Шум испанского двора и уединения дона Луиса де Гонгора-и-Арготе
Павел Грушко
С портрета Гонгоры, написанного Диего Веласкесом в 1622 году, на нас смотрят живые, чуть надменные глаза. Длинный с горбинкой нос, плотно сжатые губы, выступающий подбородок, высокий лоб, — если долго смотреть на портрет, становится непонятным — суровость или доброта, презрение или застенчивость залегли в уголках рта. Портрет, при всём своеобразии, мог бы служить стереотипом испанца, какими кажутся жители Пиренейского полуострова не-испанцам, черпающим ассоциации из произведений живописи и литературы.
1622 год, величайшему испанскому поэту — шестьдесят один. Лопе де Вега на год младше. Шекспир и Галилей — на три. Джон Донн — на двенадцать. Злосчастный для Гонгоры год: убит его друг-поэт граф де Вильямедиана, всё лето сильно болят глаза, он разбит известием о смерти покровителей — Родриго Кальдерона и графа де Лермы, испытывает крайнюю нужду. Всерьёз подумывает о возвращении из Мадрида в родную Кордову...
Загадочное излучение исходит от этого портрета, написанного Веласкесом за пять лет до смерти поэта. «Чудесная, капризная голова великого мыслителя и несносного человека, сочетание, встречающееся столь часто, когда мы имеем дело с выдающимися поэтами!» — обмолвился об этой работе Хосе Ортега-и-Гассет. Всё в аскетическом лице Гонгоры выражает зоркость, твёрдость, сарказм. Загадочность облика, отнесённая Ортегой-и-Гассетом на счет необычной манеры письма Веласкеса и заставившая даже усомниться в принадлежности портрета его кисти («Веласкес написал его в совершенно несвойственной ему манере»), — не была ли вызвана у художника необходимостью с помощью особой, необычной манеры прорваться в необычный мир человека «поворотного времени»? Пристальный взгляд обращён то ли в прошлое, то ли в будущее, то ли во внешний реальный мир, то ли в себя, в мир фантазий. Этот загадочный взгляд — не есть ли взгляд пилигрима из «Поэмы Уединений»:
Шаги скитальца — суть мои стихи,
и вкупе — нежной музы откровенье;
в глухом уединеньи
те замерли, чтоб зазвучали эти.
Так начинается предваряющее «Поэму Уединений» (в навсегда «незаконченном» виде она начала распространяться в 1514 г.) посвящение герцогу Бехарскому, в котором автор определяет поэму как совокупность шагов (т. е. реальности) и стихов (т. е. вымысла) и — в их взаимовлиянии — как откровение, продиктованное Музой в уединеньи (Гонгора писал поэму в пригороде Кордовы). Предельно ёмкая формула из трёх элементов (жизнь + творчество = откровению) позволяет, по подсказке поэта, рассматривать произведение, созданное в критическую пору жизни, как некую идеальную сумму жизни и творчества, квинтэссенцию этики и эстетики поэта барокко. Время, по определению Вальверде, «между экспансией Возрождения и экспансией Просвещения» — уплотнённое время переворота в сознании испанца. Живущие в этом времени могут лишь смутно чувствовать перемены. «Весьма дурные вести доходят отовсюду, — сокрушается Франсиско де Кеведо, — и хуже всего, что все таких и ждали... Всё это <...> не знаю, то ли заканчивается, то ли закончилось. Многие вещи, которые с виду существуют и могут быть, на деле исчезли, став пустым словом, мнимостью».
Луис де Гонгора-и-Арготе родился 11 июля 1561 года в Кордове, весьма большом по тем временам городе на реке Гвадалквивир, который насчитывал от 11 до 12 тысяч жителей. Кордова была знаменита как город одного из выдающихся монументов мира — великолепной мавританской мечети (её строительство было начато Абдерраманом в 785 или 786 гг. и велось без перерыва столетие). После реконкисты в пространстве мечети учредился Кафедральный собор, — именно этот собор-мечеть, где 12 июля 1561 года был крещен Гонгора, стал местом его погребения 23 мая 1627 года.
