Токутоми Рока. Пепел. 2

Миловидная девушка лет шестнадцати, с широким разрезом глаз, с подобранными в прическу итёгаэси волосами⁹, слегка растрепавшимися на висках, склонилась над ткацким станом у окна в ослепительном свете заходящего солнца. Срастив оборвавшуюся нить, она снова взяла в руку челнок, но взгляд ее привлекли тени деревьев на сёдзи¹⁰, колеблемые ветерком с горы Хикосан. Едва наметившаяся грудь девушки поднялась от подавленного вздоха.

— О-Кику! О-Кику! — позвал кто-то.

— Да-а...

Оставив стан, она развязала тесемки, которыми были подхвачены рукава, и вышла в соседнюю комнату. Там женщина лет сорока с лишним, с обильной сединой в волосах, чистила вареные каштаны.

— Ки-сан¹¹, я разлила чай.

— Матушка, а где Маттян¹²?

— Не вернулся еще. С тех пор как Сайго-сан поднял мятеж, даже дети в наших местах только и делают, что играют в войну. А ведь нет ничего отвратительнее войны, правда, Кий-сан?

Переглянувшись, они одновременно вздохнули. Пока чистили каштаны и пили чай, царило молчание. Но вот мать, мельком взглянув на дочь, сказала:

— Ты слышала, Кий-сан, давеча опять приходил Дзимбээ.

— Да?..

— Снова торопил. Я не дала ему окончательного ответа, сослалась на то, что отца, мол, нету дома. Но есть слух, что Такэру-сан очень спешит. К тому же через два-три дня — так говорит Дзимбээ — должны объявить о вступлении Такэру-сан в права наследства. Вот в доме Уэда и сбились с ног — готовят угощение, так он рассказывал...

— Такэру-сан?.. Все-таки?..

— Да ведь что поделаешь? Сатору-сан — лишен разума... Сигэру теперь нет. Вот и выходит, по словам Дзимбээ, что они во что бы то ни стало хотят заранее договориться с нами об этом браке. Завтра он опять придет, так уж надо дать ему ответ. Все-таки, это дом Уэда, а не какой-нибудь другой... так что и ты уж...

— Матушка! Чем идти за Такэру-сан, я лучше...

— Потому отец и тревожится. По правде говоря, мы многим обязаны дому Уэда, так что отец желал бы тебя отдать туда, но... при его доброте он не в состоянии тебе приказывать — ведь ты ему не родная дочь... вот он и очутился меж двух огней. Да и я во всем на твоей стороне. От этого отцу еще тяжелее, а я бы предпочла прослыть среди людей несправедливой и жестокой, чем видеть его мучения.

Она глубоко вздохнула и умолкла.

— Матушка, это очень дурно с моей стороны, но я ни за что не хочу выходить за Такэру-сан. И тетушка Уэда, сдается мне, догадывается об этом, не так ли, матушка?

— Что тебе сказать? Хозяин Уэда теперь из-за своей болезни совсем ослабел, так что он уже не глава дома, как прежде... Да и Такэру-сан такой человек, что даже мать, пусть бы она и думала по-другому, головы не смеет поднять. Ах, если бы Сигэру был дома!..

— В самом деле, матушка, что же все-таки с Сигэру-сан?

Невольные слезы закапали на колени девушки.

— Во всяком случае, так говорит Дзимбээ, Сирояма пала в прошлом месяце, двадцать четвертого числа. Сайго-сан мертв. Умер и Масуда-сан из Накацу. Пожалуй, ни один из тех, кто пришел в отряд из Накацу, не вернулся. А уж Сигэру, такой горячий, раньше других должен был принять смерть в бою... вот в доме Уэда его и считают погибшим.

— Но ведь если итак, какое-нибудь известие должно быть, правда, матушка? Мне никак не верится, что Сигэру-сан нет в живых. И вчера ночью я видела сон, будто бы он вернулся домой — такой похудевший...

— Ты все думаешь о нем, потому тебе и привиделся такой сон. Ах, если бы Такэру-сан пошел на войну, а Сигэру остался дома, как было бы хорошо... Но в жизни не сбывается то, что нам желается, верно, Кии-сан?

