​Паладин из Петербурга

Центр поэзии нигде, а окружность везде. Не есть ли видимый мир лишь отблеск неведомой нам поэзии духа?

Лиловые тени на строках и строфах Вадима Шефнера; виолончельные взмывы стихов – густая музыка смысла. Цветная – от смены окрасы небес – корова зримо выходит на нас из его строчек, чтобы помнится преображённо-волшебной. Лягушки, увиденные маленькими буддами, таят в себе крошечный код исторического сознанья. Линии стихов соплетаются, давая новые причудливые образы и картины – и богатство мира увеличено, умножено; и вместе, с обогащением читательского опыта обретена новая ступень в лестнице познания яви.

Оркестры Вадима Шефнера сулят перспективе новый звук, облагораживающий душу…

Александр Балтин

Из книги судеб. Вадим Сергеевич Шефнер (30 декабря 1914 (12 января 1915), Петроград – 5 января 2002, Санкт-Петербург) – русский советский поэт, прозаик, фантаст. В его прозе можно выделить пласты детдомовских и военных рассказов, юмористической и философской фантастики. Многие критики отмечали, что невозможно провести границу между его фантастическим творчеством и творчеством, где фантастический компонент явно не выражен, а также называли его «фантастом в поэзии».

Вадим Шефнер – внук Алексея Карловича Шефнера, капитан-лейтенанта, основателя порта Владивосток. Родился в семье пехотного офицера. Почти всё детство и юность провёл в Петрограде – Ленинграде. Но в 1921 году семья уехала в Старую Руссу, к месту службы отца. После его смерти от чахотки Вадим Шефнер вместе с матерью-воспитательницей жил при детском доме в Старой Руссе, спустя некоторое время вернулся в Петроград. После школы окончил ФЗУ, в 1930-е годы был рабочим на различных ленинградских заводах. В первые месяцы Великой Отечественной войны был рядовым в батальоне аэродромного обслуживания под Ленинградом, с 1942 года – фронтовой корреспондент газеты Ленинградского фронта «Знамя победы», закончил войну в звании старшего лейтенанта, был награждён тремя орденами.

Писать стихи начал в детстве. В 1933 году опубликовал в журнале «Резец» первое стихотворение («Баллада о кочегаре»). С 1938 года занимался в поэтическом семинаре-студии «Молодёжное объединение» при Союзе Писателей (руководитель – Александр Гитович, к работе в семинаре также приглашались Ю. Тынянов, А. Ахматова, Н. Заболоцкий, М. Зощенко…), где близко сошёлся с поэтами В. Лифшицем и А. Чивилихиным. В 1940 году издал первую книгу стихов («Светлый берег»). Вторая книга стихов («Защита») вышла в 1943 году в блокадном Ленинграде. В 1943–1945 годах создаёт своё наиболее крупное поэтическое произведение – поэму «Встреча в пригороде», в которой отражены события героической обороны Ленинграда (при жизни Шефнера поэма печаталась только в отрывках).

В послевоенные годы наряду с поэтическим творчеством также занимался стихотворным переводом — с китайского языка, с санскрита и пракритов и с языков союзных республик СССР (грузинского, белорусского, латышского и других). В 1985 году за сборник стихов «Годы и миги» был удостоен Государственной премии России имени Горького.

Прозу публиковал в журналах («Литературный современник», «Звезда»…) с 1940 года. Первый сборник прозы («Облака над дорогой») издан в 1957 году. Наиболее значительным своим прозаическим произведение считал повесть «Сестра печали». С 1960-х годов работал также в жанре фантастики, определяя свои фантастические произведения как «полувероятные истории» и «сказки для умных». В 1973–1975 годах создал повесть «Имя для птицы, или Чаепитие на жёлтой веранде» (с подзаголовком «Летопись впечатлений»), в которой положил начало ещё одному пласту своего творчества – мемуарной прозе.

В 1999 году, на пороге 85-летия, Вадиму Шефнеру была вручена премия «Паладин фантастики».

Вот как поэт видел свою жизнь:

Родился я в Петрограде в январе 1915 года. Предки мои с парусных давних времён служили на флоте. Некоторые из них достигали крупных чинов, командовали кораблями на Балтике и Тихом океане. И только отец, Сергей Алексеевич Шефнер, был пехотным офицером; служил он в Московском гвардейском полку, а после революции стал помощником командира полка в Красной Армии.

