Токутоми Рока. Пепел. 3
“Вернулся Сигэру-сан из дома Уэда! Вернулся Сигэру-данна35 из Усадьбы!” — бурлила деревня. Потом на смену этим толкам пришли другие: “Сигэру сделал себе харакири!”, “Да нет, его закололи”. Были и такие умники, которые уверяли: “Пустое! Просто распустили слухи о самоубийстве, а сами укрыли его где-то подальше”. Но вскоре, когда Сигэру тайно похоронили, слухи умолкли. И даже вечно недовольные, что бурчали в других деревнях: “Богатым всегда везет! Сын участвовал в мятеже, вернулся домой, а жандармы делают вид, что им ничего неизвестно”, — даже эти теперь зашептали: “Богачи — злодеи! Воротился сын, а они и спрятать его не сумели. Заставили сделать харакири, лишь бы от себя отвести беду. Нет, уж лучше родиться в доме нищего, чем в доме богача...” Неистребимая ненависть односельчан как туман окутала Усадьбу.
Явственно ощущавший эту ненависть, Такэру уговорил отца уехать вместе с ним на горячие источники. В доме остались лишь мать, Сатору да слуги. Как-то само собой получилось, что деревенские стали обходить Усадьбу стороной. Хозяйка с утра до вечера сидела взаперти, не выходя из задних покоев. Сатору каждый день отправлялся на рыбную ловлю. В доме некому было громко слово вымолвить. Здесь словно сгустилась вся печаль осени, той, о которой говорится: “Чем больше дом, тем печальнее в нем осенний вечер”.
Утром восемнадцатого октября небо на востоке ярко пылало. Стояла необычная для этого времени года духота. Днем все замерло, ни один листок на деревьях не шевелился. “Неспроста такая тишь”, — с тревогой думали люди в деревне.
Но вот перевалило за полдень. Около трех в небе внезапно послышался такой шум, словно взлетели одновременно сотни и тысячи орлов. Казалось, снопы рисовой соломы, сложенные у ворот, тронулись с места и с шуршанием понеслись по земле. В мгновение ока налетел ураган.
Он не утих и к ночи, напротив, набрал еще большую силу. Слуги в Усадьбе собрались на кухне, зажгли множество лучин. Разговоры, которые здесь вели, были полны страха и смятения.
— Ух, как задувает! Как задувает! О-Цуги-сан, выгляни-ка наружу. Тьма кромешная! Ну и страшный же вечер!
Женщина, чистившая хурму у очага, дрожа, ответила работнику, скоблившему котел:
— Было и пострашнее: когда я давеча понесла фонарь в покои, хозяйка поднимает ко мне лицо — бледное-бледное — и говорит: “О-Цуги, не побудешь ли со мной немного?” Подумайте только! Меня всю как жаром обдало, говорю ей: “Хорошо. Вот управлюсь и сразу приду!”, да скорее бежать! О-Тики-сан, сходи-ка ты!
— Ой, не хочу! Ни старого господина, ни молодого нет, в доме пусто... Сатору хоть и здесь, да, верно, в такую погоду храпит вовсю... Вот ведь Такэру — родной брат Сигэ... О, милосердный Амида-будда!” Как раз неделя миновала.
— Жаль беднягу... Милосердный Амида-будда!..
— Сигэру-данна жалко... А разве не жаль и О-Кику-сан? — вмешался в разговор старик, возившийся с соломой.
— Как не жаль! Да вот, кажется, Дзимбээ говорил вчера: услышала она об этом и в уме повредилась. А позавчера — еще немного, и перерезала бы себе горло. Теперь, говорят, мать караулит ее и днем и ночью.
— Да уж верно так, верно так... Еле вырвался живым — и сразу такое! Есть отчего потерять разум. А Такэру-данна... Что это, ветер как будто унялся?.. Нет, снова завыл!
* * *
Все в природе замерло, точно затаило дыхание. Но вот опять налетел порыв урагана, бросился на дом Захлопали двери и сёдзи, о ставни застучало — то ли гравий с дорожек, то ли листья с деревьев; зазвенела, слетая с крыши, черепица, и все это слилось со стоном старого камфарного дерева, ветки которого, словно в предсмертной агонии, бились на ветру. Невольно думалось: уж не наступил ли конец света?