* * *

Пока мать и дочь беседовали друг с другом, по проселочной дороге, примерно в десяти те отсюда, медленно брел старик крестьянин. С мотыгой на плече, освещенный сзади вечерним солнцем, он ступал на собственную тень. Собирая в горсть рисовые колоски, он с шуршанием растирал их между пальцами, брал в рот и выплевывал шелуху. Так он шел своим путем, что-то шепча себе под нос, когда сзади его окликнул мужчина лет пятидесяти с лишком, со связанными в пучок волосами¹³, одетый в платье из домотканой материи с накинутым сверху чесучовым видавшим виды хаори¹⁴.

— Мампэй-сан! Эй, Мампэй-сан! Старик неспешно обернулся на оклик.

— Да это никак ты, Дзимбээ? Откуда?

— Вот, заглядывал в Такэмура.

— В Такэмура? А-а, верно, к Сонобэ-сан? С этим сватовством придется, пожалуй, порядком натрудить себе ноги, а, Дзимбээ-сан?

— И ноги натрудить, и хребет погнуть. Если бы и та сторона постаралась, дело бы сладилось, но... Что говорить, Мампэй-сан, сватовством и войной я сыт по горло.

— Да уж, что до войны, то, по правде сказать, Сайго-сан все вверх дном перевернул. Но теперь он лежит в сырой земле, говорить больше не о чем...

— Пожалуй, так оно и есть. А уж как люди натерпелись из-за этого “Демона Чумы”! Хотя бы здесь, в Накацу, четыре-пять десятков семей слезами обливаются. Зачем ходить далеко — возьми усадьбу...

— Что же, и с молодым господином Сигэру уже все кончено, а?

— Пожалуй, что так.

— Если с Сигэру правда все кончено, то и старый господин, и хозяйка вовсе отчаются. Однако, Дзимбээ-сан, ведь для господина Такэру Сайго-то оказался богом счастья, верно?

— Это точно.

— Не будь Сайго, не было бы войны, а не будь войны, Сигэру был бы жив-здоров. А если бы Сигэрусан был жив... да что там! Теперь все в руках господина Такэру. Того, кто мешал ему, нет в живых. Ведь старший брат его —дурачок. Стало быть, все огромное состояние достанется ему одному. К тому же на такую красивую барышню нацелился. Нет, ты смотри, какой везучий!.. А, Дзимбээ-сан?

— Это точно. Но, как говорят, пока живешь, не теряй надежды. Что бы господину Сигэру не идти на войну, а сидеть смирно... Он был любимчиком, вот имущество Уэда и поделили бы пополам, сколько бы господин Такэру ни бесновался. А стоило Сигэру уйти на войну, и все богатство уплыло у него из рук — тысячи, десятки тысяч иен¹⁵. И что осталось? Одна лишь могильная яма!.. Любимую подружку, О-Кику, и ту отняли... Хотя, положим, еще неизвестно, удастся ли это Такэру. Завладеть еще и О-Кику—это уж слишком, верно? А взглянуть на господина Такэру! Злобный, страшный человек! Но ведь как бы ни судачили за его спиной, а встретятся лицом к лицу — и каждый низко склоняет голову. Вот и я, Дзимбээ, рысью бегу по его поручению, разве не так? Такэру...

Внезапно сзади раздался топот копыт, и, обернувшись, они увидели, что лошадь остановилась всего в нескольких шагах от них. Всадник, сидевший в японском седле на гнедой лошади, был мужчина лет двадцати с небольшим, с густыми бровями, одетый в шаровары для верховой езды из белой бумажной ткани; в руках у него был бамбуковый хлыст.

Поспешно посторонившись, мужчина со связанными в пучок волосами поклонился.

— Издалека ли изволите возвращаться, господин? Небрежно кивнув, всадник проехал еще несколько шагов, но внезапно обернулся.

— Дзимбээ?

Тот торопливо подбежал.

— Слушаю!

— Ну, как?

На бегу, стараясь не отстать от лошади, Дзимбээ ответил:

— Как раз возвращаюсь оттуда. К сожалению, тамошний хозяин сегодня в отлучке...

— В отлучке? Чего они тянут! Когда же, по-твоему, дело окончательно сладится, Дзимбээ?

Почесывая в затылке, Дзимбээ следовал за всадником.

— Не стоит спешить, господин. У них почти все готово, так что подождите, пожалуйста, еще два-три дня, положитесь на Дзимбээ...

— Не справишься — поручу это дело другому, так и знай.

Нахмурив густые брови, всадник пристально взглянул на Дзимбээ, сверкнул глубоко сидевшими глазами, хлестнул лошадь и умчался.

Дзимбээ, отстав, переглянулся со стариком и вздохнул.