Смутно помнится раннее детство, когда отец был на фронте, а я с матерью жил в Петрограде. Помню траву между булыжниками на линиях Васильевского острова, серые корабли на Неве, запылённые пустые витрины Гостиного двора на Шестой линии, своды Андреевского собора, куда водила меня мать молиться за отца. Помню, дома на подоконнике долго лежала железная стрела, короткая и тяжёлая, – её привёз кто-то с фронта; такие стрелы в самом начале войны немецкие авиаторы вручную сбрасывали со своих самолётов, бомб ещё не было. Тупым концом этой стрелы я колол косточки от компота. Позже, когда стало голодно, мать увезла меня в деревню к няне, в Тверскую губернию. Место было глухое; помню, зимой няня держала собаку в сенях, а меня и днём не выпускали на улицу одного: волки забегали в деревушку средь бела дня. Керосину не было, по вечерам жгли лучину – помню это не только «умственно», но и чисто зрительно. Лучину вставляли в каганец – довольно конструктивный прибор из кованого железа; огарки падали в корытце с водой. Теперь, в век атома, странно сознавать, что я видел это своими глазами, что это было именно в моей, а не чьей-то другой жизни. Так обыкновенный письменный стол, за которым пишу эти строки, превращается в машину времени. Жизнь фантастична и странна.

Что натолкнуло меня на писание фантастики? Очевидно, ощущение странности, фантастичности жизни, сказочности её. А может быть, стихи. Всю жизнь я пишу стихи, а фантастика ходит где-то рядом с поэзией. Они не антиподы, они родные сестры. Фантастика для меня – это, перефразируя Клаузевица, продолжение поэзии иными средствами. Если вдуматься, то в поэзии и фантастике действуют те же силы и те же законы – только в фантастике они накладываются на более широкие пространственные и временные категории. Но когда я здесь веду речь о фантастике, я подразумеваю под этим словом не так называемую научно-техническую фантастику, а ту фантастику, которая вытекает из понятия «фантазия». Сказочность, странность, возможность творить чудеса, возможность ставить героев в невозможные ситуации – вот что меня привлекает.

А что касается научно-фантастических романов, где речь идёт только об открытиях и изобретениях, то они для меня не интересны. Для меня не столь важен фантастико-технико-научный антураж, а та над-фантастическая задача, которую ставит себе писатель. Поэтому я очень люблю Уэллса. Его «Машина времени» никогда не устареет, ибо, в сущности, каждый из нас ездит в этой машине.

Никогда не устареет и «Борьба миров». Написана эта вещь в конце прошлого века, когда на Земле ещё не было авиации и тем более не было атомного оружия. Высадись эти марсиане на Землю в наше время – их бы земляне разгромили за сутки. Казалось бы, вещь устарела. Ан нет! По своей над-фантастической сути она накладывается не только на войну с марсианами. Эту вещь я часто перечитываю. Однажды я перечитал её, лежа в госпитале, в блокаде, в марте 1942 года. А перед этим я перечитал «На Западном фронте без перемен» Ремарка. И странно – все ужасы войны Ремарка не произвели на меня тогда большого, прежнего, довоенного впечатления, а вот «Борьба миров» не потускнела. Описание безлюдного Лондона, зарастающего красной марсианской травой, описание исхода колоссальных человеческих толп из обречённого города взволновали меня так же, как в дни детства, когда я прочёл эту книгу впервые. Ещё я очень люблю его рассказ «Зелёная калитка», очень поэтический и грустный рассказ.

В чем тайна обаяния Уэллса? Быть может, отчасти и в том, что у него на любом фантастическом фоне и в любой фантастической, порой страшной, ситуации действуют обыкновенные, вовсе не фантастические люди со всеми их достоинствами и недостатками. Действуют глупые и умные, герои и трусы, добрые и злые, но все в человеческих нормах и пределах. И вот автор вталкивает этих людей в фантастические события и смотрит, что из этого получится. А получается вот что: люди остаются людьми. В сущности, это очень человечный писатель.

Ещё мне нравятся Рэй Брэдбери и Станислав Лем, хоть это совсем разные фантасты. Ещё мне нравятся Стругацкие.

Романов на технически-космические темы сейчас пишется очень много и у нас и за рубежом. В них почти нет живых людей, в них действуют схемы, манекены. Космическая фантастика из искусства превращается в промышленность. Будущее фантастики лежит, на мой взгляд, в её смыкании со сказкой.

