Специфика иерархии мифологем в биографическом мифе Н.С. Гумилёва

Я.В. Самохвалова
(Волгоград)

Выделяются ключевые мифологемы, входящие в состав гумилёвского биографического мифа. Прослеживается гибкость иерархической структуры многокомпонентного гумилевского мифообраза. Устанавливается обусловленность доминирования какой-либо одной из мифологем событийным контекстом. Формирование легенд о расстреле Н. С. Гумилёва рассматривается как экстраполяция биографического мифа в ключе, заданном давлением мифоканона.

Ключевые слова: Гумилёв, миф, мифологизация, мифологема, биографический, интерпретация.

Specificity of mythologem hierarchy in the biography myth of N.S.Gumilev

There are sorted out the key mythologems, which are included into Gumilev's biography myth. There is traced the flexibility of the hierarchical structure of multi-component Gumilev's mythological image. There is stated the conditionality of dominating of some mythologem by an event-trigger context. Legend formation about the shooting of N.S.Gumilev is regarded as extrapolation of the biography myth in the vein given by myth canon pressure.

Key words: Gumilev, myth, mythologization, mythologem, biographical, interpretation.

Существенной частью биографическо­го мифа Гумилёва является миф автобиогра­фический, творившийся поэтом декларативно и весьма тщательно. «Разве не хорошо сотво­рить свою жизнь, как художник творит карти­ну, как поэт создает поэму?» 一 писал Гумилёв в 1908 г. В. Н. Аренс [4, с. 62]. Декларативность эта от внимания современников не ускольза­ла: «Гумилёв говорил, что поэт должен “выдумать себя”. Он и выдумал себя, настолько всерьез, что его маска для большинства его знавших (о читателях нечего и говорить) стала его живым лицом», 一 вспоминал Г. Иванов [8, с. 462]. О живом лице говорил и а. И. Павлов­ский: «Гумилёв был поэтом, сотворившим из своей мечты необыкновенную, словно сбывшийся сон, но совершенно подлинную жизнь. Он мечтал об экзотических странах 一 и жил в них; мечтал о немыслимо-ярких красках ска­зочной природы 一 и наслаждался ими воочию; он мечтал дышать ветром моря 一 и дышал им. Из своей жизни он, силой мечты и воли, сде­лал яркий, многокрасочный, полный движе­ния, сверкания и блеска поистине волшебный праздник» [10, с. 6-7]. Это лишь немногие свидетельства в ряду аналогичных, из чего мы мо­жем заключить, что автобиографический миф творился Гумилёвым вполне успешно.

П.В. Паздников, исследуя мифопоэтиче­ский аспект гумилёвской лирики, особо оста­навливался на том, что «...авторский миф не был неизменной и постоянной величиной (кур­сив мой. - Я.С.) в творчестве Гумилёва. Здесь возникает проблема эволюции авторского мифа, как своего рода “миропонимания”» [11, с. 8-9]. Разумеется, любой исследователь, за­трагивающий в своей работе обозначенную проблему, закономерно обращается к стихо­творению Н.С. Гумилёва «Память»: последова­тельность «“колдовской ребенок” - “поэт” - “мореплаватель и стрелок” - “воин” - “угрю­мый и упрямый зодчий”» стала своеобразным «общим местом» для большинства биографов, вплоть до того, что строками из «Памяти» оза­главливают целые параграфы [6]. Хотя факто­графии подобная маркировка этапов эволю­ции автобиографического мифа не противоречит, результатом становится предельная сте­реотипизация гумилёвского образа: второсте­пенные факты отсекаются, исключаются из массового сознания - и остается канва, набор узловых моментов, по которым миф экстрапо­лируется в соответствии с заданным раз и на­всегда вектором. Созданные таким образом в биографии «лакуны» становятся полем для бесчисленных вариантов более или менее мифологизированных интерпретаций, в полном соответствии с наблюдением М.Н. Эпштейна: «… миф не любит лгать, не любит уклоняться от прямой стези правды, и лишь когда фак­ты отсутствуют или противоречат друг дру­гу, 一 тогда он берется за дело. Миф очень чувст­вителен, даже обидчив: если ему показыва­ют на гору материалов, он говорит 一 ну что ж, верьте материалам, отворачивается и замолка­ет навсегда» [15, с. 412]. Отсюда и некое про­тиворечие: стереотип инварианта 一 и порой кардинально различающиеся авторские трак­товки образа в целом и отдельных его аспек­тов. «Сколько поводов для недоумений, спо­ров, острых разногласий! Ведь у каждого 一 свой Гумилёв» [6, с. 6] 一 так озвучивает А. Давидсон проблему, хорошо знакомую пушкини­стам и лермонтоведам, хотя и обусловленную несколько иными причинами.

