Умер поэт Вадим Шефнер

Александр Лейзерович (Калифорния)

На протяжении чуть ли не сорока лет всё собирался написать ему - дескать, Ваше творчество вошло в мою жизнь, стало её частью... и прочие банальности. А что ещё из себя выжмешь? Так вот и не написал, как-то неловко было, да и думалось - зачем ему это... Потом сделал посвящённую ему чтецкую программу; подумывал, что надо бы переправить в Питер... Тоже не выполнил. А теперь вот прочёл на Интернете сообщение от 8 января: "В Санкт-Петербурге состоялись похороны известного поэта Вадима Шефнера. Шефнер не дожил ровно неделю до своего 86-летия... Он прожил долгую и достойную жизнь, именно поэтому на панихиду во Владимирском соборе пришло множество людей - как знавших поэта, так и просто читавших его..."

Один из самых замечательных художественных документов, посвящённых русской литературе ХХ века, - книга Чуковской "Записки об Анне Ахматовой". И тем обиднее было наткнуться в них на следующую запись:

"8 августа 1940 г. <....> Она взяла со стула "Литературный современник", где напечатана её "Клеопатра", и предложила почитать мне стихи оттуда. "Они все на довольно высоком уровне, - сказала она, надевая очки. - Вы скажете, когда вам надоест слушать... Симонов тут хорош."

После Симонова она прочитала Брауна, против моего ожидания - сносного. После Брауна - Шефнера; мне не удалось дослушать его без смеха. Одно стихотворение начинается так: "Мне ночи с тобою не снятся, Мне б только на карточке сняться..."

Может, оно и не худо, но я не могла удержаться от смеха, так что Анна Андреевна отложила журнал. В своё извинение я объяснила: эти "не" очень коварны. Когда читаешь "Не гулял с кистенём я в дремучем лесу" - так и видишь лес и разбойника с кистенём, а когда читаешь "Не бил барабан перед смутным полком" - так и слышишь стук барабана.

"Мне ночи с тобою не снятся, мне бы только на карточке сняться", - тут это "не" делает стихотворение полунепристойным, а каламбурная рифма "снятся-сняться" - полукомическим.

Анна Андреевна на минуту повеселела...

- Уж лучше бы ему снилось, - говорила она, смеясь, - может быть, это было бы скромнее.

- А каково было той барышне, которой он поднёс эти стихи! - сказала я.

- Да что вы, Л.К.! Никакой барышни не было! Разве живой женщине можно поднести такие стихи? Вы только представьте себе: приходит к вам какой-нибудь знакомый и подносит свиток с этими стихами. Вы его сейчас же спускаете с лестницы, несмотря на слово "не"... Да нет, он всё это придумал."

Вот такая светская беседа. На самом же деле, речь идёт о следующем стихотворении Вадима Шефнера:

Нет, ночи с тобою мне даже не снятся, -
Мне б только с тобою на карточку сняться,
Мне б только с тобою пройтись бы весною
Лазоревым лугом, тропою лесною.
С тобой не мечтаю я утром проснуться, -
Мне б только руки твоей тихо коснуться,
Спросить: Дорогая! Скажи мне на милость,
Спалось ли спокойно и снов ли не снилось?
Спросить: Дорогая, за окнами ели
Не слишком ли заполночь долго шумели,
Не слишком ли часто автомобили
На дальнем шоссе понапрасну трубили?...
Не слишком ли долго под вечер смеркалось,
Не слишком ли громко рыба плескалась,
Не слишком ли долго кукушка скучала,
Не слишком ли громко сердце стучало?

На мой взгляд, это одно из чистейших и проникновеннейших стихотворений русской любовной лирики, с такой беззащитной и беззаветной нежностью, что просто непонятно, как в нём можно было увидеть нечто "полунепристойное". Удивительна и лёгкость, с которой Чуковская подменяет шефнеровский напряжённый четырёхстопный амфибрахий разухабистым трёхстопным. Всё это напомнило мне запись в черновой тетради Пушкина: "Часто удивляли меня дамы, впрочем очень милые, тупостью их понятия и нечистотой воображения."

Правда, при подготовке своих "Записок" к печати Лидия Корнеевна снабдила приведенную запись пометкой: "Впоследствии А.А. переменила своё отношение к Шефнеру; она отзывалась о его поэзии с интересом и похвалой. (см. "Записки", т. 2)."