Первоисточник: «Библиотека современной фантастики», том 19. Москва, Молодая гвардия, 1970

«45»: Наш давний и постоянный автор Александр Балтин прислал в редакцию уникальный автограф – письмо Вадима Сергеевича. Всего писем, как вспоминает Александр, было три: «Относительно моего знакомства с Шефнером – знакомства, впрочем, очень условного – могу сказать, что я послал ему свою первую книгу (адрес взял из справочника Союза писателей СССР). Вадим Сергеевич мне ответил! Так же было и со второй, и третьей книжками. Отсканировано третье письмо. Первое пришло в негодность, и почти не виден текст. Второе что-то не найду…

С конца девяностых до середину нулевых я, признаться, переписывался забытым сейчас способом (через почту) с целым рядом литераторов старшего поколения…»

Воспроизводим текст письма-3.

«Уважаемый Александр Львович!

Простите, пишу Вам с таким нелепым опозданием. Тут виновато моё здоровье (вернее сказать – нездоровье). У меня – астма + убывающее зрение. Как-никак мне уже 86 годочков недавно стукнуло.

Благодарю Вас за доброе внимание – за присылку мне Вашей книжки «Тропою волхвов». Она мне понравилась, – не из лести это Вам говорю, а потому что в ней живую творческую новизну ощутил. В ней есть новое, необычное авторское отношение к пространству и времени, к их влиянию на судьбы людские. Тронуло меня и Ваша добрая – без сентиментальности – любовь к природе. И всего хорошего желаю Вам и в нынешние дни, и в грядущие. Да будет так!

С уважением В. Шефнер
С.-Петербург
18.06.2001»

Памяти Вадима Шефнера

Мастерство словесное оснасткой
Мысли хорошо укреплено.
Сладкой поэтическою сказкой
Видеть нам реальность не дано.

Так бушует адово реальность –
Наплывает чёрною волной.
Предлагать считает инфернальность
Явью, яви разрушая строй.

А стихи гармонией самою
Прозвучат, и куполом даны –
Высотой даны над головою
и над бездной непростой страны.

Александр Балтин

Светлая личность

Одним из руководителей нашего семинара на Первом Всесоюзном совещании молодых писателей был поэт Павел Шубин. К сожалению, он сейчас почти забыт, а тогда был достаточно известен. Мы его уважали за многие фронтовые стихи, особой любовью у нас пользовалась его «Волховская застольная»:

Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
Горло ломая врагу.

И когда он в качестве примера высокого мастерства прочитал нам стихи незнакомого мне тогда ленинградского поэта Вадима Шефнера, я заслушался ими.

В этих стихах рассказывалось о том, как поэт «с веранды застеклённой» наблюдал грозу. Стёкла были разноцветными, и все существа и предметы, видимые через них, то и дело меняли цвет:

Там через поле шла корова,
И сквозь стекло была она
Сперва лилова и багрова,
Потом желта и зелена…

…И, точно пламенем объята,
Сосна, где с лесом слился сад,
Вдруг из зелёного квадрата
В багровый вдвинулась квадрат.

Участникам семинара понравилась живопись словом, присутствующая в этих строках, их многоцветье, точность красок,

чеканность самого стиха. Но больше всего нас поразила и запомнилась концовка:

…И тучи реяли, как флаги
На древках молний,
И во мгле
Чертили молнии зигзаги
И льнули трепетно к земле.

Так, по земле тоской объяты,
Под ветра судорожный вой
Они прошли
Сквозь все квадраты
И цвет не изменили свой.

О, эта ослепительная белая вспышка молнии, цвет которой ничто не может изменить!..

Мысль поэта сама вспыхнула, как молния, озарила всё стихотворение, придала ему подлинную глубину, значимость, выделила его из разряда просто хороших стихов…

Я нашёл книги поэта – их к тому времени было три – «Светлый берег», «Защита», «Пригород» – и познакомился обстоятельно с его стихами. Многие из них оказались мне близкими и по настроению, и по сюжетам, и по темам.

В первую очередь я обратился к военным стихам. Подлинность, достоверность, мужество, вера в победу – всё привлекало в них.

Особенно выделил я стихотворение «Зеркало». Страшная картина блокады Ленинграда открылась мне в нём: обугленная стена разбитого бомбёжкой дома, порванные обои на ней, двери «обрушившихся комнат» «висят над пустотой», и на стене, на высоте шестого этажа, – уцелевшее чудом зеркало, в которое ещё недавно гляделась девушка «и косы заплетала перед ним», а теперь в него глядится «лицо ожесточённое войны».