В дальней комнате, где хозяйка О-Ёси сидела одна, занятая шитьем, ветер, пробивавшийся сквозь ставни, колебал в фонаре язычок огня, и тот, треща, замирал, готовый вот-вот погаснуть, а потом снова ярко разгорался. Хозяйка вдруг перестала шить и прислушалась. Встав с места, она поправила фитиль, раздвинула фусума36 и оглядела соседнее помещение, затем поспешно задвинула фусума и, вернувшись на место, снова взяла в руки шитье.
Прошло минут пять.
— Цуги! Цуги! Сатору! Есть кто-нибудь?
Она звала напрасно — отклика не было. Никто не пришел, слышно было лишь, как стучат сёдзи.
— Что это может быть?.. О-о, какой ужасный ветер!.. Ой, кто это там, за фусума? Это ты, Цуги?
Дрожа как в лихорадке, она встала со складной меркой в руке, еще раз раздвинула фусума, но тут же опять задвинула. Снова поправив фитиль, она собралась сесть на свое место, но вдруг уставилась на фонарь и, приблизившись, стала пристально разглядывать его, тереть кончиками пальцев.
— А-а, это пятно от масла? Да, да... Но ведь фонарь оклеили заново, пятно не должно было остаться... Отчего такой тусклый свет?
В третий раз она встала и поправила фитиль.
— О-о, какой ветер! Кто это там, возле сёдзи? Ах, это же моя тень, ха-ха-ха... Ой, кто это? Кто сейчас смеялся? Цуги! Цуги! Сатору! Придите же кто-нибудь! Скорей, скорей! Придите кто-нибудь!..
Ей казалось, что она кричит громко, но ее губы лишь беззвучно шевелились. Никто и не думал приходить ей на помощь. Охваченная ужасом, металась она, то вставая, то снова садясь.
— Ой, там за фонарем кто-то стоит! Это ты, Цуги? Или Сатору? О-о, это Сигэру! Сигэру, Сигэру, прости! Прости меня!
Порывисто вскочив, она заметалась, пытаясь убежать, спастись.
— Виновата! Я виновата! Сигэру, прости! Не смотри так... О-о, как страшно!.. Что? Ты говоришь: “Матушка, и вы тоже?” Верно, я виновата! Мать виновата! Во всем виновата! Ах, отчего так темно? Сигэру преследует меня, спасите!
С криками кружилась она по комнате. Подолом кимоно случайно задела фонарь, и он упал. Взвился огонь, пламя вмиг охватило сёдзи. Багровые языки лизнули белую бумагу, мгновенно растеклись, извиваясь, и комната озарилась ярким светом.
Растерянно смотревшая мать внезапно захлопала в ладоши.
— Ха-ха-ха! Как светло! Сигэру, теперь ты меня прощаешь? Как, все еще говоришь: “Матушка, и вы тоже?” Ну, будет, прости! Стань прежним Сигэру, которого мама вскормила своей грудью! Ха-ха-ха... светло! Светло!.. Послушай, Сигэру, устроим ночь огня37, а? Ночь огня!..
Она хватала все, что попадалось под руку — шитье, бумагу, нитки, — и бросала в огонь, хватала, бросала и, хлопая в ладоши, радостно смеялась. Но тут налетел новый порыв урагана, сотрясший весь дом, он распахнул ставни, забушевал в комнате. Разлетелся пепел, взметнулось пламя, и сёдзи, потолок, татами38, фусума — все мгновенно запылало.
* * *
Как раз в это время к Усадьбе направлялся всадник. Стук копыт его лошади заглушал даже шум ветра.
Такэру, находившемуся с отцом на горячих источниках, стало известно, что дома его ждут неотложные дела, и в один из дней после полудня он пустился верхом в обратный путь. Однако ураган мешал ему двигаться быстро, и когда он был уже всего в полутора ри от своей деревни, солнце село. Ураган набирал силу. Всадник не мог даже зажечь фонарь, но знавшая дорогу лошадь уверенно бежала в темноте. Всадник торопил ее и, невзирая на ветер, все продвигался вперед... вперед... Внезапно взглянув на небо, он увидел, что вершина горы Хатияма, обычно белевшая и по ночам, слегка окрасилась в желтый цвет.
— Э-э, что такое? Что это там, на Хатияма? Из придорожного шалаша вынырнула темная тень, и старческий голос проговорил:
— А ведь и верно... Не пожар ли? Глаза стали слабые... — остальные слова унес ветер.
— Кажется, это пожар! — пробормотал Такэру.