— Каково, Дзимбээ-сан, а? — сказал старик.

— Просто не знаю, как быть...

— Смена хозяев и на деревне ох как отзовется!

Пока эти двое, вздыхая, беседовали между собой, молодой всадник отъехал уже примерно на тё. Насупив брови, он скакал, стегая хлыстом ни в чем неповинные ветки придорожных ив, но вдруг пробормотал: “Незачем торопиться...”, отпустил поводья и успокоился.

Рисовые поля вокруг, насколько хватал глаз, блестели в лучах вечернего солнца, колосья на всем необозримом пространстве клонились долу, словно приветствуя нового хозяина. Мужчины и женщины, там и сям жавшие рис, распевали деревенские песни, но, заслышав топот копыт, снимали полотенца, которыми повязывали лоб, и сгибались в поклоне. Оглядывая с коня всю эту картину, всадник проехал еще пять-шесть тё вдоль межи и достиг подножия холма. Из-за густо разросшихся огромных камфарных деревьев проглянули белые стены и черная черепичная кровля усадьбы. Глядя, как поднимается над ней голубоватый дымок, всадник улыбнулся. Лошадь, прядая ушами от порывов ветерка и легко ступая копытами на собственную тень, пробежала по проселочной дороге, свернула у застывшего в неподвижности под деревом эноки заброшенного божка Дзидзо¹⁶, перешла по каменному мостику через небольшой ручей. Она уже приближалась к усадьбе, когда из ворот вышел высокий парень, ростом с “охраняющего врата”¹⁷, и, прикрыв от солнца глаза ладонью, стал всматриваться в подъезжающего. Всадник медленно приблизился. Высокий мужчина сбежал со ступенек перед воротами и замахал ему рукой:

— Такэру, Такэру!

Тот, продолжая сидеть в седле, стал привязывать поводья.

— Что случилось, Сатору-сан?

— Вернулся! Вернулся... Сигэру!..

— Сигэру?!

Молодой человек мгновенно спрыгнул с лошади.

— Что ты сказал? И, подбежав ближе:

— Когда?

— Давеча с гор за домом прямо в садик спустился человек с лицом, повязанным по самые глаза, с виду — поденщик. Думаем, кто бы это мог быть? А это дурак Сигэру. Ха-ха-ха!.. На Эйгатакэ он отстал от отряда. Хотел сделать себе харакири, да на это духу не хватило. Потом долго лежал больной у крестьянина в горах, пока не выздоровел, и по горам, под видом поденщика, пробрался домой. Ха-ха-ха!.. Двое суток ничего во рту не было, отощал, как голодный черт... Ну, матушка заплакала, сразу принялась кормить его. Теперь он спит в задней комнате как убитый. Ха-ха-ха!.. Такэру, ты смотри никому ничего не говори.

Молча слушавший Такэру крепко сжал хлыст, который чуть было не выпал из его руки.

— Ну и ну!.. Сигэру! Сигэру!

* * *

Усадебная постройка, похожая на крепость, стоит примерно в двух ри на юго-запад от городка Накацу, что в провинции Будзэн, у рыбачьей деревни, фасадом к ручью. Это — жилище самого большого богача здешних мест, человека по имени Уэда Кюго.

В Усадьбе растет огромное камфарное дерево, посаженное, как передают, основателем рода. Более трех столетий пышно зеленеет оно здесь. Род этот старинный: говорят, даже в доме Окудайра, который, хотя и жил в деревне, был главой старого клана¹⁸, принимали Уэда как почетных гостей. Имущество Уэда, накопленное за многие годы, не поддается счету, планы земельных наделов, налоговые расписки, старинные монеты — золотые и серебряные — переполняют сундуки. В особых кладовых — старинная посуда, антикварные вещи, книги и картины, а среди них немало редкостных: Канной-целительница с ивой¹⁹ — знаменитое изображение кисти У Дао-цзы²⁰. При одном взгляде на нее у некоего высокопоставленного чиновника, любителя живописи, глаза полезли на лоб от изумления; многокрасочные листы с изображениями “ста цветов и ста птиц”, принадлежавшие некогда императору Хуэй-цзуну²¹; автопортрет художника Су Дун-по²² и еще сотни книг и картин, издавна принадлежащих этому дому, — таких, каких и в Китае, пожалуй, не сыскать... Уже одни эти редкости представляют собой значительное состояние, как со вздохом сказал известный антиквар, специально приехавший из Токио взглянуть на них...