Первенца дона Франсиско де Арготе и доньи Леонор де Гонгора при крещении нарекли Луисом в память о деде по материнской линии. (В дальнейшем поэт неизменно использовал материнскую фамилию — Гонгора, что в XVI веке не было столь распространенным явлением и делалось обычно в видах получения покровительства или материальной поддержки. В его случае эти надежды связывались с опекой со стороны брата матери — дона Франсиско, передавшего впоследствии ему и другим членам семьи часть своих церковных прибылей и должностей.) Обе семьи родителей восходили к отвоевателям юга Испании, конкистадорам, сражавшимся с маврами, обе семьи издавна поселились в Кордове.
Упомянутый дед по материнской линии Луис Бадома де Гонгора, в честь кого был назван будущий поэт, принимал участие в сражении за Кордову в качестве военачальника частей королевства Наварры, за что король наградил его некоторыми владениями и сделал одним из городских советников. От него дядя будущего поэта — Франсиско де Гонгора — унаследовал должность бенефициария религиозной общины.
Отец Луиса — дон Франсиско де Арготе принадлежал к знатному роду, предки которого были из Астурии. Он был лиценсиатом права, по окончании Саламанкского университета занимал должность коррехидора в Хаэне и Мадриде, а позже — судьи по состояниям, конфискованным инквизицией в Кордове. По свидетельству современников, это был человек чрезвычайно сведущий в праве и литературе.
Дом, где прошло детство поэта, находился рядом с Кафедральным собором. Отец интересовался гуманитарными науками, был эрудированным человеком и заядлым библиофилом. В доме была богатая библиотека. Любовь к книгам рано пробудила чувственность Луиса и его склонность к поэзии.
Гонгора учился в кордовской иезуитской школе — единственной в городе, где преподавались гуманитарные дисциплины. Это была лучшая в городе школа, которую ежегодно посещали шестьсот учащихся. Почти наверняка можно сказать, что там он изучал грамматику, греческий, латынь, познакомился с навыками перевода, комментирования, началами философии, азами музыки и, возможно, с фехтованием. Предположительно именно там он начал упражняться в искусстве стихосложения.
Скорее всего, это был шаловливый ребёнок. Одно из происшествий чуть не стоило ему жизни, когда, по рассказу современника, «гуляя со сверстниками в Уэрта-дель-Рей, он упал с весьма высокой стены и раскроил себе голову; медики признали его безнадежным, мальчика препоручили славному Св. Альваро и, принеся его реликвию, дотронулись до неё, после чего страждущий чудесным образом выздоровел, к изумлению людей, кои видели его, и врачей с хирургами, кои его лечили». (В одной из биографий Гонгоры упомянуты — как следствие этого падения — постоянные головные боли, якобы объясняющие затемнённость его стиля.)
Большинство биографов, начиная с современника Гонгоры Пельисера, сходятся на том, что для формирования поэта огромное значение имел сам факт его рождения в Кордове — городе глубоких культурных традиций и таких замечательных умов, как Сенека, Лукан и Хуан де Мена. Биограф Гонгоры — Мигель де Артигас указывает на два события, получивших большой резонанс в Кордове около 1569 г., а именно — на восстание морисков в Альпухарре, заставившее призвать горожан и направить их в Гранаду, а также на прибытие в Кордову в 1570 г. для наблюдения за этими событиями короля Филиппа II. В комиссию чествования короля, среди других знатных людей города, входили отец Луиса и его дядя — дон Франсиско; помимо этого, здесь находился в это время их родственник Франсиско Эрасо, входивший в свиту самого сильного в ту пору европейского монарха. Тот же Мигель де Артигас полагает, что зрелище пышной придворной жизни явилось зачатком будущих долголетних и, в общем-то, тщетных притязаний поэта надворцовые милости.
Дон Франсиско де Гонгора, бенефициарий Кордовского кафедрального собора, получавший (не без содействия упомянутого родственника Эрасо, состоявшего секретарём на службе у короля Филиппа II) церковные доходы в кордовской епархии, отказал доходы от приходов Каньете-де-лас-Торрес, Гуадалмасан и Сантаэлья в пользу старшего племянника — Луиса для обеспечения его дальнейшей учёбы, на склонность к которой указывало незаурядное развитие мальчика. Это обеспечение предрешало его церковную карьеру, — Луис непременно должен был принять постриг.
