Игорь Губерман. «И посмеюсь я горьким смехом моим»
Застенчив и самонадеян,
всегда с людьми, везде один,
меж русских был я иудеем,
а меж евреев – славянин.
В начале 1960-х безвестный машинист электровоза Игорь Губерман совершил трудовой подвиг: в тридцатиградусный мороз заклинило тормозную колодку – и он лег на рельс и целый час устранял неполадку, применяя при этом ненормативную лексику. Прошло несколько лет, и Губерман стал использовать ее в своих четверостишиях, которые называл «дадзыбао». В 1978 году книжка «Еврейские дадзыбао» нелегально вышла в Израиле. Вскоре после этого Губермана арестовали, судили по сфабрикованному обвинению в скупке краденого и посадили на пять лет. Четверостишия к тому времени были переименованы в «гарики» и, возбуждая смех, ходили по необъятной советской стране и за ее пределами. В колонии Губерман написал автобиографический роман «Прогулки вокруг барака», который тайно вынес хирург тюремной санчасти. Оказавшись на свободе, Губерман какое-то время скитался по Советскому Союзу, увлеченно писал, а в 1988 году эмигрировал с семьей в Израиль. Многие думали – навсегда. Но они ошиблись: Губерман – частый гость в России. И все потому, что здесь у него миллионы почитателей.
Брать интервью у Игоря Губермана неприлично – в его книгах есть ответы абсолютно на все вопросы. Кто читал – знает. Кто не читал – прочтет и поймет, что его беседы с журналистами – не что иное, как игра в поддавки, которую он обожает с младых ногтей. Губерман смеется над вопросами лукаво, но беззлобно. Читаешь его стихи и прозу и отчетливо понимаешь, что серьезным он бывает только наедине с бумагой, и только в стихах – впрочем, и в прозе тоже – оттого смеется. Чуткое ухо всегда угадает в его стихах отзвуки карнавального мироощущения.
«Гарики» Губермана обладают уникальной особенностью: при их прочтении возникает чувство, что автор – не только твой единомышленник, но и первейший друг, с которым знаком уже тысячу лет. Старым друзьям не задают вопросов. Вот поэтому-то на интервью с Губерманом я шел в мучительном смятении: ну не было у меня вопросов! О чем я откровенно сообщил, переступив порог дома его любимой тещи Лидии Борисовны Лебединской, где была назначена встреча.
– Что так? – удивленно подняв бровь, спросил Губерман.
И когда в ответ я залопотал, что есть, дескать, категория творческих личностей, которых надо не расспрашивать, а читать, смотреть, слушать и все такое прочее, Губерман – хотя с порога клятвенно заверил, что ненормативной лексики употреблять не будет, вежливо спросил:
– А на хера вы приехали?
Но потом сказал примирительно:
– Боюсь, что вы правы. Расскажу
замечательную байку. Пришла как-то брать интервью симпатичная девка – я предложил ей коньяк и кофе. И она сказала: «Игорь Миронович, не выгоняйте меня сразу, скажите, чем вы занимаетесь?» Я говорю: «А зачем вы пришли?» – «Извините, я в газете всего третий день. Мне сказали: возьми интервью у Губермана». Я ей начал рассказывать, что я – гинеколог-виртуоз, и женщины за это меня обожают. Но хватило меня на четыре минуты – потом ее стало жалко...
Вот так началась моя беседа с Игорем Губерманом.
Мы поговорили. Но когда я прослушал запись, то погрузился в уныние: при разговоре, поддавшись обаянию Губермана, забыл о прочитанном, но беспристрастная запись напомнила, что все ответы и байки есть в книжках и поэтому брать интервью у Губермана – неприлично.
И тогда я воспользовался его предложением («Ну, так отвечайте на свои вопросы моими стишками»): прибег к книгам Губермана, надеясь, что «швы» заметит лишь тот, кто хоть что-нибудь прочел.
Итак...
МЕЖДУ ХОККУ И ШЕКСПИРОМ
– Игорь Миронович, ваши стихи сравнивают то с хокку и танкой, то с народной частушкой. В них можно увидеть и созвучие с Шекспиром. Но сами вы их упорно называете «стишками». Почему?
– Потому что они маленькие. Стишки. Болеутоляющие капли.
– И что интересно: среди опубликованных нет слабых.
– Это потому, что все «слабые» я утопил в помойном ведре. И, поверьте, еще вопрос – чего больше: опубликованного или утопленного?