В нашем представлении, специфика эво­люции гумилёвского автобиографического мифа заключалась в том, что формирование новой мифологемы не отменяло предыдущей, а лишь обогащало мифообраз, временно пе­рестраивая иерархию, но не закрепляя жестко новообразованную структуру. Последовательное освоение поведенческих моделей вело к их накоплению, а не к взаимообусловленной трансформации и выработке некой итоговой. В зависимости от ситуации доминирующей становилась какая-либо одна модель, и стерео­типизация поведения в соответствии с пове­денческим каноном способствовала кристал­лизации очередной мифологемы в восприятии современников. Однако смена ситуации вела и к смене мифологемы, что определяло иерархи­ческую гибкость сложного многокомпонентного мифообраза Николая Гумилёва.

Обусловленность смены ключевой ми­фологемы событийным контекстом отмечал В.В. Бронгулеев: «В России он всегда оставал­ся поэтом. В Европе, особенно в таких стра­нах, как Италия и Франция, становился поч­ти набожным ценителем искусств. На Ближ­нем Востоке из рафинированного эстета превращался в странствующего пилигрима, а ино­гда и в полунищего дервиша. В Абиссинии пе­ред нами представал уже профессиональный охотник и в какой-то мере этнограф. если же к сказанному добавить, что во второй половине жизни, на полях войны, тот же человек сделал­ся бесстрашным кавалеристом-разведчиком, чью грудь “святой Георгий тронул дважды”, то картина метаморфоз его личности станет еще более впечатляющей» [2, с. 9].

Традиционно выделяемые мифологемы «Поэта», «Путешественника» и «Воина» ре­презентируются как ключевые в «гумилёв­ском мифе» несравненно чаще, чем выделен­ные дополнительно Т.В. Тадевосяном [13, с. 9] мифологемы «Повелителя», «Любовни­ка» и «Мага», именно в силу того, что для их перемещения во главу иерархической струк­туры мифа требуется специфический собы­тийный контекст 一 либо опротестовываемый конкурентами (например, вопрос о педагоги­ческом и организаторском таланте Гумилёва), либо слишком интимный для открытого все­общего обсуждения, либо принципиально неподтверждаемый (например, юношеская по­пытка вызвать Дьявола). С определенной сте­пенью вероятности можно утверждать, что на­блюдаемая в современной фантастике актуа­лизация мифологемы «Мага» обусловлена во многом именно большей свободой в управле­нии событийным контекстом, характерной для данного направления.

На основную причину подчеркнуто серь­езного отношения Н.С. Гумилёва к освоению кристаллизующихся в мифологемы пове­денческих стратегий указывал П. В. Паздников: «... Гумилёв чувствует себя медиатором, улавливающим вибрации и корреляции бы­тия (как “бездны времен”) и слова. А главной своей задачей 一 задачей Поэта — видит функ­цию посредника. Он должен собрать потерян­ное знание, найти Слово (оживить его) и доне­сти его до последующих поколений. тем са­мым, Гумилёв вплотную подходит к формиро­ванию “мифа о поэте” и его пророческой мис­сии» [11, с. 154]. В данном случае речь идет не только о Слове: одной из главных задач Поэ­та, выступающего в роли культурного героя, является трансляция обществу образцов геро­ического поведения. Однако малейшее откло­нение героя от кодифицированной в мифе по­веденческой модели обесценивает процесс по­добной трансляции. Осознанная необходи­мость постоянно поверять жизнь Словом, а Слово 一 жизнью закономерно сформировала отмеченное К.И. Чуковским у Н.С. Гумилёва «чувство необычайной почтительности, с которым он относился к поэтам и раньше все­го к себе самому, как к одному из носителей этой могучей и загадочной силы» [14, с. 136]. Об этом же говорил А. Амфитеатров: «Гуми­лёв и почитал себя, и был поэтом не только по призванию, но и, так сказать, по званию. когда его спрашивали незнакомые люди, кто он таков, он отвечал 一 “я поэт” 一 с такой же просто­тою и уверенностью официальной обычности, как иной обыватель говорит 一 “я потомствен­ный почетный гражданин”, “я присяжный поверенный”, “я офицер”. Поэзия была для него не случайным вдохновением, украшающим большую или меньшую часть жизни, но всем ее существом» [1].