Вака де Альфаро рассказывает, как в марте 1576 года (Луису 15 лет) историк Филиппа Амбросио де Моралес, поражённый познаниями и остроумием подростка, воскликнул: «Да у тебя, мальчик, большой талант!». В сентябре (или в первых числах октября) 1576 г. Гонгору отправляют учиться в Саламанкский университет. 18 ноября, после сдачи вступительного экзамена по грамматике, Луиса зачислили на факультет канонического права. В Саламанке он находился до 1579-1580 учебного года, значась выходцем из «благородной», то есть именитой и состоятельной семьи.
Приезд Гонгоры в Саламанку совпал с выходом из тюрьмы прославленного поэта — преподобного Луиса де Леона, восторженно встреченного студенчеством университета, одного из наиболее престижных в Европе, с которым были связаны такие выдающиеся умы, как Небриха, Франсиско Санчес де лас Бросас («Эль Бросенсе»), Мельчор Кано, преподобный Доминго де Сото, Альфонсо эль Тостадо, Коваррубиас, маэстро Виктория, Франсиско де Салинас, Педро Понсе де Леон, Антонио Агустин, Педро Сируэло и другие. Скорее всего, молодой Гонгора общался с Луисом де Леоном и Франсиско Санчесом де лас Бросас, готовившим в ту пору своё издание Гарсиласо де ла Веги. Франсиско Санчес де лас Бросас превозносил кордовского культераниста XV века Хуана де Мену, чей взгляд на поэзию был близок духу, который вскоре вдохновит культераниста-Гонгору. В Саламанке, помимо знакомства с выдающимися умами того времени, Гонгора имел возможность завязать дружеские отношения с отпрысками самых известных испанских семейств. Один из исследователей обращает внимание на этот факт, как немаловажный для формирования поэта, имея в виду, что культеранизм предполагал выходящее за чисто литературные рамки аристократическое поведение.
Именно в Саламанке, проявилось яркое дарование Гонгоры. В литературных кругах города он впервые прочитал некоторые свои произведения, что послужило началом его известности. Гонгора знал латынь, читал на итальянском и португальском и делал первые опыты композиции на них. Годами позже, следуя итальянской моде, он сложил четырёхязычный сонет, что вместе с некоторыми другими подобными приёмами дало повод для многочисленных эпиграмм в его адрес, в том числе — принадлежащих перу его главного гонителя Франсиско де Кеведо-и-Вильегаса, написавшего откровенно оскорбительный «Романс на дона Луиса де Гонгору».
Саламанкский университет в ту пору почитался «первейшей матерью всех наук», однако здесь, по свидетельству современника, «карты листались так же, как «Римское право», если не больше». Биографы в один голос указывают, что в университете юный Луис пристрастился к карточной игре, — он пронёс это увлечение через всю жизнь, что временами наносило немалый ущерб его материальному положению. Занимался Гонгора мало и, по примеру сверстников, не отказывал себе в развлечениях и фривольных похождениях. Он сам с иронией вспоминал, что в Саламанке все мысли его были сосредоточены на поэзии, и даже то немногое, что он подчерпнул из гражданского и церковного права, он использовал в стихах, как элементы для сранений, метафор и насмешек. При всём при том, писал Пельисер, «хотя его эрудиция не была глубокой, её было достаточно, чтобы в его произведениях не было недостатка в античных обрядах, формулах, нравах и церемониях, — находилось место для всего мистического, аллегорического, ритуального и мифологического». Читал он много, его литературная эрудиция достаточно широкого охвата заметно выделяла его среди поэтов той поры. Гонгора, который чрезмерно любил жизнь, поэтическое действие, сам процесс создания стихов, вряд ли корпел дни и ночи над книгами, но у него были свои пожизненные привязанности: прежде всего — Вергилий, Гораций и Клавдиан, а из испанцев — Хуан де Мена и Гарсиласо. Именно из-за любви к поэзии он со страстью отдался изучению языков, в особенности греческого, латыни и итальянского, и очень гордился этим.
