Воспоминания о встречах с Заболоцким
Лидия Либединская
(Москва)
ВОСПОМИНАНИЯ О ВСТРЕЧАХ С НИКОЛАЕМ ЗАБОЛОЦКИМ
Сразу после войны на западной окраине Москвы возник странный архитектурный ансамбль: добротные каменные двухэтажные особняки — желтые, зеленые, голубые. И все они носили один краткий адрес: Беговая, 1а. Здесь поселились люди самых разных профессий, несколько квартир Моссовет предоставил и Союзу писателей. Жители этого необычного поселка хорошо знали друг друга. Но вот однажды я увидела в окно незнакомого человека.
Он шел по асфальтированной дорожке размеренной степенной походкой, держа в руках тяжелую палку. Одет он был тщательно и даже подчеркнуто аккуратно, но без особой элегантности. Темное летнее пальто застегнуто на все пуговицы до самого подбородка, добротная фетровая шляпа сохраняла магазинную первозданность.
А через несколько дней, придя в гости к профессору Н.Л. Степанову, я увидела за столом этого человека.
— Заболоцкий, — представился он.
В библиотеке русской поэзии, собранной моей матерью, была книжка Заболоцкого «Столбцы», а в нее вложены вырезки из газет и журналов со стихами, не вошедшими в книгу. Я с детства знала многие из них наизусть. Выписывали для меня и детские журналы «Еж» и «Чиж», где можно было прочесть стихи Заболоцкого, Хармса, Введенского, Олейникова. Мама рассказывала мне про обэриутов. А впоследствии ее рассказы продолжил мой муж — писатель Юрий Либединский, который в тридцатые годы несколько лет прожил в Ленинграде.
В тот вечер у Степановых Заболоцкий был весел и оживлен: ему выдали ордер на квартиру в одном из особнячков.
Вскоре дом Заболоцких стал одним из притягательных центров нашего поселка. Нередко здесь звучали голоса грузинских поэтов.
— Хорошо тут жить, правда? — спросила я однажды Николая
Алексеевича.
— Так хорошо, — серьезно ответил он. — Что мне хотелось бы одного: прожить тут до самой смерти.
В середине марта 1953 года мы с Ю.Н. Либединским уехали в Мисхор и поселились в санатории «Сосновая роща». Вскоре туда же приехали Николай Алексеевич и Екатерина Васильевна Заболоцкие.
Мы много ездили по Крыму на машине, поднимались на Ай-Петри, гуляли по узким улочкам Гурзуфа и Алупки, бродили в Никитском саду. Заболоцкий охотно принимал участье в поездках. Но вдруг среди самого веселого разговора становился серьезен и взволнованно говорил о том, что со смертью Сталина началась новая страница истории России, а следовательно, и русской литературы.
— Я уверен, — сказал он однажды, — что у каждого настоящего поэта лежат в столе стихи, написанные за много лет. — Теперь их можно будет напечатать, и тогда станет ясно, что наша поэзия всегда была богата и разнообразна.
Однажды утром, встретившись за завтраком, мы заметили, что Николай Алексеевич мрачен и раздражен. Я спросила у Екатерины Васильевны, что случилось. Она ответила спокойно и серьезно:
— Ему хочется писать стихи, а он себе не разрешает.
Прошло еще несколько дней, и Заболоцкий повеселел, снова стал шутить. Набравшись храбрости, я спросила его:
— Николай Алексеевич, это правда, что вы не разрешали себе писать стихи?
— Лидия Борисовна, — сказал он вежливо и немного назидательно, — стихи надо писать, когда не можешь их не писать. Тогда читатель не сможет их не прочитать. А если укладывать в ритмы и рифмы каждую мысль, что забрезжит в голове, то получатся стихи вроде тех, что я сочиняю во время наших поездок. Помните, мы ехали в Никитский сад и я сказал:
В селеньи Никита
Жил мальчик Никита,
Работал Никита
В Никитском саду.
— Стихи писать легко, поэтом быть трудно. — добавил он.
Уже по возвращении в Москву, во время одной из встреч Николай Алексеевич прочитал нам короткий цикл стихов «Весна в Мисхоре».
...В мае 1953 года, в Доме литераторов, в небольшой гостиной на втором этаже, состоялся творческий вечер Николая Алексеевича Заболоцкого в связи с его пятидесятилетием. Вступительное слово сделал профессор Николай Леонидович Степанов. Грузинские поэты прислали на самолете из Тбилиси огромный букет свежих роз. Много было сказано добрых слов в адрес юбиляра. В заключение Николай Алексеевич поблагодарил собравшихся, но в словах его чувствовалась обида. Приехав спустя несколько дней в Переделкино, он сказал с горечью:
— Почти никто из поэтов не пришел на мой вечер.