Неудивительно, что мифологема «Поэта» в гумилёвском автобиографическом мифе, как правило, возглавляла иерархию, лишь изред­ка под давлением обстоятельств уступая место мифологеме «Воина» или «Путешественни­ка». Хотя сам Гумилёв и утверждал: «я люб­лю избранника свободы, / Мореплавателя и стрелка» (и ему вторила Ахматова: «... очень любил в себе путешественника и хотел, чтобы другие видели его в этой ипостаси» [5, с. 15]), в процессе формирования автобиографиче­ского мифа мифологема «Путешественника» оставалась ключевой сравнительно недолго, уступая мифологеме «Воина», что было обу­словлено событийно-историческим контек­стом эпохи.

Формирование автобиографического мифа было «подытожено» расстрелом возле Бернгардовки, инициировавшим дальнейшее формиро­вание биографического мифа в строго опреде­ленном ключе. «Не только дефицит информации о гибели Гумилёва был причиной создания мно­гочисленных легенд. Сама литературная репута­ция поэта подталкивала мемуаристов признать Гумилёва участником контрреволюционного за­говора. Литературная биография Гумилёва сло­жилась так, что “смерть от рук тиранов” оказа­лась естественным завершением судьбы “море­плавателя и стрелка”》[9] 一 эти слова А. Мирошкина свидетельствуют о том, что давление ми­фологического канона осознавалось предельно четко. еще категоричнее звучит формулиров­ка А. Подковальниковой: «... все детали романтического образа четко укладывались в заранее приготовленную схему: отважный путешест­венник и герой войны просто не мог не стать ге­роем антибольшевистской борьбы. В итоге 一 смерть Гумилёва в восприятии современников явилась очередным трагическим этапом россий­ского противостояния поэта и тирана и осмыс­лялась уже не в качестве исторического факта, но факта литературного» [12, с. 15]. Именно тому, что инвариант гумилёвского автобио­графического мифа прочно вошел в сознание современников, и обязан комплекс легенд, по­священных последним минутам Н.С. Гуми­лёва. Это и гордый отказ от возможного спа­сения: «Здесь нет поэта Гумилёва, здесь есть офицер Гумилёв!» [7, с. 8], и ставшие уже хре­стоматийными фразы С.П. Боброва, известные из его разговора с М.Л. Лозинским: «шикарно умер. Улыбался, докурил папиросу. даже на ребят из особого отдела произвел впечатле­ние. крепкий тип. Мало кто так умирает» [7, с. 14], и свидетельство якобы подобравшего­ся тайком к месту расстрела садовника, извест­ное нам со слов В.А. Павлова в записи Л. Горнунга: «… всю партию поставили в один ряд. Многие мужчины и женщины плакали, пада­ли на колени, умоляли пьяных солдат. Гуми­лёв до последней минуты стоял неподвижно» [3, с. 458].

Обратим внимание: достоверных свиде­тельств нет, ни один из рассказов «очевидцев» не может быть документально подтвержден. Но никто из современников не сомневался, что ина­че умереть Гумилёв не мог. канон сформировав­шегося биографического мифа не допускает по­веденческих отклонений. Миф не измысливается, а домысливается в заданном ключе, экстраполируется. Отсюда, при расхождении в сопутст­вующих деталях, такое выраженное сходство в описании самого главного 一 спокойного мужест­ва приговоренного поэта.