– А как родились «гарики»?
– Их я начал писать в начале шестидесятых. А в году, кажется, 67-м – да, точно, как раз была Шестидневная война – я приехал в Питер, чтобы работать в музее Бехтерева – книжку о нем писал. Архивные материалы мне давали на дом. А жил я у Саши Городницкого, работал там же, в задней комнате. И меня очень раздражало, что в переднюю комнату его приятель приводил дам. И однажды я положил на кровать лист ватмана с таким стишком:
Поваливши на лежанку,
здесь еврей имел славянку.
Днем подобные славянки
для арабов строят танки.
А потом мы с Сашей начали переписываться четверостишиями, и как-то это само собой превратилось в жанр...
– Многие «гарики» построены на парадоксах – перед нами философский жанр, которому трудно и определение-то подобрать.
– Приятно слушать. Но позвольте, я возражу замечательной историей.
Меньше года назад я был в Донецке. После одного из выступлений человек, пригласивший меня, говорит: «Игорь, у нас есть выдающиеся филологи, они хотят с вами встретиться и поговорить». Я согласился. Выступил там один мужик и сказал: «Я ваших стихов читал очень мало, но мнение свое имею. Вы – публицист, стихи ваши завтра умрут, если не умерли сегодня». Я говорю: «Позвольте, я их писал, когда было опасно. Меня читали в самиздате». Он отвечает: «Тогда читали еще 246 поэтов». Судя по категоричности суждений при неполноте знаний, это был явный филолог, наверняка кандидат наук. В общем, разговор был вялый, смутный и пустой. Потом они прислали мне свой журнал «Дикое поле», из которого выяснилось (цитирую): Губерман – человек пустой, лишенный глубины и высоты, способный только к горизонтальному и пошлому изложению, а, значит, никакого интереса собой не представляет. И непонятно, зачем люди слушают его. Впрочем, они объяснили этот феномен общим падением эстетического вкуса и снижением художественных запросов. А вы говорите – философский жанр...
ПОПЫТКА ПЕРЕМЕНЫ ТЕМЫ
– Тогда поговорим о быте. Вы следите за тем, что происходит в России?
– Немножко.
– Знаете, например, о том, что развернулась коммунальная реформа?
– В смысле ухода за домами?
– Да. Обещают, что у каждого в квартире будет всегда тепло, вода, сантехники станут вежливыми. Одним словом, живи и радуйся.
– Для меня удобство жизни – в общем комфорте. Согласен терпеть даже перебои с теплом и с электричеством. Но ощущение комфорта должно быть всегда. А в это понятие непременно входит и то, как человек себя чувствует на вокзале, насколько чист общественный туалет, вежливы ли продавцы и прочие отпускатели товара. И будет ли человеку комфортно, окажись он в положении слабого, незащищенного. Например, в больнице. В этом смысле в России – чудовищно.
Мой близкий товарищ слег с инсультом. Я навещал его. То, что я увидел в больнице, – потрясает! Издевательство над человеком. Парадокс в том, что там хорошие врачи. И всегда в России были хорошие врачи. Более того, сейчас еще и лекарства появились. Но в палате шесть или семь кроватей – больной, сидя, коленями упирается в соседа! А степень нечистоты! А запах! Вы себе не можете представить, какой там чудовищный запах. Сестры разносят лекарства, но чаще всего ставят их где-то в коридоре и путают фамилии. А ведь от лекарств зависит жизнь. Обшарпанность. Холод. Человек попадает туда слабым – вокруг должно быть тепло и уютно. И чтобы ухаживали по-людски. Я не преувеличиваю. Ад дантовский.
И это в Москве. Легко себе представить, что в других местах. Может, эта мысль покажется ересью в православной России, но мне кажется, что лучше бы миллионы, которые пошли на восстановление храма Христа Спасителя, ушли в медицину. В Москве ежедневно десятки презентаций. Десятую часть стоимости каждой презентации отдайте больницам... Поэтому, думаю, разговоры о нынешней гуманности и повороте к людям лживы. Увы, сегодня Россия – место, где за человечество стыдно и больно.
– Вам по-прежнему больно за Россию?
– Чудовищно! Мне за Россию непрерывно больно и стыдно. Например, когда освобождали заложников – блистательное освобождение. Но как стыдно, что каждый четвертый погиб из-за идиотизма во взаимоотношениях каких-то систем...