Действительно, в октябре 1962 года Чуковская записывает за Ахматовой:

"...о стихах Тарковского, Корнилова, Самойлова, Липкина - вот это и будет впоследствии именоваться "русская поэзия 60-х годов". И ещё, пожалуй, Бродский. Вы его не знаете.

К перечисленным в приведенном разговоре именам А.А. имела обыкновение прибавлять Марию Петровых, а иногда ещё три имени: Александр Гитович, Наум Коржавин и Вадим Шефнер."

Шефнер оказывается здесь в неплохом обществе, достойно представляющем своё время. О длине и конкретном составе такого списка можно спорить, у каждого он будет свой, но Шефнер, действительно, занимает в нём место по праву.

В декабре 1962 года появляется ещё одна запись:

"...она заговорила о ленинградском "Дне поэзии"..., очень хвалила стихотворение Шефнера "Невосстановленный дом".

- И вообще Шефнер прелестный поэт, - сказала она."

Далее Чуковская даёт пояснение:

"Вадим Сергеевич Шефнер (р. 1914) - поэт, в начале шестидесятых годов он, уже ранее посещавший Ахматову в Ленинграде и в Комарове, стал её соседом по писательскому дому на ул. Ленина, 34. Он бывал у неё, читал ей свои стихи."

Однако самое первое упоминание о Шефнере в записках Чуковской относится ещё к маю 1940 года. Она передаёт свой разговор с Ахматовой:

- Вот, посмотрите, Владимир Георгиевич принёс мне целую кипу стихов из Лавки писателей... В Лавке всегда говорят ему: вышли стихи, это, наверно, Анне Андреевне будет интересно.

Найдите Шефнера. Читайте.

Я прочитала маленькое стихотворение о любви, вялое, эклектическое.

- Подумайте, как холодно, как равнодушно, - говорила А.А. - И о чём он пишет так! Самое главное в стихе - своя новая интонация... А тут все интонации чужие. Как будто сам он никогда не любил."

По-видимому, речь шла о следующем стихотворении -

БАНАЛЬНАЯ ПЕСЕНКА

Когда сюда входила ты,
То на оранжевых обоях,
Как в поле, синие цветы,
Цвели в те дни для нас обоих.
Но ныне облик их не схож
С цветами подлинными в поле...
Обои выгорели. Что ж,
А мы то лучше стали, что ли?
Расстались мы давным-давно.
Как говорится, песня спета...
Я не снимаю всё равно
Стенного твоего портрета:
Под ним, хранимы в темноте
Тобой - от солнца и от пыли,
Цветы не выгорели те
И помнят всё, что мы забыли.

Можно соглашаться или не соглашаться с оценкой Ахматовой, но дело не в этом. Как хотите, - очень странная запись. Из целой "кипы стихов" Ахматова велит найти и читать Шефнера. Ну кто была в 1940-м году Ахматова и кто - Шефнер? Она - хоть и в опале, непечатаемая, но воистину "королева стиха", "наследница трона" русской поэзии после смерти Блока. И он - двадцатипятилетний поэт, только-только выпустивший свою первую книгу, ещё недавно - кочегар на фарфоровом заводе "Пролетарий", потом - рабочий-сверлильщик на заводе "Электроаппарат", рабфаковец, бывший детдомовец...

В своей книге воспоминаний "Бархатный путь" Шефнер писал, что Ахматова несколько раз присутствовала на занятиях литературного объединения, участником которого он был и которым руководил хороший знакомый Ахматовой, поэт и переводчик Александр Ильич Гитович. Своё же личное знакомство с Ахматовой Шефнер относит к концу 50-х годов. При этом в том, как он пишет об Ахматовой, всё время чувствуется не просто уважение, почтение, но и сковывающее чувство её абсолютного превосходства.

Чем же Шефнер обратил на себя внимание Ахматовой среди десятков других молодых ленинградских поэтов? А главное, что удивляет, - какая-то странная, очень личная чуть ли не обида по отношению к маленькому стихотворению начинающего поэта. Что привлекло её внимание - он ли сам с его нестандартным происхождением и биографией, о которых она могла знать от того же Гитовича, или искра Божия, которую она почувствовала в его стихах? Гадать бессмысленно.

