. Они поистине были “ни на что не похожи”; никакой логики, никакого смысла; образы самые нелепые; синтакис самый фантастический… Но за чепухой вагиновского текста жила и звенела какая-то мелодия, о которой можно было повторить, что

Ей без волненья
Внимать невозможно.

Гумилёв это чувствовал». Г.А[дамович]. Памяти К. Вагинова //«Последние новости», № 4830, 1934. С. 3.

[3] Вагинов К.К. Стихотворения и поэмы. – Томск, Издательство «Водолей», 1998. С. 146.

[4] Казарин Ю.Антология «Последнее стихотворение» (XVII-XX вв. русской поэзии) // «Уральская новь», № 15, 2003.