– Где-то я читал, что вы до сих пор не реабилитированы.
– Так и есть. Я брезглив, и что же, буду подавать просьбу о реабилитации? Да никогда в жизни! Кстати, расскажу замечательную байку.
Как-то на одной, допустим, презентации моя замечательная теща показала на невысокого седого человека лет пятидесяти и сказала, что от него когда-то зависела моя судьба. Я подошел к нему и сказал: «Эдик, мне только что сказали, что от вас зависела моя судьба». Я уже догадался, с кем говорю, но мне были интересны подробности. «Я расскажу вам, – приветливо откликнулся Эдик. – Только не питайте ко мне всякой обиды, у меня была такая работа». – «Да я тебя готов обнять как брата, – искренне ответил я. – Уже ведь столько лет прошло, уже мне просто интересно».
И вот что я узнал. Он работал в каком-то аналитическом отделе КГБ, и ему были представлены записи моих телефонных разговоров. А задача была поставлена простая – он назвал ее альтернативой: сажать меня в тюрьму или психушку? «Эдик, – не удержался я, – но ведь тогда, чтоб посадить в психушку, хватало подписи двух каких-нибудь ссученных докторов, а третью подписывали по телефону, чего ж со мной были такие сложности?» Он засмеялся, и мы чокнулись бумажными стаканами с водкой. «Мы игры свои разнообразили, – сказал он наставительно, – и вы к тому же были фруктом непростым».
Записи, прослушанные им, тянулись с середины 78-го года вплоть до ареста в августе 79-го. Господи, что я тогда болтал! «Болтали вы тогда изрядно, – угадал мои мысли опытный собеседник, – только на психушку все же не тянули. Так я в рапорте и написал. А за дальнейшее не обессудьте, я тут ни при чем»...
Напоследок он сказал мне замечательные слова: «Вы тогда были очень неосторожны, и шутили всяко, и стихи свои читали. Но я с тех пор и стал вашим поклонником».
А вот еще одна история для праведного хвастовства.
Как-то в Бутырской тюрьме состоялось уникальное для заведений такого рода мероприятие: выставка московских художников. Они развесили свои работы в большом зале, чтоб выставка была доступна зэкам. Накануне открытия художник Боря Жутовский спросил у начальника тюрьмы, может ли прийти на нее Игорь Губерман – сейчас он в Москве, но у него израильский паспорт. И начальник тюрьмы ответил ему незамедлительно и кратко: «Губермана я сюда пущу по любому паспорту и на любой срок!»...
– Есть такое понятие – спальный район: человек работает в центре, а живет на окраине. Что для вас спальный район: Израиль или Россия?
– Прикиньте: в Израиле я живу 10 месяцев в году. С большим удовольствием, и даже наслаждением пью с друзьями, читаю книжки, езжу, выступаю. В России бываю раз в год – по месяцу. Раз в два года езжу на месяц в Америку, Германию, иногда Австралия подворачивается, Европа. Но десять, ну, девять месяцев в году я живу в Израиле. Что же для меня дом? Мой дом, безусловно, теперь уже в Израиле, в Иерусалиме. Но в России я точно так же всюду ощущаю себя дома. У меня две родины.
Дом – это такая странная штука, где, прежде всего, ощущаешь покой. В отличие от улицы, от общественного собрания, от презентаций. Дом – место, где ты можешь быть самим собой. В доме есть чувство защищенности.
– Вы чувствуете себя защищенным в Израиле?
– В Израиле я себя чувствую более защищенным, чем в России. Потому что вся страна за меня. Даже если меня убьют – тело мое выкупят. Отдадут за него сотню пленных террористов. Как это сейчас делают с телами трех солдат. А если кого пришибут в России, то все будут проходить мимо и никому не будет дела.
– Скажите, как относятся к России другие русские израильтяне?
– По-разному. Многие к России стали относиться хуже – уступили психологической самозащите – таково свойство человеческого организма: чтобы себя комфортно чувствовать, человеку нужно подтверждение, что он не зря уехал. Чтоб душа была в равновесии. И это очень мощное самовнушение. Поэтому довольно многие со злорадством ловят негативные стороны российской жизни – это, кстати, очень тесно связано с чувством внутреннего достоинства человека...