Первая книга Шефнера, вышедшая в том самом 1940-м году, называлась "Светлый берег", и несколько стихов из неё Шефнер неизменно включал во все свои последующие сборники. В них уже чувствуется весь будущий Шефнер со всеми сильными и слабыми сторонами своей поэтики - выпуклость, конкретность видения окружающего мира, техногенность и самого этого мира, и его восприятия поэтом, умение почувствовать напряжённое противоборство за неподвижностью, статикой; выведение неких нравственных максим, категорий из внешне бесчувственной картины, при этом - балансирование где-то на самой грани морализаторства, порой пересекая её; чёткость как бы просветлённой оптики и, в то же время, своего рода одномерность, плоскостность восприятия; великолепное владение словом, афористическая точность формулировок и, в то же время, равнодушие к суггестивному, подсознательному воздействию стиха, стремление (и умение) всё высказать до конца, так что порой не остаётся пространства для сотворчества читателя.

Шефнероведы часто относят его творчество к линии русской поэтической традиции, идущей от Баратынского. Шефнеровской поэтике совершенно противопоказана тютчевская формула "Мысль изречённая есть ложь". Скорее наоборот - Шефнеру гораздо ближе блоковское определение поэта: "Человек, называющий всё по имени". Эта строка Блока могла бы послужить эпиграфом к такому вот стихотворению Шефнера 1946-го года:

* * *

Мы явленьям и рекам, и звёздам даём имена,
Для деревьев названья придумали мы, дровосеки,
Но не знает весна, что она и взаправду весна,
И, вбежав в океан, безымянно сплетаются реки.
Оттого, что бессмертия нет на весёлой земле,
Каждый день предстаёт предо мною как праздник нежданный,
Каждым утром рождаясь в туманной и радужной мгле,
Безымянным бродягой вступаю я в мир безымянный.

Как ни странно, но в чём-то поэзия Шефнера напоминает ещё и Гумилёва. Есть у Гумилёва знаменитое стихотворение "Слово". Вышедшая в 1956 году книга стихов Шефнера "Нежданный день" открывалась стихотворением "Слова". Я не думаю, что это случайное совпадение - скорее, осознанная перекличка со стихотворением Гумилёва, хотя его имя тогда и было под запретом.

СЛОВА

Много слов на земле. Есть дневные слова -
В них весеннего неба сквозит синева.
Есть ночные слова, о которых мы днём
Вспоминаем с улыбкой и сладким стыдом.
Есть слова - словно раны, слова - словно суд, -
С ними в плен не сдаются и в плен не берут.
Словом можно убить, словом можно спасти,
Словом можно полки за собой повести.
Словом можно продать, и предать, и купить,
Слово можно в разящий свинец перелить.
Но слова всем словам в языке нашем есть:
Слава, Родина, Верность, Свобода и Честь.
Повторять их не смею на каждом шагу, -
Как знамена в чехле, их в душе берегу.
Кто их часто твердит - я не верю тому,
Позабудет о них он в огне и дыму.
Он не вспомнит о них на горящем мосту,
Их забудет иной на высоком посту.
Тот, кто хочет нажиться на гордых словах,
Оскорбляет героев бесчисленный прах,
Тех, что в темных лесах и в траншеях сырых,
Не твердя этих слов, умирали за них.
Пусть разменной монетой не служат они, -
Золотым эталоном их в сердце храни!
И не делай их слугами в мелком быту -
Береги изначальную их чистоту.
Когда радость - как буря, иль горе - как ночь,
Только эти слова тебе могут помочь!

Сравнение стихотворений Гумилёва и Шефнера было бы явно не в пользу последнего. Стихотворение Гумилёва гораздо мощнее и многозначнее, шефнеровское - более декларативно. Но в 60-е годы эти строки, эти слова противостояли официальной, официозной риторике и воспринимались как вызов ей, хотя сам Шефнер, человек скромный, никогда не участвовал ни в каких общественных акциях.

В том же сборнике было ещё два очень памятных стихотворения, которые потом не раз вспоминались через много лет. Точнее - вспоминались не стихотворения целиком, а отдельные строки. Это тоже, пожалуй, характерно для стихов Шефнера.