А за каменной оградой на крышах погребов, покрытых столетним мхом, привольно гнездятся домашние голуби, на зелень листвы старого камфарного дерева ложатся блики от черной черепицы и белых стен дома, который жители деревни нарекли Усадьбой. О хозяине Усадьбы в деревне поют:

Таким господином крестьянину не стать.

Нынешнему хозяину, Кюго, сравнялось сорок семь лет. В молодые годы свой ум он укреплял китайскими науками, руки — фехтованием двумя мечами²³. Нрава он был крутого, но с прошлого года, когда его разбил паралич и у него отнялись ноги, он совсем пал духом и перестал даже думать о некогда любимых им рыбной ловле и охоте. Только весной и осенью его носили в паланкине на горячие источники, которые находились примерно в восьми ри от дома. В остальное же время он почти не покидал спальни. Хозяйке — ее звали госпожа О-Ёси — в нынешнем году исполнилось сорок два года. Худая и бледная, она порой могла испугать тех, кто впервые ее видел, но на самом деле это была добрая женщина, не способная обидеть и муху. У супругов не было дочерей, было только три сына: Сатору, Такэру и Сигэру — двадцати пяти, двадцати трех и восемнадцати лет от роду. Сатору был настоящим великаном — вздумай он схватиться сразу с двумя младшими братьями, им бы не устоять против него. Но разума ему явно не хватало, и был он что пустая смоковница, негодная даже на то, чтобы подпереть крышу. Слуги относились к нему с пренебрежением, а младшие братья — те просто помыкали им. Как-то само собой получилось, что его уже и не причисляли к наследникам. Второй сын, Такэру, являл полную противоположность старшему брату: под высоким лбом — глубоко посаженные глаза, прямые губы сжаты с такой силой, что казалось — даже ломом их не раздвинешь. Ума палата, характер — что у оборотня, взглядом способен просверлить человека, смехом — заморозить. Говорил он мало, замышлял же многое. Свои вкусы он, несомненно, унаследовал от отца: был воспитан на китайских классических книгах, даже в том, как седлать коня, ненавидел европейский стиль, и сам до прошлого года связывал волосы на макушке в пучок.

Самый младший, Сигэру, не походил ни на одного из братьев: с юных лет он увлекался “Призывом к знаниям”²⁴, принципами свободы, толковал о правах народа, начитавшись столичных газет. Материнское молоко еще не обсохло у него на губах, а он уже обсуждал план “наказания Кореи”²⁵, вопросы о создании палаты народных представителей, о свержении правительства Окубо²⁶ — словом, всех почтенных старцев в Накацу перепугал. В конце концов он стал считать человека по имени Масуда Сотаро²⁷ своим лучшим другом и учителем; совсем еще юнец, он воспылал любовью к родине и кончил тем, что в апреле этого года, оставив родителям прощальное письмо, сбежал в отряд головорезов, таких же пылких голов, как и он сам, под командованием Масуда, чтобы присоединиться к армии Нансю.

Таким образом, набивал пустую утробу прожорливый Сатору, во все проникал хитроумный Такэру, воспламенялся от искры пылкий Сигэру. Казалось, сменив свои имена, воздух, вода и огонь воплотились в сыновей Уэда.

Не только мать, даже отец и тот побаивался бессердечного Такэру, любимцем же был младший, опьяненный трескучими фразами о правах народа, равнодушный к собственности, беспечный Сигэру. Случилось так, что из одной очень старинной семьи поступила просьба отдать им Сигэру в приемные сыновья, но Уэда, даже не сочтя нужным давать объяснения, наотрез отказались. И все вокруг уверились, что если в будущем Усадьба Уэда и не станет полной собственностью Сигэру, то уж, во всяком случае, имущество будет поделено между двумя братьями. Родители смотрели на Сигэру, как на свою опору.

Такэру глубоко ненавидел младшего брата.

* * *

Примерно на расстоянии одного ри от усадьбы Уэда находился дом Сонобэ. В прежние времена хозяин его занимал должность деревенского старосты, но и позже не порывал связей с домом Уэда. Несколько лет назад хозяин умер, оставив двоих детей; был в семье ребенок и от второго брака. Старший сын, которого связывала с Сигэру тесная дружба, умер два года назад, дочери О-Кику в этом году исполнилось шестнадцать.