Первым напечатанным произведением Гонгоры была «Песнь», предварявшая перевод на испанский язык «Луизиад» великого португальского поэта Камоенса, выполненный севильским поэтом Луисом Гомесом де Тапиа. «Песнь» датирована 1580-м годом.
Пролейся, песнь военная, из раструба кастильского...
Сплошь дактилические рифмы (вычурные для испанского слуха) в 52-строчном стихотворении — дань распространившейся в ту пору итальянской моде. Латинизированная лексика, имена мифологических персонажей и другие учёные средства, характерные для высокой поэзии, свидетельствуют о том, сколь рано встал Гонгора на тропу культеранизма. Но с самого начала он пишет и стихи в народном духе, полные плутовства и двусмысленностей — бурлескные романсы и летрильи.
Что у всенощной вдовица тихо стонет и томится, — что ж, но что стонет без расчёта, чтоб её утешил кто-то, — ложь...
Что юрист из Саламанки узнаётся по осанке, — что ж, но что новые перчатки — не свидетельство о взятке, — ложь...
В 1581 году имя Гонгоры уже не значится в списках студентов Саламанкского университета, так что нельзя с уверенностью сказать, закончил ли он весь курс до возвращения в Кордову. В родной город Гонгора возвращается известным поэтом. Его первые стихи — четыре романса — помечены предыдущим годом. Его тексты распространяются в списках. Помимо вышеупомянутой «Песни», в «Аустриаде» Хуана Руфо, опубликованной в Кордове в 1584 г., помещён один сонет Гонгоры, а в 1585 г. Сервантес восхваляет его в своей «Галатее».
Сборник стихотворений Гонгоры был издан лишь через год после его смерти, но уже с 1604 г. его имя становится широко известным в Испании, так как его романсы помещены в «Генеральном Романсеро» (1604), а также во «Второй части генерального Романсеро» и в «Первой части соцветия известных поэтов Испании» (1605).
Дядюшка Франсиско де Гонгора вновь одаривает его — на этот раз частью своих церковных доходов в кафедральном соборе. Для упрочения положения племянника дядя способствует тому, что Гонгора становится диаконом. Доходы (в 1585 году они составляли 1450 дукатов) обеспечивают Гонгоре безбедную жизнь. В дальнейшем он последовательно становится секретарём, казначеем и ключником церковного капитула. В 1587 г. новый епископ Кордовы дон Франсиско Пачеко, большой любитель литературы и ревностный служитель культа, проверяет поведение церковного персонала. Гонгоре, среди прочих промашек, инкриминируется то, что во время службы он часто покидает своё место, много болтает, посещает корриду, проявляет мальчишество, позволяет себе легкомысленные похождения, общается с комедиантами и пишет куплеты непристойного содержания. Остроумно оправдываясь, Гонгора письменно отвечает: «...не столь скандальна моя жизнь, и я не настолько стар, чтобы мальчишество могло ставиться мне в упрек... Правда, в куплетах я позволил себе некоторую Свободу, но она не настолько велика, как о ней судят, а остальные куплеты, что мне приписывают, вовсе не мои». Хотя эти прегрешения не были чрезмерными (о чём свидетельствует ироничный тон покаяния), документ характеризует образ жизни поэта в ту пору. Епископ предписал ему придерживаться церковных установлений и воздержаться от посещения боя быков; помимо этого на него был Наложен штраф в 4 дуката.