ГЛОТОК

До обидного жизнь коротка,
Не надолго венчают на царство, -
От глотка молока до глотка
Подносимого с плачем лекарства.
Но меж теми глотками - заметь! -
Нам немало на выбор даётся:
Можно дома за чаем сидеть,
Можно пить из далёких колодцев.
Если жизнь не легка, не гладка,
Если в жизни шагаешь далёко,
То не так уж она коротка,
И бранить ее было б жестоко.
Через горы, чащобы, пески,
Не боясь ни тумана, ни ветра,
Ты пошел от истоков реки -
И до устья дошел незаметно.
Вот и кончен далёкий поход, -
Не лекарство ты пьешь из стакана:
Это губы твои обдаёт
Горьковатая зыбь Океана.

Я впервые запомнил имя Вадима Сергеевича Шефнера в 1961 году. Жил я тогда в Ленинграде, в общежитии Ленинградского горного института на Васильевском. Наверно, потому и попали мне в руки его "Стихи о Васильевском острове": "Пойдём на Васильевский остров, Где вешние ночи светлы, - Нас ждут корабельные ростры И линий прямые углы..." В те времена проводилась масса всяческих вечеров поэзии - в Доме Книги на Невском, в разных Дворцах Культуры, общежитиях. Ни в одном из них Шефнер не участвовал, не выступал по радио. Я так и не видел его никогда, кроме как на плохих фотографиях, не слышал, не знаю, как он читал стихи. Тогда же мне запомнились три строчки из его стихов, которых потом нигде, кажется, не встречал:

...И на спину откинув бугеля,
Трамваи, как весенние олени,
В асфальтовые вырвались поля.

Бугель - это токосъёмник у трамвая, и у старых трамваев были они именно такой конструкции - как бы откинутые на спину.

С того-то времени я, незаметно для самого себя, начал следить за творчеством Шефнера, покупать его новые книги, вкладывать в них вырезанные газетные и журнальные публикации. Сборники стихов Шефнера практически не повторяли друг друга - Шефнер всегда был честен перед своим читателем и не кормил его вчерашними щами в новой тарелке. Кстати, Шефнер никогда не называл свои книги "Избранным".

В середине 60-х начали выходить прозаические книги Шефнера: автобиографическая повесть "Имя для птицы" и то, что по простоте душевной было причислено к "научной фантастике", тем более, что формально там были все её внешние приметы - роман "Лачуга должника", повести "Девушка у обрыва", "Дворец на троих" и др. Часть из них была объединена потом в книгу с замечательным названием "Сказки для умных". Вообще-то, Шефнер своим книгам всегда давал сдержанные, неброские названия: "Пригород", "Взморье", "Северный склон", "Своды", "Знаки земли", "Запас высоты", "Личная вечность", "В этом веке" и так далее, но тут он, по счастью, преодолел свою скромность и позволил себе дать очень ёмкое название - это, действительно "сказки" и, действительно, "для умных" читателей.

Стоило бы отдельно сказать ещё об одной книге Шефнера - повести "Сестра печали". Эта книга, наверно, очень автобиографична и, на мой взгляд, без всяких преувеличений, - одна из лучших среди всего, написанного о войне. (Естественно, что когда мы говорим просто "война", мы имеем в виду Великую Отечественную.) Название книги взято, как пишет Шефнер, из древней надписи: "...Истинно вам говорю: война - сестра печали, горька вода в колодцах её, и многие из вас не вернутся под сень кровли своей. Но идите. Ибо кто, кроме вас, оградит землю эту..." Сам Шефнер называл эту печальную повесть о ленинградской блокаде, о войне, о любви своей лучшей прозаической книгой.

Долго казалось, что Шефнер не популярен как поэт - он не удостаивался премий и званий, не выступал ни в Домах Культуры, ни на стадионах, на его стихи не писали песни, его имя звучало всегда как бы приглушённо, он никогда не был в моде, как Евтушенко или Вознесенский, или даже Окуджава, Самойлов, Тарковский или Бродский. Сам Шефнер писал о себе, что он всю жизнь шёл "по теневой, по ненаградной, по непарадной стороне". Потом оказалось, что любящих Шефнера очень много и для многих, как и для меня, строчки Шефнера вошли в душу, стали частью личности.

Удивительно другое - с приобретением определённой свободы, раскованности средств массовой информации афористичность шефнеровских строк вдруг оказалась востребована журналистами, и на цитаты из Шефнера то и дело натыкаешься, особенно в Интернете. Правда, существенную их долю составляют его "ролевые" четверостишия и двустишия, взятые из прозаических книг. Ну, например:

Пред страшной жаждой опохмелки
Все остальные чувства мелки.