Не отводя глаз от светящейся вершины, он проехал еще пять-шесть тё. Дрожащий отсвет слабо золотился, готовый, казалось, вот-вот исчезнуть, но вдруг сделался ярким, словно в него плеснули киновари.
— Пожар! Пожар!
— Какой идиот допустил, чтобы начался пожар? Головотяпство неслыханное — при таком-то ветре!..
Беспрерывно ругаясь, Такэру проехал еще полри и, обогнув подножие Хатияма, достиг деревни Аомура. Зарево было уже явственно видно.
На середине дороги деревенские жители — четверо или пятеро, — сгибаясь под неистовыми порывами ветра, смотрели на зарево.
— Вот ведь, в такую бурю да еще и пожар!
— Что верно, то верно. Ведь сгорят дотла...
— Похоже, что горит в Ямамура — вон справа виднеется сосна на горушке Инарияма...
Такэру невольно прислушивался к этим словам и, все сильнее торопя коня, проехал еще полри. Дорога пролегала среди бамбуковых зарослей, шумевших, как бушующее море. Далее шла полевая тропинка. Казалось, горит уже где-то недалеко, языки пламени мелькали между стволами бамбука, сквозь завывание ветра слышались крики людей. Такэру на всем скаку миновал бамбуковые заросли и как вкопанный остановился перед пламенем, полыхнувшим ему в лицо.
— А-а, все кончено! — вырвалось у него.
— Пожа-ар!.. Пожар!.. Горит Усадьба Уэда! Горит Усадьба! — кричали тут и там.
— Все пропало!
Со стиснутыми зубами, сжав шенкеля, Такэру снова пустил лошадь во весь опор. До усадьбы оставалось уже не более восьми тё. Было так светло, словно дорогу освещали факелы; впереди, пронзая ночную тьму, взвивались ввысь багровые столбы огня. Казалось, стоит протянуть руку — и ее обожжет пламя.
— Конец всему!
Правой рукой сжимая хлыст, а левой вцепившись в гриву измученной лошади и заставляя ее вскидывать голову, он беспощадно гнал ее вперед. Огонь обжигал щеки, искры били в лицо, падали на лошадиную гриву, и та мало-помалу начала тлеть. Но Такэру не замечал этого.
— Конец!
Он был на расстоянии всего сотни шагов от дома, когда пламя перекинулось на амбары и строения, где размещались кладовые. Крыша главного дома еще не рухнула, ставшие коралловыми опорные столбы, отсвечивавшая золотом черепица засверкали сквозь фиолетовую завесу огня. Похоже было, что алые цветы разлетаются по ветру, что падают капли золотого дождя, перед глазами представало фантастическое зрелище золотого замка, медленно возникавшего в пылающем горниле. Три кладовые теперь полыхали вовсю, их еще черная черепица то показывалась, то снова скрывалась среди пятицветных языков пламени. При порывах ветра пламя отрывалось от крыши и огненными столбами взлетало в небо, а когда ветер особенно крепчал, языки пламени, беснуясь, с ужасающим ревом свивались в огненный водоворот. Теперь огонь охватил рощу, и там взрывались тысячи стволов бамбука. Листья старого камфарного дерева тлели; верхушка, шипя, источала масло, обильно насыщая воздух запахом камфары. Старое дерево было похоже на огненного дракона.
— Смотрите-ка, это Такэру-данна! Такэру-данна! — слышались голоса деревенских жителей, темной массой сгрудившихся поодаль. Толпа освободила дорогу Такэру.
— Что вы глазеете? Почему не тушите пожар? — закричал он.
Сидя верхом на лошади, Такэру не сводил глаз с родительского дома, охваченного огнем. Скрежеща зубами, заслонив глаза ладонью, с лицом, обращенным к беснующемуся пламени, он походил на дьявола.
— Данна! В такую-то бурю? Ведь подойти близко нельзя.
— Вон как полыхает! Погибла Усадьба! — возражали люди.
— Погибла? — вне себя от ярости закричал Такэру. — Ах вы негодяи! Тушите! Чего вы стоите и смотрите? Где пожарные рукава?
— Данна! Кончено дело! Когда так полыхает, ничто не поможет, будь здесь хоть тысяча рукавов, хоть десять тысяч!
— Да, туши не туши — все одно! Близко не подойдешь— сразу одежда на тебе вспыхнет.
— Данна, туши-ка ты сам!
— Что-о?.. Негодяи!..
— О-о, Такэру!.. Такэру!.. Все сгорело! — Кто-то огромный с криком бросился к нему.