Уже сама по себе картина эта впечатляюща. Казалось бы, на этом можно было бы и поставить точку. Но истинный художник делает ещё один, может быть, главный мазок, который выводит читателя из состояния созерцательности (хотя и сугубо эмоционального), пробуждает в нём активное начало, проявляет характер, позицию автора, придаёт всему стихотворению направленность:

Его теперь ночная душит сырость,
Слепят пожары дымом и огнём,
Но всё пройдёт. И что бы ни случилось –
Враг никогда не отразится в нём!

А рядом с этими суровыми строками, посвящёнными жизни блокадного Ленинграда, стояли стихи, привлекающие непосредственностью, искренностью, грустной улыбкой и даже иронией над собой – стихи о печальной первой любви с необычным для того времени названием «Дорожная элегия»:

Есть девушка, которая просила
Забыть о ней (что может быть грустней?).
Она была добра и некрасива,
А я был глуп и тосковал о ней…

Меня снова и снова привлекали умение поэта нарисовать зримую, полную ярких красок картину, точность его наблюдений, острота его поэтического зрения, схватывающая подробности пейзажа:

Вдали под солнцем золотились ели,
А здесь, отвергнув животворный зной,
Шуршал камыш, и лилии горели
Прозрачной, нездоровой белизной.

И, на меня уставив изумруды
Недвижных глаз, бездумных как всегда,
Лягушки, точно маленькие будды,
На брёвнышке сидели у пруда…

С тех пор я полюбил поэта, стал постоянным читателем его стихов. А когда познакомился с ним, был сердечно покорён его тактичностью, его скромностью. Он многим мог бы гордится – и своими славными предками, и своим участием в обороне Ленинграда. Но не делал этого.

Он мог бы сетовать на свою судьбу: его жестоко прорабатывали после постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград». Он не делал этого.

Только после долгих моих настоятельных просьб написать для журнала «Поле Куликово» он откликнулся небольшой заметкой: «На Великую Отечественную войну я ушёл рядовым, а в 1942 году был зачислен в штат армейской газеты “Знамя победы”. Писал не только стихи, но и очерки и заметки о конкретных людях, о бойцах переднего края…В 1946 году вышла третья книга стихов “Пригород”. Она сразу же подверглась критическому разгрому. Ругали за пессимизм, за искажение действительности – и за космополитизм. Это меня из-за фамилии моей причислили некоторые критики к космополитам. А на самом-то деле рождён я в дворянской военной семье. Отец был пехотным полковником, а оба деда служили на флоте, и оба дослужились до адмиральских чинов. Во Владивостоке есть улица Шефнера, а возле порта Находка – мыс Шефнера. Названы они так в честь моего деда Алексея Карловича»…

Другой бил бы себя в грудь и кричал об этом на каждом перекрёстке. А Вадим Сергеевич написал это под большим моим нажимом… До этого в одной автобиографической заметке он написал гораздо скромнее: «Родился я в Петрограде в январе 1915 года. С давних парусных времён предки мои служили в русском военном флоте. Некоторые достигли крупных чинов, командовали кораблями, некоторые гибли в море…»

А сколько стоит за скупыми строками: «На Великую Отечественную войну я ушёл рядовым». Поэт всю блокаду был в героическом Ленинграде, лежал в госпитале, был на краю смерти…

С этих трагических высот жизни стали ему ближе, понятней, дороже и сам прекрасный город, «жёлтые дюны», и «шершавые сосны» («Я – северянин и больше всего на свете люблю Ленинград и нашу прибалтийскую природу»), и люди, перенесшие блокаду.

Поэт пристально вглядывается в них, с волнением следит за их судьбами.

Вот стихотворение «Выпускающий птиц». Посвящено оно «пожилому и печальному чудаку», который «с получки своей небогатой» накупает «чижей и синиц» и едет за город, туда, где «в болотистом месте, не дачном, рубеж обороны пролёг». Теперь там стоит тишина…

А всё же душа не на месте,
И радости нет в тишине:
Без вести, без вести, без вести
Пропал его сын на войне…

…Он с клетки снимает тряпицу,
Потом открывает её, –
Молчат присмиревшие птицы
И в счастье не верят своё…

Читаешь эти стихи и видишь, как искренне и близко к сердцу принимает поэт горе «старика, выпускающего птиц», как ещё живёт в нём самом боль войны, как желает он счастья и радости и старику, и выпускаемым птицам, и всему живому. И сам проникаешься этим высоким чувством. Это и есть поэзия. Но это и жизнь, потому что такое бывало в действительности. И главное потому, что сам поэт – светлая личность, человек отзывчивый, болеющий за родную землю, за её людей…

Николай Старшинов

Первоисточник: «Лица, лики и личины», Москва РИФ «РОЙ», 1996