О ЧУВСТВЕ ВНУТРЕННЕЙ СВОБОДЫ
– Мне очень интересна эта тема. Я ощущал себя свободным человеком всегда. Папа мне говорил: у тебя такие друзья, что тебя посадят раньше, чем ты этого захочешь. Но когда мне хотелось что-нибудь делать – я делал. Хорошо это или плохо – не знаю. В последние годы мне кажется, что это некий – опять же я употребляю затасканное слово – не то чтобы дар, но некая физиологическая данность человека. И я знал таких людей. Но думаю, что люди умнее меня это скрывали. Приведу в пример человека невероятно талантливого – Натана Эйдельмана. Он был абсолютно свободен. Но он как-то умел свою внутреннюю свободу направлять в нужное русло: выискивал невероятные материалы, ухитрялся печататься. Он эту свободу удерживал в рамках, вел себя достойно там, где надо было сдерживаться. Я, к сожалению, не сдерживался. Словом, я думаю, что внутренняя свобода, внутреннее достоинство – это некая физиологическая данность, которой ни хвалиться, ни стыдиться не надо. Это как уродство...
ВЫЙТИ ЗАМУЖ ЗА ЕВРЕЯ
– Вы выходите на подиум и говорите с залом на любую тему. Видимо, нужно мужество, чтобы выдержать очную ставку с собственным народом?
– У меня на эту тему есть стишок:
Жизни надвигающийся вечер
я приму без горечи и слез.
Даже со своим народом встречу
я почти спокойно перенес.
Это ужасно трудно – выходить на сцену, особенно, когда в зале много евреев. Знаете, мы, евреи, жили в России в кругу неких мифов о евреях. Думаю, самый грандиозный миф, который придумали антисемиты и юдофобы, – то, что все евреи – умные. Мы жили в обаянии этого мифа. Еще один миф: еврей – это старший научный сотрудник, на худой конец – экономист. Но когда встречаешься со своим народом, видишь, какое чудовищное количество темнейших местечковых персонажей, идиотов, причем, с апломбом. Дерзающий идиот – это полный кошмар. Я говорю о евреях советской формации. Есть евреи марокканские, эфиопские, йеменские – это вообще что-то невероятное, разные народы.
Но самая поразительная еврейская черта – это, конечно, неприязнь к евреям. Ни один в мире народ не сочинил сам о себе такое количество анекдотов, шуток и издевательских историй. Из них, на мой взгляд, лучшая – как Моисея некогда спросили, почему он, выведя евреев из Египта, после этого сорок лет водил их по пустыне. И якобы ответил Моисей: «А с этими людьми мне было стыдно ходить по центральным улицам!»
Любое возражение, что, может быть, такие шутки сочиняют некие отъявленные юдофобы, – не проходят, ибо я лично знаю множество подобных сочинителей, и сам давно уже принадлежу к их числу, чего нисколько не стыжусь. Более того, думаю, что смелость смеяться над собой – такая ценная особенность, что надо ею гордиться, ибо есть в ней верный признак душевного здоровья нации, ее жизнеспособности.
Я никогда не получал оскорбительных записок. Забавные – были. В частности, выступая в Новосибирске – там зал на 800 человек, а народу было больше, потому что внесли приставные стулья, – получил три записки от молодых девок. Они спрашивали: как выйти замуж за еврея?
– И что вы посоветовали?
– Сказал: невозможно. Во-первых, поздно: евреев осталось мало. Во-вторых, те, что остались – не лучшие. И, наконец, сказал я, – ищите сами...
– А если уйти от национальной окраски – сложно говорить с залом?
– Я – легкомысленный человек. Мне это делать легко. И более того – интересно. Поэтому придумал игру с записками. Приходите на мое выступление и увидите. Обязуюсь отвечать на любой вопрос. Мне это ужасно интересно. К тому же я, очевидно, болтлив и общителен. В молодости мне хватало круга приятелей. А здесь мое стремление к общительности и болтливость проявляются в игре со зрителями в вопросы и ответы. Больше всего люблю начало второго отделения, когда не надо талдычить стишки, смешить людей, а можно поговорить с авторами записок...
– Где в этот раз побывали?
– Я объехал одиннадцать городов. Был в Новосибирске, Ростове, Саратове, Уфе, Казани, Перми, Твери и так далее. В Москве у меня был концерт в ДК АЗЛК.
– Почему вы говорите «концерт»?
– Я везде пишу «выступление», «творческая встреча». Но поскольку я один два часа читаю стишки и рассказываю байки, то неким образом это и концерт.
– Концерт – это развлечение. Встреча с вами – разве развлечение?