— Сатору, идиот! Как это ты допустил пожар?
— Я не знаю! Ничего не знаю!..
— Ах, вот как, ты не знаешь? Ну ладно... Имущество вынесли?
— Матушку я вынес на себе. Она сейчас у соседей...
— Что с имуществом? Все ценное удалось спасти?
— Куда там! Разве я мог что-нибудь сделать?...
— Как! Все сгорело?!
— Да сами едва успели выбежать.
— Ах ты идиот!
Соскочив с коня, Такэру взмахнул хлыстом и сделал несколько шагов к пылающему дому. Внезапно под напором вновь налетевшего ветра все строение покосилось, стропила, шатаясь, накренились, то, что сверкало золотом, обрушилось, окрашенное багрянцем изогнулось, и в одно мгновение все рухнуло наземь. Столбы огня и дыма вперемежку с пеплом взметнулись в небо, а через мгновение на землю снова обрушился огненный дождь.
Такэру, которому опалило брови, стремительно отскочил назад.
— Смотрите, дом рухнул!
— Сейчас и стенки кладовых упадут!
— Да, кончено дело!..
— Вот и Усадьба Уэда превратилась в пепел!
— Не иначе как это возмездие! — слышалось в толпе.
Такэру стоял неподвижно, крепко сжав зубы. Рухнула одна кладовая, вслед за ней другая, третья... Теперь только камфарное дерево все еще горело, словно огромный факел на ветру, освещая темноту кругом. Так кончалось его трехсотлетнее существование.
Кто-то, расталкивая толпившихся людей, подбежал к Такэру.
— Данна! Такэру-данна!
— Кто это? Ты, Дзимбээ?.. Все погибло..,
— Да, погибло... погибло... У Сонобэ...
— Что?
— У Сонобэ — барышня О-Кику...
— Что с ней?
— Да повесилась она на могиле Сигэру.
— Как, О-Кику?
Стоявшие кругом люди зашумели:
— Падает! Падает! Берегись!
Камфарное дерево не выдержало налетевшего шквала и раскололось. Некоторое время оно качалось из стороны в сторону, но вскоре рухнуло в груду пепла, Шум от его падения разнесся далеко вокруг,
Столб пепла, смешанный с огнем, взлетел высоко в небо и дождем просыпался на землю.
— Пепел!.. Пепел!.. От Усадьбы остался один пепел... пепел... — говорили люди.
* * *
Так огромный дом Уэда за одну ночь превратился в пепел, и все — золотая и серебряная утварь, монеты, сокровища живописи и антикварные редкости, старинные рукописные книги, тетради с деловыми записями — все бесследно исчезло.
Когда отец услыхал о гибели дома, с ним в тот же вечер случился второй удар. Несчастья следовали одно за другим Такэру, не перенеся косых взглядов и перешептываний у себя за спиной, не смог оставаться в деревне, он уехал в Накацу. Спустя некоторое время он тайно продал все земельные угодья дома Уэда и однажды ночью сбежал в Токио. С тех пор о нем не слыхали.
Его брата Сатору, брошенного им на произвол судьбы вместе с потерявшей рассудок матерью, подобрал кто-то из родственников.
Семья Сонобэ похоронила О-Кику в одной могиле с Сигэру, и в деревне эту могилу прозвали “могилой влюбленных”. Круглый год деревенские девушки приносят сюда полевые цветы.
Пепелище усадьбы Уэда люди почему-то избегают, и никто не захотел построить себе на нем жилье. Поэтому там привольно разросся репейник, днем неумолчно звенят цикады. От прошлого сохранился теперь только пень сгоревшего старого камфарного дерева.
36 Фусума — двойные деревянные рамы, обтянутые с обеих сторон полотном или бумагой. Служат раздвижными перегородками внутри жилого помещения в японском доме.
37 Ночь огня — устраивается сельскими жителями 15 января, ранним утром, до наступления рассвета, обычно на окраине деревни. Взрослые и дети бросают в огонь ненужные вещи, легко воспламеняющуюся рисовую солому, подбрасывают вверх листы бумаги с написанными на них в первый день наступившего года иероглифами. Считается, что чем выше поднимет теплый воздух от костра подброшенный лист, тем лучше написаны на нем иероглифы.
38 Татами — соломенные циновки, маты стандартного размера (несколько больше 1,5 кв. м), которыми покрывают пол в жилом помещении японского дома.