Однажды — О-Кику было тогда всего восемь лет — поздней осенью, когда желуди падают с горных дубов, всех трех мальчиков из дома Уэда позвали к Сонобэ. Они играли, развлекаясь собиранием желудей на горе за домом, а когда сравнили свою добычу, в мешке у Сигэру оказалось меньше всех. Огорченная О-Кику потихоньку пересыпала ему желуди из своего мешка, но заметивший это Сатору закричал:

— Тю-тю! Сигэру — дурак! Девчонка ему помогает! Дурак!

Залившись краской, Сигэру тотчас же сцепился с братом, но Сатору был семью годами старше его и на голову выше, и ему ничего не стоило уложить Сигэру на обе лопатки. Охваченная жалостью, О-Кику вместе с братом бросилась на Сатору, но стоявший рядом и смотревший на драку Такэру внезапно ударил распростертого на земле Сигэру ногой по голове.

Много раз сцеплялись они и отрывались друг от друга, были тут крик и плач, а когда сражение окончилось, Сатору закричал:

— Тю-тю! Сигэру и Кии-тян — муж и жена, тю! Разгоряченная О-Кику отважно бросила:

— Вот и хорошо. Пойду замуж за Сигэру-сан. А тебя, дурака, терпеть не могу.

Незаметно детская прическа о-табакобон²⁸, которую она носила в то время, сменилась “бабочкой”, и все три брата Уэда, каждый по-своему, влюбились в девушку, напоминавшую ароматную белую хризантему. Но ей ближе всех был друживший с ее братом Сигэру. Даже когда —после смерти друга — Сигэру постепенно перестал посещать дом Сонобэ, мысли девушки по-прежнему были заняты им. Такэру люто возненавидел брата. Ненавидя, ревнуя, Такэру, однако, глубоко скрывал свой подлинный нрав. Но этой весной, когда Сигэру, бросив все, бежал в армию Нансю, Такэру коварно улыбнулся: вот поворот судьбы, которого он ждал — Сигэру, очертя голову, сам бросился в огонь! Такэру всегда умел красно говорить, но теперь даже в его молчании словно звучали слова: “Посмотрите, отец, и вы, матушка! Человек, который бросил родителей, бросил дом, и, забыв все, присоединился к мятежникам — негодяй! Если он не падет на поле боя, то погибнет на месте казни, исчезнет, как роса на траве. До каких же пор будете вы жалеть такого сына? Его уже нет на свете, он — непочтительный сын, которого следовало бы лишить наследства. Старший брат, как вы знаете, слабоумный. Считайте же за счастье для дома Уэда, что у вас есть Такэру, смотрите на Такэру как на опору, на поддержку, на хозяина, на господина...”

И Такэру, решительно сбросив с себя маску, зажал в своих беспощадных руках все имущество семьи.

От Сигэру раза два приходили весточки, но затем наступило молчание. А когда пошли слухи о том, что правительственные войска все больше теснят сацумскую армию, надежды на благополучное возвращение Сигэру почти не осталось. Получив известие о том, что в прошлом месяце пала крепость Сирояма, не только отец, но даже мать примирялась с мыслью, что Сигэру нет больше на свете, И нахмуренные брови Такэру разгладились.

Он всячески уговаривал вконец ослабевших отца и мать поскорее покончить с официальным объявлением о передаче ему права наследства, которое они до сих пор откладывали, — ведь война уже кончилась, говорил он, все встало на свои места... Начал он и переговоры о свадьбе с О-Кику. И вот сегодня, десятого октября, за два дня до введения Такэру в права наследства, когда дело со сватовством его тоже должно было вот-вот завершиться, Сигэру, которого он ненавидел, к которому ревновал, которого считал погибшим, внезапно вернулся домой.

* * *

— Выхода нет, правда, О-Ёси?

Место действия — глухая комнатка в восемь дзё²⁹, отделенная от других комнат в доме Уэда.

Время — полночь, спустя сутки после возвращения Сигэру.

Слова слетели с губ мужчины лет сорока шести — сорока семи, с залысинами, сидевшего с вытянутыми ногами на футоне³⁰, спиной к токонома³¹, которую украшала сработанная из оленьих рогов и отделанная золотом подставка для мечей.

Лицо сидевшей рядом жены, к которой он обернулся, все сильнее бледнело.

— Выходит, он вернулся, чтоб умереть? Ты считаешь, его невозможно спасти, Такэру? — эти слова отец обратил к сыну.