– Надеюсь, что развлечение. Люди смеются. Очень часто после встречи меня ждут у гардероба и благодарят. Книжки подписываю каждый раз. И мне говорят: ах, как вы нас развлекли! Слышу этот глагол постоянно...
О РОЛИ ЛИЧНОСТИ В ИСТОРИИ
– Вы ощущаете свою значимость для истории и окружающих?
– Скажите сначала, как видите эту значимость, – я буду знать, от чего танцевать.
– Вы – человек популярный. «Гарики» больше никто не пишет – такая форма самовыражения присуща только вам. Одним словом, Губерман – личность. Исключительно это имею в виду.
– Отвечу исключительно вашими словами. Есть личность – Жириновский: манера поведения, способ выражения, словарный запас, реакции – все это вместе присуще только ему. Какова значимость Жириновского для России? По-моему, только позорная. России повезло, что этот фюрер промахнулся. А мог бы прийти к власти. Представляете, что было бы? За него голосовало 13 млн человек! Столько же, сколько за Гитлера в 1933 году. Давайте не забывать...
Что же касается моей значимости, то – не знаю: я лишен мании величия. Впрочем, получаю сотни записок о том, что мои стишки помогают жить. И я очень рад, что они служат примочкой от боли. Но скольким людям помогают жить речи Жириновского? В деревне бабка говорит: «Если бы не этот Адольфович, так никто бы правды вслух не сказал об этом гребаном правительстве». Батенька, это очень сложно.
Если вы меня спросите с литературной точки зрения, то я вам скромно отвечу, что все на места поставит время. Сейчас это бессмысленно обсуждать.
Вообще в России о значимости судят, когда человека уже нет. Если вы помните, когда хоронили Некрасова, кто-то над его могилой – едва ли не Достоевский – сказал, что Некрасов равновелик Пушкину, и сотни студентов диким голосом заорали: «Выше! Выше!» Кто сегодня Пушкин и кто Некрасов? А кто читал Чехова, когда он был жив? Читали Потапенко и Чирикова. И обожали!
Еще о значимости. Думаю, что советская власть в значительной степени рухнула еще и оттого, что Горбачев слушал Высоцкого и Окуджаву. Партийные вожди этого поколения, когда жарили шашлыки, слушали Высоцкого. Запретного, гонимого, но его, родного! А от хороших песен и стихов в человеке что-то созревает. Он даже сам часто не понимает, что. Поэтому думаю, что Высоцкий сильно подразрушил советскую систему.
– В свою очередь, думаю, что Игорь Губерман внес немалую лепту в разрушение мифов о евреях и антисемитах, а также в смягчение лексического пуризма...
ЛЕКСИЧЕСКИЕ СТРАДАНИЯ
– Как поступаете, если с вами спорят?
– Отвечу байкой. Жили у нас в Иерусалиме два пожилых плотника – Федор и Яков, русский и еврей. Они дружили, и за работой предавались шумным философским спорам, будучи попеременно правы и неправы, только Яков обожал, чтобы за ним оставалось последнее слово. И однажды на какой-то довод Федора Яков сказал:
– Ты, Федя, рассуждаешь прямо, как еврей. Может быть, ты и есть еврей?
– Ты что? – обиделся Федор. – Хочешь, сейчас докажу?
– Да я твое доказательство вчера под душем видел, – отмахнулся Яков. Но Федор все-таки вынул и предъявил доказательство.
– Да, ты не еврей, – согласился Яков, лихорадочно соображая, что все-таки не за ним остается последнее слово. И язвительно добавил:
– Но и это – не х..!
– Ненормативная лексика в ход пошла. Из-за нее у вас вечные проблемы...
– А иначе не получится отразить жизнь во всей, так сказать, полноте. Я, конечно, не Федор, но доказательство готов предъявить – расскажу байку.