или такие вот четверостишия типа польских "фрашек":

* * *

Никогда не забуду
Чей-то мудрый совет:
Жди опасности всюду,
Где опасности нет.

* * *

Гора не сходится с горой,
Но жизнь свершает круг, -
И старый недруг нам порой
Милей, чем новый друг.
А четверостишие
Рыбий жир вина полезней,
Пей без мин трагических,
Он спасёт от всех болезней,
Кроме венерических.

было кем-то на Интеренете названо лучшим шуточным стихотворением года в разделе "Анекдоты из России". Цитировать шефнеровские иронические короткие стихотворения можно не меньше, чем губермановские "гарики".

В последние годы Шефнер вдруг стал и лауреатом Государственной премии РСФСР имени Горького, и лауреатом Пушкинской премии. В 1999-м году ему была присуждена премия по фантастике "Аэлита", он был избран "Палладином отечественной фантастики" года, что, право, звучит несколько претенциозно и плохо вяжется с обликом Шефнера. Действительно, "в России поэт должен жить долго": Шефнер был зачислен в почётный орден старейших русских поэтов, и на его 85-летие в январе 2000 года отозвался поздравлением Путин - тогда ещё и.о. Президента:

"Ваша поэзия ярка и многогранна, как и весь Ваш жизненный путь. Потомок скандинавов и прибалтийских немцев, первооткрывателей Дальнего Востока и блестящих офицеров лейб-гвардии, Вы прошли сквозь огонь и голод смутных лет, пережили ужас блокадного Ленинграда и духовную мерзлоту советских десятилетий. Вы научились тонко чувствовать душу России. Ваши стихи и рассказы очень разные, но объединяет их главное - любовь к человеку, к Родине. Это - верный залог того, что Ваши произведения и впредь не утратят своего звучания для новых поколений россиян."

Поздравление, по-моему, довольно бездарное. Очевидно, что писавшие сей текст Шефнера не читали - иначе не появилась бы фраза насчёт "стихов и рассказов", которые "объединяет ... любовь к человеку, к Родине". Не говоря даже об этом пассаже, "духовная мерзлота советских десятилетий" звучит на уровне самых тупых советских штампов. А подчёркивание происхождения от "скандинавов и прибалтийских немцев" вкупе с фразой "научились тонко чувствовать душу России" просто подловато - "научиться" можно только чему-то изначально чужому и чуждому. Лучше уж процитировать письмо академика Лихачева в Комитет по Государственным премиям России:

"Голосую за присуждение Пушкинской премии за 1996 год нашему старейшему поэту Вадиму Сергеевичу Шефнеру, продолжающему на высоком уровне пушкинские традиции в нашей поэзии. Стихи его известны мне очень давно, они сливаются для меня с образом Петербурга, которому он не изменял, всегда оставаясь на самом высоком месте в петербургской поэзии. Пушкинская премия достойно увенчает его служение Поэзии, Петербургу, пушкинским традициям. Он никогда не изменял принципам чести, не прислуживался власти, не предавал товарищей. Высокая нравственность всегда отличала его."

Свою автобиографию Шефнер начинает так: "Рождён я в Петрограде 12 января 1915 года. Мать моя, Евгения Владимировна Шефнер, - дочь вице-адмирала Владимира Владимировича фон-Линдстрема. Отец мой, Сергей Алексеевич Шефнер, - пехотный подполковник; отец его, Алексей Карлович Шефнер, был военным моряком. Он оставил России добрую память о себе: во Владивостоке есть улица Капитана Шефнера, а возле дальневосточного порта Находки - мыс Шефнера."

И хотя это было написано уже в середине 90-х годов, когда дворянская родословная не только перестала быть порочащим обстоятельством, но, наоборот, истинная или выдуманная, стала весьма престижна, Шефнер писал в графе анкеты "социальное происхождение" - "из дворян" и в те времена, когда это всячески скрывалось. Правда, сам он объясняет так - "Узнали бы, что солгал, так еще хуже было бы..."