Этот период жизни Гонгоры — наиболее счастливый. Не будучи рукоположен в священники (его посты — чисто хозяйственные и административные), Гонгора, отпрыск уважаемой и влиятельной кордовской семьи, может позволить себе всё, что пожелает: чтение, посещение праздников и корриды, общение с комиками, карточную игру и сочинение стихов. Любовные стихи этой поры недвусмысленно свидетельствуют о многочисленных увлечениях молодого поэта. Это вершина испанской любовной лирики. Гонгора боготворит женщин, его едва сдерживаемая чувственность пропитана торжественным восторгом и трогательным восхищением. Его отношение к слабому полу лишено какой-либо заносчивости или снисхождения, которые отличали мужчин того времени. Нет достоверных сведений о его реальных связях, но возникающий в стихах собирательный образ женщины, почти бестелесный, свидетельствует о богатстве и возвышенности чувств, пример чему мы находим в одном из сонетов 1582 года:
Чистейшей чести ясный бастион из лёгких стен на дивном основаньи, мел с перламутром в этом статном зданьи божественною дланью сочленён,
коралл бесценный маленьких препон, спокойные оконца, в чьём мерцаньи таится зелень изумрудной грани, чья чистота для мужества — полон,
державный свод, чья пряжа золотая под солнцем, вьющимся вокруг влюблённо, короной блещущей венчает храм, —
прекрасный идол, внемли, сострадая, поющему коленопреклонённо печальнейшую из эпиталам!
Административная работа Гонгоры была безупречной, он неизменно вызывается исполнять любое поручение капитула, особенно, когда речь идёт об устройстве празднеств или о поездках. Это не мешает ему интенсивно писать: к 1590 году (поэту 29 лет) сочинены 33 романса, 6 летрилий, 40 сонетов и 4 стихотворения в жанре «арте майор». Гонгору влечёт ко двору, где его стихи уже известны в такой мере, что вызывают сатирические отклики завистливых соперников.
До 1603 года, когда он на протяжении нескольких месяцев оставался при дворе в Вальядолиде, Гонгора совершил по поручению капитула множество поездок, в том числе в 1593 году — в Саламанку. Во время этого посещения Саламанки он, предположительно, познакомился с Лопе де Вегой, который был секретарём герцога Альбы. Но так же, как при вторичной встрече, они не выказали друг к другу симпатии и неоднократно впоследствии ввязывались в полемику.
В Вальядолиде Гонгора встречает многих друзей по Саламанке. Кроме того, он знакомится с графами Демосом, Салданьей и устанавливает добрые отношения с графом Салинасом. Он твердо надеется получить хоть какое-нибудь престижное место, надеясь на помощь знатных знакомых, — Гонгора полагает, что эта пора (после смерти в 1598 году Филиппа II, при новой атмосфере при дворе Филиппа III) благоприятна для его намерений. Однако успехов не добивается. Он остаётся без денег и вынужден занять 1500 реалов.
В это время в Вальядолиде находились Сервантес, Эспинель, Линьян, Уртадо де Мендоса и Педро Эспиноса. Последний, составляя сборник романсов, отобрал у Гонгоры (что говорит о всё возраставшей славе кордовского поэта) большое — наибольшее — число текстов. А ведь в сборник вошли романсы столь знаменитых поэтов, как Хуанде Аргихо, братьев Архенсола, преподобного Луиса де Леона, Висенте Эспинеля и, конечно, Лопе де Веги и Кеведо. Здесь же, в Вальядолиде, началась яростная полемика между Гонгорой и Кеведо. В эпиграмме на Гонгору Кеведо кривит душой, утверждая, что Гонгору — поэт без читателей:
Я слышал, будто дон Луисом написан на меня сонет: сонет, быть может, и написан, но разве рождено на свет то, что постигнуть мочи нет?
Иных и чёрт не разберёт, напишут что-нибудь — и вот себя поэтами считают.
Увы, ещё не пишет тот, кто пишет то, что не читают.
Стихи этого периода посвящены куртуазным темам — празднествам, состязаниям и скорбным событиям, как, например, кончине герцогини Лермской:
Вчера богиня, ныне прах земной, там блещущий алтарь, здесь погребенье, и царственной орлицы оперенье — всего лишь перья, согласись со мной.
Останки, скованные тишиной, когда б не фимиама воскуренье, нам рассказали бы о смертном тлене, — о разум, створы мрамора открой!
Там Феникс (не Аравии далёкой, а Лермы) — червь среди золы жестокой — взывает к нам из смертного жилья.
И если тонут корабли большие, что делать лодкам в роковой стихии?
Спешить к земле, ведь человек — земля.