И еще мне хочется рассказать о последней встрече с Заболоцким.
Это было 30 июля 1958 года.
По горбатым и пыльным улицам Тарусы подъехали мы к небольшому домику за дощатым забором. Мы не предупредили Николая Алексеевича о своем приезде, и он поначалу встретил нас немного растерянно, видно оторвали его от работы. Долго вглядывался сквозь толстые стекла очков своими близорукими глазами, но вот узнал, улыбнулся, обрадовался.
— Просто так — взяли и приехали? Вот молодцы!
Мы предложили ему поехать с нами в Поленово. Заболоцкий, как был, в пижаме и тапочках на босу ногу, сел в машину.
Мы перебрались через Оку на пароме и направились к музею художника Поленова.
В пустой и от того гулкой мастерской — огромное, во всю стену, полотно «Христос и грешница». Мы долго рассматривали ее.
— Фарисеи! — раздался задумчивый голос Заболоцкого. Он указал в угол картины. — «Спасибо тебе, господи, что ты не создал меня таким мытарем, как он...». Кажется, такими словами начинали эти евангельские чистоплюи свой день? — и грустно добавил: — Ханжество и мещанство — едва ли не самые страшные пороки человеческого общества. Избавимся ли мы когда-нибудь от них?
Слушая его, я невольно подумала, как верен он своим убеждениям.
В ранней молодости, вступив своими стихами в войну с фарисейством и мещанством, поэт пронес эту ненависть через всю жизнь.
Побродив по парку, мы вышли из усадьбы. Приближалась гроза.
Мы завтракали в душном лесу, разложив еду прямо на траве.
— Помните собачку, что встретила вас у ворот?.. — и стал читать с грустной усмешкой:
На крыльце сидит собачка
С маленькой бородкой.
Целый день она таращит
Умные глазенки,
Если дома кто заплачет —
Заскулит в сторонке.
Он замолчал, задумавшись, а мы стали хвалить это стихотворение, не разобравшись в его сути и думая, что это одно из шуточных стихов, о которых Заболоцкий говорил, что к поэзии они отношения не имеют. И только после смерти Заболоцкого прочла я грустные стихи «Городок» — про девочку Марусю, про собачку с маленькой бородкой и прачку, у которой пьяница муж.
Ой, как худо жить Марусе
В городе Тарусе,
Петухи одни да гуси,
Господи Исусе!
Теперь я понимаю, что в тот день плохо в Тарусе было и самому Николаю Алексеевичу. Он шутил и смеялся, пил свое любимое вино Телиани, но время от времени принимал валидол и жаловался на боли в сердце. Потом вдруг начинал с увлечением рассказывать о своей новой работе — переводе германского эпоса «Нибелунги». Об особых трудностях, которые сопровождают эту работу.
— Здесь хорошо работается, — говорил он. — Вот и думаю прожить здесь зиму. В молодости я терпеть не мог дачного житья. Смеялся над домашними, когда весной начинались поиски дачи. Зачем дача?
Выключим свет, телефон, газ, купим свечи, умываться станем во дворе, готовить будем на керосинках, по телефону можно звонить из ближайшего автомата. Чем не дачное житье? А теперь вот к земле тянет.
Старость, что ли? — и он как-то застенчиво улыбнулся.
Уже в сумерках вернулись мы в дом, где жил Заболоцкий, долго пили чай на длинном балконе с множеством лиловых фиалок в горшках на перилах, собачка с маленькой бородкой вертелась возле нас.
Надо было собираться в Москву. Николай Алексеевич вдруг стал нас уговаривать заночевать в Тарусе, видно, ему не хотелось оставаться одному. Но мы уехали.
Он вышел за калитку проводить нас. Мы обнялись. Больше я его никогда не видела.
14 октября 1958 года в Ялту, где мы тогда жили, пришла телеграмма от Н.Л. Степанова с известием о смерти Заболоцкого.
В тот вечер мы долго-долго сидели молча на балконе. Мысль о том, что истинные поэты не умирают — не утешала. А Николай Заболоцкий был истинным поэтом, огромным поэтом, поистине космического масштаба.
И голос Пушкина был над листвою слышен.
И птицы Хлебникова пели у воды.
И встретил камень я. Был камень неподвижен,
И проступал в нем лик Сковороды.
И все существованья, все народы
Нетленное хранили бытие,
И сам я был не детище природы,
НО МЫСЛЬ ЕЕ! НО ЗЫБКИЙ УМ ЕЕ!