— Я уже говорил вам: желания спасти его у меня горы, но честь дома Уэда — на волоске от гибели. Из дома Уэда вышел мятежник — тут уж ничего не изменишь. Но этот мятежник, не сложив головы на поле боя, вернулся домой, и покрывать его—все равно, что мятежным стать всему дому Уэда. Разве это не так? Подумайте, что скажут люди! Ведь то, что мы укрываем Сигэру, выйдет наружу, не может не выйти! В деревне все уже об этом прослышали! Как ни затыкай людям рот, все знают, что Сигэру вернулся. Недаром же от Сонобэ приходили сказать, что, мол, в нашем доме скрываться ему небезопасно, и потому они спрячут его пока что у себя — разве не так?.. То, что Сигэру укрыли, неминуемо обнаружится. Да что говорить о Сигэру! Ведь вина падет даже на отца с матушкой. Придут жандармы, возьмут немощного отца, свяжут веревками, матушку посадят в тюрьму, на нас с братом тоже наденут красную рубашку³² — подумайте об этом! Нет, не может это нам сойти с рук! Пусть даже свершится чудо и Сигэру отделается каторгой, хотя на это не больше одного шанса из тысячи, все равно честь нашего дома будет навсегда запятнана. Ведь пятьдесят человек из Накацу ушло в армию мятежников, и никто из них не вернулся. Один только Сигэру. И если теперь он выкрутится, какие подымутся пересуды! Любой упрекнет. “Пожалели свое дитя. Он стал мятежником и, не сложив головы в бою, с позором вернулся домой, а они подкупили чиновников и жандармов и укрыли его!” Но если Сигэру проявит мужество и примет нужное решение³³, тогда люди скажут: “Что ни говори, а семья Уэда — самураи, не чета другим. Хоть сын и примкнул к мятежникам, но путь свой сумел завершить достойно! Он заслуживает восхищения, но прежде всего мы восхищаемся его родителями — ведь это они приняли такое превосходное решение. Да, самураи — это не то, что все прочие!” Услышите — скажут именно так! И самому Сигэру доставит большее удовлетворение — безусловно, большее! — совершить мужественный поступок на глазах у родителей и братьев, чем быть связанным жандармами и стать всеобщим посмешищем. Вы, отец, и вы, матушка, должны считать, что он погиб в бою, и примириться с этим, не так ли, Сатору-сан? Под взглядом брата Сатору, рассеянно гладивший свои костлявые колени, встрепенулся:

— Ну, конечно, ну, конечно! Если такой дурак останется в живых...

Отец и мать переглянулись между собой и вздохнули. Бросив на них пронзительный взгляд, Такэру еще энергичнее продолжал:

— Ну как, вы согласны? Я вижу, у отца и матушки нет возражений? А раз возражений нет, сейчас же позвать Сигэру сюда...

— Как, уже сейчас?..

Такэру искоса взглянул на затрепетавшую мать.

— Еще один день — и все погибнет! Уже давеча, говорят, жандарм о чем-то расспрашивал деревенских. Так ведь, Сатору?

— Да, так, так...

— И все-таки...

— Матушка! Что ж, пусть вас отправят на каторгу— я умываю руки.

— О-Ёси! Лучше примириться с этим...

— Матушка, примиритесь! — как попугай, повторил Сатору.

— В таком случае, братец, позови сюда Сигэру.

— Хорошо, иду! — Повинуясь знаку Такэру, тот медленно встал, вышел из комнаты, но сразу же вернулся.

— Такэру! Такэру!

— Потише, братец! В чем дело?

— Да Сигэру спит как убитый.

— Спит!.. — мать задрожала.

— Спит? Так разбуди! Не говори ничего, просто приведи сюда, хорошо?

— Ничего не говорить, просто привести сюда, так? Ладно, иду!

Шаги, раздававшиеся в коридоре, постепенно удалялись, потом затихли. Язычок пламени в стоявшем сбоку фонаре застыл, словно скованный льдом Слышался лишь шум воды, стекавшей из пруда в каменный водоем в саду.

* * *

— Сигэру, мы все это время размышляли о твоей судьбе... Такэру, скажи ты!

Отец, закашлявшись, обернулся к Такэру. Видно было, как дрожат его руки, сжимающие подлокотники.

— Сигэру, — отчетливо выговорил тот, — ты примкнул к мятежникам...

Потупившийся было Сигэру вскинул голову.

— К мятежникам! Сайго-сэнсэй³⁴ —мятежник? Если уж кто мятежники, так это чиновники, этот презренный Окубо! Они окружили трон и подрывают основы государства...