Придворная жизнь не радует поэта, он саркастически отзывается о многих событиях — к удовольствию знати, изнурённой жизнью в этой импровизированной столице со всеми неудобствами для придворных и администрации двора. Гонгора возвращается в Кордову. В этом 1604 году умирает его отец. А в ноябре 1605 года в стычке ранен племянник Гонгоры — Франсиско де Сааведра. Хирург настаивает на трепанации черепа, после операции племянник умирает. Семья подаёт в суд на убийцу, начинается долгий процесс, который длился до 1609 года, нанеся семье большой материальный урон.
В 1609 году Гонгора приезжает на короткое время в Мадрид, куда возвратился королевский двор. Разросшийся город ужаснул его:
Как Нил поверх брегов — течёт Мадрид.
Пришелец, знай: с очередным разливом, дома окраин разбросав по нивам, он даже пойму Тахо наводнит...
Пребывание в Мадриде совпало с окончательным вердиктом суда по делу об убийстве племянника, суд оправдал убийцу. Потрясённый Гонгора пишет сонет «Несчастны те, что верят господам».
В 1611 году Гонгоре пятьдесят лет. Его экономическое положение оставляет желать лучшего. Ежегодный доход в 1450 дукатов — сумма достаточная, чтобы достойно жить в Кордове. Однако, верный семейной традиции, Гонгора, по примеру покойного дяди, отказал часть своей ренты с правом наследования двум племянникам. К тому же у него оставались невыплаченные долги. И все же, позаботившись о будущем племянников, он чувствует большое облегчение.
Это начало заключительного этапа жизни Гонгоры, точка наивысшего творческого напряжения, которое обессмертит его имя: Гонгора приступает к написанию двух больших поэм — «Сказание о Полифеме и Галатее» (1613) и «Поэма Уединений» (1614).
«Сказание о Полифеме и Галатее» больше, чем какие-либо другие опыты Гонгоры, являли растерянному читателю свою «естественную неестественность». Даже от учёных мужей это произведение требовало определённых познаний и немалых усилий. С избытком наделённое приёмами изощрённого стиля, «Сказание» изобиловало тёмными местами, трудно поддававшимися расшифровке, — в то же время его октавы светились неповторимыми, поразительно свежими красками.
Убранством скудным стынут над скалой стволы, их кронам, схожим с дикой шкурой, безветрием обязана и мглой пещера больше, чем скале понурой, — слепое ложе и приют гнилой для жуткой ночи, а приметой хмурой — птиц полунощных безобразный сброд, чьи клики скорбны и тяжёл полёт.
Таков провал, который в толще чёрной разъят земли томительным зевком, где Полифем, гроза округи горной, глухой чертог обрящет, тёмный дом и для овечьих стад загон просторный: все кряжи скрыты мрачные кругом их массами слепящими, которым призывом дикий свист, валун затвором.
Содержание поэмы — любовь нимфы Галатеи к Акиду, вызвавшая ревность и гнев Полифема, который убивает соперника, — история, рассказанная многими авторами и прежде всего Овидием. Однако перо Гонгоры придало сюжету редкостную яркость и завершённость.
Эти произведения (в особенности, «Поэма Уединений»), написанные эрудитом, знакомым со всем объёмом поздневозрожденческой культуры и намеренно, до предела «затемняющим» свои творения, вызвали бурю негодования и бурю восторга. «Сшибка» двух лагерей придала ещё большую сенсационность поэмам Гонгоры, окружила его имя ореолом славы и терновым венцом хулы. Едкой сатирой «Хулителям “Поэмы Уединений”» защищал Гонгора своё детище:
Темна, забыв суровых правил свод (по мнению бранчливого кретина), к Дворцу по улицам Мадрида чинно, на свет родившись, Соледад плывёт.
В Латинский храм войти ей не дал тот, кто греческие видит сны, дубина, кто, псальму жалкую гнуся картинно, божественно — вовеки не споёт.