Ссылку я отбывал в шахтерском поселке под Красноярском, где неподалеку жили поволжские немцы. Однажды к нам в избу заглянул местный друг, ссыльный поселенец Валера. С ним была его подруга из немецкой деревни – крупная, дебелая блондинка безупречного арийского облика, да еще с фамилией Мах. В колхозе работала дояркой. На мой изысканный вопрос, не родственник ли ей философ Мах – которого как «Мах и Авенариус» мы проходили в школе за то, что их Ленин поносил, – она только молча блеснула карими коровьими глазами. А когда мы сели выпивать – а сели мы немедленно, – она точно так же молчала. Спустя полчаса я начал тихо волноваться – видно, все-таки подействовала на меня ее фамилия. О чем ей с нами говорить? – печально думал я, ведь немцы – это Гегель, Кант и Фейербах. Она молчала. Что ей в наших пьяных разговорах? – думал я смятенно и пристыженно, – ведь немцы – это Гете, Томас Манн и Шиллер. Она молчала. Немцы – это Бетховен и Вагнер, думал я, униженный вдвойне, поскольку больше никого не вспомнил. А приятель мой Валера вдруг спросил у меня, видел ли я вчера, что Мишка, общий наш знакомый, заявился на работу с диким синяком под глазом.
– Видел, как же, – механически ответил я, находясь внутри своих переживаний, – ты не знаешь, кто его побил?
И вдруг Мах открыла рот: «А никто его не бил, – сказала она хрипло, – просто встретил он мешок с пиз..лями».
И снова замолчала. И в дальнейшем не промолвила ни слова. Но я уже был спокоен и больше не терзался.
А теперь замените это слово другим. Не выйдет – на нем вся байка держится.
Хотите еще? Пожалуйста. Как-то на Брайтон-бич подслушал я разговор двух немолодых евреек. Одна другой говорит: «И ты себе представляешь, он сказал мне: идите на х..! А я ему тогда сказала: молодой человек, а я была там больше, чем вы – на свежем воздухе!» Уберите это слово – и что останется?
Меня, конечно, обвиняют в том, что я учу цинизму, что прививаю пох..зм, легкомыслие и беспечность. Но в последние годы на мои выступления стало ходить много молодых людей, и я очень радуюсь этому. В Новосибирске две трети зала заполнили молодые, но поручиться, что они пришли слушать стишки, а не неформальную лексику, не могу.
– Можно понять по реакции зала...
– Трудно. Даже самые интеллигентные люди, которые, казалось бы, пришли стихи послушать, на неформальную лексику реагируют счастливыми улыбками.
– И это нормально! Ненормативная лексика, скандальная и эксцентричная, разрушает эпическую целостность мира, пробивает брешь в «благообразном» ходе жизни и освобождает от предписанных норм и мотивировок. Отменяется всякая дистанция между людьми, и вступает в силу особая карнавальная категория – вольный фамильярный контакт между ними. Отсюда – испытываешь удовольствие, прочитывая или прослушивая «гарики». Все – по Бахтину.
– И что бы там ни говорили, в зале я ощущаю, что люди соскучились по здоровому русскому языку. Но одно дело язык Сорокина – он мне кажется явлением чудовищным. Совсем иное, когда такой лексикой пользуются Веничка Ерофеев или Юз Алешковский – большие русские писатели...
«ГАРИКИ ИЗ АТЛАНТИДЫ»
– А сегодня пишете?
– Пишу, хотя гораздо меньше. Год назад выпустил книжку новых стихов. Два года назад вышла книжка воспоминаний «Книга странствий». Она уже есть в России. И чуть меньше года назад выпустил книжку – подарок судьбы – «Гарики из Атлантиды».
Нашлись более полутора тысяч стихов, которые 25 лет я считал утерянными – третья часть «Гариков на каждый день». Вы помните: в книжке две части. Третья пропала в 1979 году.
Дело было так. В конце семидесятых у меня была недолгая пора душевной слабости: я относился к сочинительству серьезно и собрал тысячи две своих четверостиший, разложил их в три пачки, аккуратно пронумеровав. Машинописных экземпляров было три или четыре. За три дня обысков после ареста у меня вымели из дома все до клочка, и спустя пять лет я вернулся из Сибири в полностью очищенную от антисоветской скверны квартиру. Года за два до отъезда из России у кого-то из приятелей вдруг обнаружилась копия того собрания, и я наскоро слепил сборник избранного – «Гарики на каждый день». Переправил их за границу, и спустя несколько лет они стали книгой. Но часть четверостиший сгинула, с годами я о них не забыл, но мысленно простился. Порою у меня мелькало слабое поползновение востребовать с Лубянки мой архив, однако брезгливость оказалась много сильнее любопытства, и вступать с ними в отношения я не стал.