Моя чтецкая программа, посвящённая творчеству Шефнера, была названа "Дворянин во мещанстве". Мне нравилось это название, оно соответствовало определённой двойственности Шефнера - не как человека, но как писателя, литератора. Не могу сказать, что мне было обидно, когда я вспомнил, что эта формула уже была использована намного раньше, но - Пушкиным. В набросках "Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений", написанных в Болдино и датируемых сентябрём-октябрём 1830-го года, есть такая фраза: "В одной газете официально сказано было, что я мещанин во дворянстве. Справедливее было бы сказать - дворянин во мещанстве." Разумеется, применение пушкинской формулы к Шефнеру обусловлено совсем другими обстоятельствами и имеет совсем другой смысл.

По рождению, по семейным традициям, по самоощущению, Шефнер впитал в себя понятия русского служилого дворянства, потомственных военных и моряков на службе Отечества. Недаром звучат, как слова военной присяги, строчки: "Но слова всем словам в языке нашем есть: Слава, Родина, Верность, Свобода и Честь. Повторять их не смею на каждом шагу, - Как знамена в чехле, их в душе берегу." С другой стороны, всё его окружение, среда обитания и общения - детский дом, школа, ФЗУ, завод и заводское общежитие - сугубо мещанские, на каких-то этапах - просто люмпенские. И вот если мы возьмём книги, написанные Вадимом Сергеевичем Шефнером, и разделим их на две неравные стопки - стихи и проза, то можно подумать, что они написаны двумя разными людьми. И та среда обитания, которую Шефнер строго изолировал от своей поэзии, с тем большей полнотой и яркостью была им показана, раскрыта в его прозе, не только автобиографической, но и так называемой "фантастической".

В одной литературоведческой статье была брошена фраза: "60-70-е годы породили в отечественной литературе интереснейшее направление, которое называют то бытовой фантастикой, то фантастическим реализмом. Вадим Шефнер привнёс в это направление лиричность и своеобразное умение зависать над реальностью." Я бы говорил скорее не о бытовой, а о психологической фантастике. В интервью 84-го года на вопрос о своей работе в области фантастики Шефнер ответил: "Это не фантастика в общепринятом понятии, а скорее - развёрнутые притчи. Мои герои что-то изобретают, но порою явно неосуществимое, а иногда и вовсе нелепое. Да и герои - не герои, а обычные люди, которых я ставлю в сказочные обстоятельства, и они оттуда выкарабкиваются..."

Мне кажется, что не только в фантастике, но и вообще в прозе для Шефнера важнее всего было дать жизнь своему второму - "мещанскому" Я, тому самому детдомовцу, фабзайцу, рабочему, которого он не допускал на страницы своих поэтических книг. Именно он становится персонажем всех этих специфически шефнеровских фантастических историй, с четверостишиями-частушками, любовью к акронимам и неким высокопарностям, вкусами, воспитанными детдомовскими историями, рассказываемыми перед сном. К этому своему герою Шефнер относится не только с юмором, который порой как-то умудряются не замечать, но и с уважением, и с печальной нежностью.

Но вернёмся к биографии Шефнера. Понятно, что если его первая книга вышла в 1940-м году, то следующим этапом была война. В автобиографии Шефнер пишет:

"Мой левый глаз был непоправимо повреждён в детстве, вижу я только правым. Поэтому до войны я был белобилетником, не военнообязанным, и на военную учёбу меня не призывали. Но когда в 41-м году началась война - тут и я пригодился, был призван и стал рядовым 46-го Батальона аэродромного обслуживания (БАО). Летом 42-го года из этого батальона я был передислоцирован в армейскую газету "Знамя победы". Работал там как поэт и как рядовой журналист. После Победы вернулся домой старшим лейтенантом с двумя военными орденами (Красной Звезды и Отечественной Войны II степени) и медалями, в том числе "За оборону Ленинграда"."

"Корочки" для этих медалей были напечатаны в Ленинграде в 1943 году - часть тиража со стихами Лихарёва, часть - со стихами Шефнера:

Чем бой суровей, тем бессмертней слава.
За то, что бьёшься ты за Ленинград,
Медаль из нержавеющего сплава
Тебе сегодня вручена, солдат.
Пройдут года. Пройдёт чреда столетий,
И пусть мы смертны, но из рода в род
Переходить медали будут эти,
И наша слава нас переживёт...

Не знаю, как в последнее собрание сочинений, а в свои сборники Шефнер это стихотворение никогда не включал.