Такэру издевательски захохотал.

— Все еще болтаешь чепуху! Нет, восставшие — вот кто враги трона, потому-то их и разгромили!

— Победа, поражение — все в руках судьбы!

— Замолчи! Сигэру, ты, пренебрегая своим долгом перед больным отцом, сбежал к мятежникам. Ты запятнал честь семьи, и, не сложив головы в бою, с позором вернулся домой. Ты поверг в смятение родителей и братьев и думаешь, это может сойти тебе с рук?

Сигэру стоял повесив голову и не произнося ни единого слова.

— Такэру, ты уж так...

— Матушка! — от одного взгляда Такэру мать словно оцепенела. А он продолжал:

— Сигэру, сделай харакири!

Сигэру вздрогнул и поднял голову. Отец тяжело вздохнул.

— Да, так, как сказал сейчас Такэру. Сигэру, умри!

— Умри, Сигэру, — сорвалось и с губ Сатору. Сигэру перевел взгляд с отца на братьев. Из глаз его покатились слезы. Наконец он обернулся к матери, которая, вся дрожа, сидела рядом с отцом. На нее он возлагал последнюю надежду.

С уст матери готово было сорваться какое-то слово, но, не в силах произнести его, она лишь беззвучно пошевелила губами. В глазах Такэру, устремленных на мать, сверкнул огонь.

Мать еще сильнее задрожала.

— Сигэру, прости нас!

— Матушка! И вы — тоже?..

Сигэру уронил голову на грудь. Прошло несколько секунд.

— Надо было умереть на Эйгатакэ! — прошептал Сигэру.

Он вскочил на ноги. Никто не успел опомниться, как он схватил из токонома короткий меч и спрыгнул на пол.

— Прощайте!

Блеснуло лезвие, Сигэру вспорол себе живот, и алая кровь струей хлестнула по стенкам бумажного фонаря.

⁹ “...с подобранными в прическу итёгаэси волосами...” — Итёгаэси — женская прическа “бабочкой”. Волосы, уложенные в такую прическу, разделялись на макушке пробором, каждый пучок закручивался в кольцо. Кончики волос перевязывались шнуром и прикреплялись к основанию кольца. Прическа итёгаэси вошла в употребление в Японии в конце периода Токугава (период Токугава —1603-1867 гг.).

¹⁰ Сёдзи — передвижные решетчатые рамы, оклеенные плотной бумагой; служат вместо наружных стен и внутренних перегородок в японском доме, построенном согласно канонам национальной архитектуры.

¹¹ Кий-сан — Кии — уменьшительное от женского имени Кику, сан — вежливая частица, прибавляемая к имени в японской разговорной речи. Самостоятельного значения не имеет.

¹² Маттян — уменьшительное от имени Мацу, тян — частица, прибавляемая к именам детей и женщин.

¹³ “...со связанными в пучок волосами...” — Связанные в пучок волосы — один из видов старинной мужской прически в Японии периода Токугава. Спереди волосы пробривались широкой полосой, а на макушке связывались в пучок, конец которого укладывался в направлении ко лбу. Такая прическа называлась тёммагэ.

¹⁴ Хаори — накидка особого покроя, часто украшенная гербами, принадлежность парадного или форменного японского национального платья. Хаори носят как мужчины, так и женщины.

¹⁵ Иена — японская денежная единица, установлена с 1871 года.

¹⁶ Дзидзо (санскр. бодхисаттва Кшитигарбха)—одно из божеств буддийского пантеона, считающееся покровителем детей и путников. Обычно изображается с приветливой, благожелательной улыбкой. Изваяния Дзидзо часто ставятся в Японии по обочинам дорог. В японском языке существует поговорка: “Просит в долг с лицом Дзидзо, отдает — с лицом Эмма” (по буддийским верованиям, Эмма — властитель ада).

¹⁷ “...ростом с “охраняющего врата”...” — “Охраняющие врата”, боги Нио, — два злых божества из индийской мифологии, вошедшие в японский буддийский пантеон как боги — охранители буддийского учения. Огромные статуи Нио стоят у входа в буддийский храм, а также по обе стороны подножия главной статуи Будды в храме. Одно из божеств изображается с широко открытым ртом, другое — со стиснутыми зубами. На голове у каждого из них —извивающееся туловище змеи, лица имеют угрожающее выражение. Один из Нио символизирует несокрушимую (“алмазную”, согласно буддийской символике) твердость, другой — силу.