Оставшиеся годы, вплоть до смерти Гонгоры, словно обращены вспять — к периоду написания «Поэмы Уединений». Жизнь привела к написанию этой «Поэмы», — теперь «Поэма» предопределяет жизнь, которая в апреле 1617 года неожиданно перемещает поэта на длительное жительство в Мадрид. В апреле 1617 года Гонгора снова при дворе. Возможно, он обязан этим участию некоторых друзей, возможно — всё растущей славе «Сказания о Полифеме и Галатее» и «Поэмы Уединений». Гонгора — королевский капеллан. Ему 56 лет, он получает 15.000 мараведи в год, сумму весьма незначительную. К тому же, не удаётся исхлопотать должность регента Кордовского собора и милостей для второго племянника — Луиса де Сааведра. Письма к друзьям говорят о больших материальных затруднениях. Гонгора ставит не на тех, надеется на содействие людей, которые утрачивают влияние или втянуты в водоворот интриг, столь обычных в правление Филиппа III и Филиппа IV. Помимо этого, несколько охладевают отношения с родными, в основном, из-за племянника Луиса де Сааведра, который не отплачивает щедрому дяде должным уважением.
Гонгора пишет свой знаменитый бурлескный романс о Пираме и Тисбе, который он считал своим лучшим произведением.
Серебра была светлее Тисба, младости картина,
отсвет хрусталя и злата, двух смарагдов и рубина.
Словно памятки златые — в перстни свившиеся кудри.
Лоб её — как жаркий полдень, отражённый в перламутре...
После вступления на трон в 1621 году Филиппа IV, возвышается его фаворит Оливарес, на которого Гонгора возлагает большие надежды, мечтая как-то улучшить свое положение. В 1623 году Оливарес пообещал поэту сделать его капелланом Кордовского епископата с жалованием в 400 дукатов, но обещание это не выполнил, что побудило отчаявшегося Гонгору написать исполненный трагической иронии каламбурный сонет «О долгожданной пенсии».
В 1625 году Гонгору вызывают в суд за неуплату налогов. Оливарес советует ему издать книгу и, получив деньги от продажи, улучшить своё положение. Гонгора пытался собрать ходящие в рукописях стихи, но так и не издал их. Старые враги не прекращают нападок. Если верить некоторым источникам, великий современник кордовского поэта — Кеведо — купил дом, где жил в Мадриде Гонгора, и выставил его на улицу.
Уже несколько лет Гонгора нездоров, у него болят глаза и почки. Он мечтает вернуться в Кордову, в свой сад, как только исполнятся обещания, данные ему при дворе. Приступ апоплексии приводит к частичному параличу. Он пишет завещание, признавая свои долги, которые несколько уменьшились за счёт сокращения расходов.
Немного оправившись, Гонгора возвращается в родную Кордову, где ему было суждено прожить ещё год. В течение всего этого времени он часто теряет память, но не рассудок. Отношения с родными несколько поправились. Поэт умер в доме своей сестры 23 мая 1627 года, в воскресенье, в Троицин день. Его тело было погребено в часовне Св. Варфоломея в Кордовском кафедральном соборе — там, где лежали останки его отца и его дяди.
В декабре Хуан Лопес де Викунья публикует произведения Гонгоры, тут же изъятые Святой инквизицией. Они не публиковались до 1633 года.
Экономический крах державы вслед за смертью Филиппа II, обращение к аристотелевой философии и контрреформистская религиозность интенсивно повлияли на жизнь испанского общества и его эстетику, претерпевающую в этот момент резкие качественные изменение на пути от Возрождения к Барокко. Крушение иллюзий, пессимизм, ощущение общественной и личной неустроенности рождали в людях новое видение мира. Защитная реакция пробуждала жизнестойкость как следствие обострённого ощущения каждым своей неповторимой индивидуальности, веры в собственную значимость и самоценность. На смену гуманизму идеалистическому пришел жизненный гуманизм, — человеческое и жизненное начала пропитывают все сферы искусства, обусловливают творческие побуждения. Отчасти этим объясняется и парадоксальное появление отвратительного, натуралистического, физиологического начал — уродов, карликов и блаженных в жизни и на полотнах художников, карикатурного отражения жизненных коллизий, порою трагических, и всё это — рядом с прекрасным, идеальным.
Что для бледности невинной дама лакомится глиной, — что ж, но поверить, что сеньора не страдает от запора, — ложь.