У меня есть друг, которого я знаю больше сорока лет. После отсидки пришел к нему в институт. Прощаясь, он сказал: «Послушай, ты у них под колпаком, конечно, и в Сибири был, так ты ходи со мной видаться в институт, домой пока не надо, ладно?» Фраза меня поразила настолько, что я больше не мог себя заставить позвонить ему. Потом я уехал в Израиль. В один из приездов в Москву узнал, что у него умерла жена. Позвонил. Встретились и говорили, словно между нами не лежал провал в восемнадцать лет. Он сказал, что у него хранится сумка с моим архивом. Принес. В ней оказались черновики того собрания «гариков». Мне оставалось только выбрать стишки, которые не умерли после крушения империи, хотя и сохранили запах того страшного и привлекательного времени. А еще я не удержался и вставил три десятка из четверостиший, которые мои друзья в Израиле печатали четверть века назад, сохраняя в тайне фамилию автора. На обложках тех изданий стоял псевдоним: Игорь Гарик...
ЧРЕВО ЖИЗНИ ПО ФАМИЛИИ ГУБЕРМАН
– Игорь Миронович, знаю человека, который всерьез считает, что Губерман – русофоб. Не любит он, де, Россию, раз такие стихи о ней пишет: «Я Россию часто вспоминаю,/думая о давнем дорогом,/я другой такой страны не знаю,/где так вольно, смирно и кругом». Издевается Губерман...
– А не сказал он, что я еще и евреев не люблю? Я и такие стихи пишу:
Раскрылась правда в ходе дней,
туман легенд развеяв:
евреям жить всего трудней
среди других евреев.
По этому поводу часто получаю записки. Удивленные евреи пишут: «Что же вы так про своих?» Разгневанные пишут иначе: «Ваши стихи напоминают Германию времен рейха. Один мужик сообщил, что нашел безумное количество моих стихов на антисемитских сайтах. Я ответил, что это свидетельствует не о семантике моих стихов, а об уровне вкуса того, кто эти стишки прочитал и ничего не услышал. Так что все эти разговоры про мою русофобию и антисемитизм – чушь собачья. Кстати, филолог из Донецка тоже обрушился на меня: «Что же вы, уехав из России, такие слова употребляете?» Я говорю: «Назовите хоть одно слово, поносящее Россию!» Он: «Назову. Вы написали, что Россия – черная дыра всех надежд и устремлений. Черная дыра – это оскорбление». Я засмеялся: «Это – объективная реальность, данная, кстати, именно вам в ощущениях». Глупо распинаться в любви к евреям и России. И мне жалко тех, кто этого не слышит...
– Я для себя ответ нашел. Ирония рождается из контрастов и противоречий – из чрева жизни: любви и ненависти, преданности и коварства, отваги и трусости и еще бог знает чего. И чем больше всего этого в человеке, тем ироничнее взгляд на жизнь. «Гарики» пронизаны иронией – не понимают ее обделенные люди...
– Я бы добавил. Высокие слова – любви, патриотизма, романтики – скомпрометированы подонками из отделов пропаганды. Сегодня нельзя сказать: «Не спи, не спи, художник, ...ты вечности заложник, у времени в плену» – прозвучит пошло. Поэтому из тактичности, уважения к русскому языку, к теме скомпрометированных слов употреблять нельзя...
– Почитайте, пожалуйста, напоследок что-нибудь из «Атлантиды»...
Вполне я согласен с Сократом,
сказавшим толпе горожан:
душа изъясняется матом,
а разум – безухий ханжа.
Мы из любых конфигураций
умеем голос подавать,
мы можем стоя пресмыкаться
и на коленях бунтовать.
Нет, человек принадлежит
не государству и не службе,
а только тем, с кем он лежит
и рюмкой делится по дружбе.
Пусты, сварливы, слепы, дерзки,
живем ползком или бегом -
свои черты ужасно мерзки,
когда встречаются в другом.
Есть во взрослении опасность:
по мере близости к старенью
высоких помыслов прекрасность
ужасно склонна к ожиренью.
В России удивительней всего
привычка от партера до галерки
штаны снимать задолго до того,
как жопа назначается для порки.
Сейчас в любом из нас так много
смешалось разных лиц и наций,
что голова, как синагога,
полна святынь и спекуляций.
Нам неохота даже в рай
от русской гибельной земли,
милее жизни людям край,
где их травили и еб...
За то, что жизнь провел в пирах,
пускай земля мне будет пухом
и, в ней покоясь, бедный прах
благоухает винным духом.
Беседовал Леонид Говзман
Интервью в сокращенном варианте печаталось в «Московской среде»