¹⁸ “Старые кланы” — феодальные владения в Японии, упраздненные после буржуазной революции Мэйдзи, в 1876 году.

¹⁹ “Каннон-целительница с ивой” — богиня Каннон (санскр. Авалокитешвара), одно из божеств буддийского пантеона. Считается олицетворением милосердия, сострадания, спасает людей от заблуждений и греха, широко почитается в Японии и других странах Востока. Существуют различные изображения Каннон: тысячерукая Каннон, одиннадцатиликая, Каннон с головой лошади — такое изображение ставится у проселочных дорог, и другие. Изображение Каннон с веткой ивы в правой руке, видимо, основано на ассоциации с плакучей ивой, низко склоняющей свои ветви. Культ Каннон пришел в Японию в VI веке.

²⁰ У Дао-цзы (680?—750?) — другое имя У Дао-сюань — знаменитый китайский живописец; изображал природу, людей, рисовал картины на буддийские сюжеты. Считается новатором в китайской живописи.

²¹ Император Хуэй-цзун (1082—1135) принадлежал к китайской династии Северная Сун (960—1126), был покровителем искусств.

²² Су Дун-по (1036—1101)—псевдоним китайского поэта и прозаика Су Ши. Был известен также как портретист.

²³ “...укреплял ...руки — фехтованием двумя мечами” — Ношение двух мечей, длинного и короткого, являлось в феодальной Японии привилегией самурайского сословия. Представителям торгового сословия, ремесленникам разрешалось носить короткий клинок, крестьянам вовсе запрещалось носить оружие.

²⁴ “Призыв к знаниям” (1872—1876)—книга популярных рассказов о развитии наук в европейских странах, автором которой был крупнейший общественный и политический деятель раннебуржуазной Японии Фукудзава Юкити (1834—1901). Деятельность Фукудзава Юкити носила просветительский характер, он стремился познакомить своих соотечественников с достижениями науки и техники на Западе и этим помочь Японии, находившейся на протяжении более двухсот лет (XVII — середина XIX вв.) в изоляции от внешнего мира, догнать развитые промышленные страны.

²⁵ “План "наказания Кореи"” — Так был назван выдвинутый в 1873 году в правительственных кругах Японии проект вторжения в Корею в ответ на меры по “изгнанию иностранцев”, в первую очередь японцев, предпринятые корейским правительством. Одним из наиболее активных приверженцев этого плана был Сайго Такамори. Проект не был осуществлен.

²⁶ Окубо Тосимити (1832—1878) — один из видных политических деятелей периода буржуазной революции Мэйдзи, уроженец Сацума. Занимая с 1873 года пост министра внутренних дел, в значительной степени способствовал усилению нового правительства Японии. Был одним из тех, кто решительно воспротивился плану вторжения Японии в Корею. Его усилия в организации правительственной армии сыграли большую роль в разгроме самурайского восстания 1877 года, поднятого Сайго Такамори.

²⁷ Масуда Сотаро — один из сподвижников Сайго Такамори.

²⁸ О-табакобон — прическа девочки: разделенные прямым пробором волосы связываются пучками по обеим сторонам головы, сверху надевается матерчатая повязка.

²⁹ Дзё — мера площади, равная приблизительно 1,5 кв. м. Ею измеряется площадь помещений японского дома. Равна также площади циновки (татами), служащей покрытием пола в жилом помещении японского дома.

³⁰ Футон — постельная принадлежность, стеганый тюфяк, служащий также и одеялом.

³¹ Токонома — ниша с приподнятым полом, служащая для украшения комнаты в японском доме. В токонома вешают картину-свиток, ставят вазу с растениями.

³² “...наденут красную рубашку...” — то есть посадят в тюрьму. Красная рубашка — арестантская одежда.

³³ “...если Сигэру... примет нужное решение...” — Речь идет о решении совершить харакири. Самоубийство путем вспарывания живота (харакири), совершаемое самураем для спасения своей чести, являлось традицией в феодальной Японии, оно предписывалось воину моральным кодексом японского самурайства бусидо (“путь воина”). Обычным было так называемое “самоубийство вслед”, совершаемое в случае кончины (гибели на поле боя или др.) военачальника его приближенными самураями. Презрение к смерти считалось одним из качеств, отличающих самурая.

³⁴ Сэнсэй (дословно — прежде родившийся) — почтительное обращение, прибавляется к имени старшего, учителя и пр.

1
3