Что, молясь о сыне в храме, дева сохнет над свечами, — что ж, но не знать, какая свечка ей спроворит человечка, — ложь.
Восхищение миром, его красотой, открытой мастерами Возрождения, ведёт к чувственному переосмыслению, к экзальтации и преувеличениям реальных достоинств вещей. «Художник меняет точку зрения, — пишет Ороско, — приближается к объектам, более всего — к тому, что содержит в себе жизнь, не придавая значения ни критериям формальной красоты, ни общественной иерархии. Все элементы природы, даже самые скромные предметы повседневного пользования, не только обретают независимость, но бросаются в глаза своей неповторимостью». Эта же реальность открывает человеку всю эфемерность его существования, преходящий характер всего, что его окружает.
Закрыть глаза — забыть о Карфагене?
Зачем таиться Лицию в тени, в объятьях лжи бежать слепой невзгоды?
Тебя накажет каждое мгновенье: мгновенье, что подтачивает дни, дни, что незримо поглощают годы.
Главными признаками мира и человеческого существования для поэтов барокко полагаются движение и все производные от него понятия — смена времён года, перемещение, преображение и обветшание, воспринимаемые как сущностные качества, которые так важно уловить в стремительном их видоизменении, запечатлеть на бумаге либо холсте. Любимые поэтами символы — языки пламени, пузырьки воды, струи потока. Удручённый непостоянством всего земного, человек обращает взгляд в сторону сверхъестественного. Духовное материализуется, а повседневное, обыденное приобретает черты духовного. Жанром, наиболее удобным для выражения личных чувств и мыслей человека этой поры, как никогда прежде, становится поэзия. Поэт видит в реализации чувств через текст своё личное спасение.
В идее М. М. Бахтина об интерпретации как разумеющемся способе постижения того или иного текста я нахожу оправдание сугубо личного, субъективного подхода к творчеству Луиса де Гонгоры-и-Арготе. Этот интерес, по-видимому, был спровоцирован в конце пятидесятых годов странными суждениями отечественных специалистов о Гонгоре (при почти полном отсутствии переводов), что никак не вязалось с текстами испанских оригиналов. Особо привлекательными были изобретательные приёмы и ошеломляющее разнообразие языковых средств у Гонгоры, а также «тёмный» стиль его больших поэм, что контрастировало репертуару тогдашней официальной поэзии и оценке искусства как достояния, «принадлежащего народу». В дальнейшем на повышенный интерес к Гонгоре, как я теперь понимаю, влияло предощущение развала страны, находившее аналоги во многих настроениях, отражённых в произведениях кордовского поэта, трагически сознававшего крушение испанской империи. Сегодня к этому добавляется (сходящаяся с моими убеждениями «перестроечного» россиянина, дрейфующего от «мы» к «я») позиция позднего Гонгоры, которую — словами Данте — можно определить как принадлежность к «партии самого себя».
Наконец, помимо исследовательского побуждения, интерес к Гонгоре все эти годы подогревался пафосом переводчика его произведений, ряд которых (в том числе, одна из «тёмных» поэм — «Сказание о Полифеме и Галатее») мною переведены и опубликованы.
Переводя эти намеренно зашифрованные Гонгорой тексты, я придерживаюсь жёсткого метода, стараясь не пересказывать, а максимально точно воспроизводить синтаксическую структуру и лексический материал, не расшифровывая его (при этом немало стилистических подобий я нашёл у «вполне барочных» русских поэтов XVIII столетия). Такой подход хорошо «работает» на барочную полистилистику переводов (которые в ином случае представляли бы из себя нечто иное). При этом учитывается мысль Гонгоры о характере восприятия его стихов: «То, что находится под спудом данных тропов, будучи разгаданным, силой завоёвывает сознание и, завоевав его, доставляет ему удовольствие».
Полагаю, что мотивацией этой работы является, иными словами, некое устремление — приблизиться, насколько это в наших силах, к Смыслу, накристализованному на Судьбу по имени Луис де Гонгора-и-Арготе.
Л-ра: Литературное обозрение. – 1998. – № 3. – С. 67-73.
Критика