Из интервью Шефнера: "А тут - борьба с космополитами. И меня один критик причислил к евреям, другие повторили. Как и прочих, стали ругать: упадочничество, неверие в советский строй... Печатать меня перестали. Года четыре это продолжалось. Занимался только переводами. Жили впроголодь. Подозреваю, что некоторые ругали даже зная, что я не еврей... Потом началась проза, жить стало легче..." В одной из современных статей о евреях в России вскользь брошена такая фраза: "Прекрасный человек, неплохой поэт и писатель Вадим Шефнер, которого все считают за еврея, - вовсе и не еврей, а швед. Но кого это волнует?!"

Если говорить о вкладе Шефнера в отечественную фантастику, то я бы уж говорил не о его фантастических повестях (при том, что очень их люблю), а, опять же, о его поэзии. Шефнер, кажется, единственный поэт, у кого традиционная фантастическая тематика естественно вошла в лирические стихи. Классикой стало стихотворение, написанное ещё в год полёта Гагарина:

ОРФЕЙ

Глядя в будущий век, так тревожно ты, сердце, не бейся:
Ты умрешь, но любовь на Земле никогда не умрёт.
За своей Эвридикой, погибшей в космическом рейсе,
Огнекрылый Орфей отправляется в звёздный полет.
Он в пластмассы одет, он в сверхтвёрдые сплавы закован,
И на счётных машинах его программирован путь, -
Но любовь есть любовь, и подвластен он древним законам,
И от техники мудрой печаль не легчает ничуть.
И, сойдя на планете неведомой, страшной и дивной,
Неземным бездорожьем с мечтою земною своей
Он шагает в Аид, передатчик включив портативный,
И зовет Эвридику, и песню слагает о ней.
Вкруг него подчинённо нездешние звери толпятся,
Трехголовая тварь перепончатым машет крылом,
И со счетчиком Гейгера в ад неземных радиаций
Сквозь леса из кристаллов он держит свой путь напролом.
Два зелёные солнца, пылая, встают на рассвете,
Голубое ущелье безгрешной полно тишиной, -
И в тоске и в надежде идёт по далекой планете
Песнопевец Орфей, окрылённый любовью земной.

Если б не название "Дворянин во мещанстве", я бы вытащил строчку "и от техники мудрой печаль не легчает ничуть" в заголовок.

А вот ещё одно стихотворение из старого номера журнала "Юность", не включённое ни в один сборник стихов.

НТР

За телевизор Клеопатра
Полцарства б, может, отдала;
Нерон, осваивая "Татру",
Забыл бы прочие дела.
И на колени встал бы рыцарь,
Сложив молитвенно персты,
Пред металлическою птицей -
Царицей синей высоты.
...А при Перикле, при Перикле
Обожествили бы лавсан...
Но мы отвыкли, мы отвыкли
Своим дивиться чудесам.
Кругом кишат изобретенья,
Между собой вступая в связь.
(Иль просто саморазмноженьем,
Деленьем клеточным плодясь?)
И предстаёт нам с каждым годом
Загадочнее, чем была,
Нерукотворная природа -
Та, что людей изобрела.

Люди - самое интересное для Шефнера. В том числе - место человека в истории, его оценка потомками, историческая справедливость. И в истории Шефнеру ближе всего люди, похожие на него самого, и неслучайно привлекала внимание поэта фигура Василия Кирилловича Тредиаковского. От поэтического цикла "Василию Тредиаковскому посвящается" - один шахматный ход к стихотворению

РАЗМЫШЛЕНИЯ О СТИХАХ

Стихи - не пряник и не кнут,
И не учебное пособие;
Они не сеют и не жнут-
У них задание особое.
Они от нас не ждут даров
Открещиваются заранее
От шумных торжищ и пиров,
От хищного преуспевания.
Милее им в простом быту,
Почти неслышно и невидимо,
Жить, подтверждая красоту
Всего, что, вроде бы, обыденно.
Но в громовые времена,
Где каждый миг остёр, как лезвие,
На помощь нам идёт она -
Великодушная поэзия.
Где пули свищут у виска,
Где стены и надежды рушатся,
Припомнившаяся строка
В усталых пробуждает мужество.
...Тоска, разлука ли, болезнь -
Что ни творится, что ни деется, -
Пока стихи на свете есть,
Нам есть на что ещё надеяться.

Я думаю, что Вадим Сергеевич не возражал бы против такой концовки, такого финала заметок о нём.