А.Б. Давидсон цитирует мнение Георгия Иванова: «.В сущности, для биографии Гумилёва, такой биографии, какой он сам себе желал, 一 трудно представить конец более бле­стящий» [6, с. 385]. так или иначе, но трагиче­ская гибель в 35 лет позволила соблюсти одно из важнейших условий формирования писатель­ского биографического мифа 一 «недовоплощенность», неполную реализованность в литературе (тем самым частично актуализировав финально­-биографическую параллель с Пушкиным и Лер­монтовым) 一 и при этом задала событийный контекст, надолго обеспечивший устойчивое доми­нирование в многокомпонентном мифообразе Николая Гумилёва мифологемы «Воина».

Заслуживает внимания тот факт, что в про­изведениях современной художественной ли­тературы, содержащих авторские интерпрета­ции «гумилёвского мифа», в качестве ключе­вой преимущественно репрезентируется ми­фологема «Путешественника» («японский го­родовой» Ю.Н. Бурносова, «Эфиоп, или По­следний из КГБ» Б.Г. Штерна), реже и доволь­но своеобразно 一 мифологема «Поэта» (цикл «Бездна голодных глаз» и роман «я возьму сам» Г.Л. Олди). Однако единственный из­вестный нам случай постулирования мифо­логемы «Воина» как ключевой в биографиче­ском мифе Гумилёва не имеет аналогов по де­тальности проработки образа, и это тем более знаменательно, если учесть, что в авторской версии А.Г. Лазарчука и М.Г. Успенского (ро­ман «Посмотри в глаза чудовищ») расстрел в Бернгардовке для Гумилёва не состоялся.

Литература

1. Амфитеатров А.В. Мое участие в «загово­ре» с Гумилёвым // Сегодня. 1931. № 253. 13 сент.
2. Бронгулеев В. В. «Посредине странствия земного.». Документальная повесть о жизни и творчестве Николая Гумилёва.1886 - 1913 гг. М.: Мысль, 1995.
3. Гумилёв без глянца / сост., вступ. ст. П. Фо­кина. СПб. : Амфора. тИД Амфора, 2009.
4. Гумилёв Н.С. Из письма В.Е. Аренс, 1 июля 1908 г. // Николай Гумилёв. Жизнь поэта по ма­териалам домашнего архива семьи Лукницких / В.К. Лукницкая. Л. : Лениздат, 1990.
5. Давидсон А.Б. Муза странствий Николая Гумилёва. М. : Наука: Изд. фирма «Восточная ли­тература», 1992.
6. Давидсон А.Б. Николай Гумилёв. Поэт, пу­тешественник, воин. Смоленск : Русич, 2001.
7. Зобнин Ю.В. казнь Николая Гумилёва. Раз­гадка трагедии. М. : яуза: Эксмо, 2010.
8. Иванов Г.В. О Гумилёве // Николай Гуми­лёв глазами сына / О.Н. Высотский; сост. Г.Н. крас­никова, В.П. крейда; авт. предисл. Г.Н. красников; авт. коммент. В.П. крейд. М. : Мол. гвардия, 2004.
9. Мирошкин А. Смерть Н. С. Гумилёва как литературный факт // Николай Гумилёв: электрон. собр. соч.
10. Павловский А.И. И терн сопутствует вен­цу... // капитаны / Н.С. Гумилев. Н. Новгород, 1991.
11. Паздников П.В. Мифопоэтическая кон­цепция слова и творчества в поэзии Н. Гумилёва : дис. . канд. филол. наук: 10.01.01. Нерюнгри, 2003.
12. Подковальникова А.С. Литературно-эсте­тические взгляды Н.С. Гумилёва : дис. . канд. фи- лол. наук: 10.01.01. Ростов н/Д., 2001.
13. Тадевосян Т.В. Мифологема героя в поэ­тическом творчестве Н.С. Гумилёва : дис.. канд. филол. наук: 10.01.01. М., 2008.
14. Чуковский К.И. Воспоминания о Н.С. Гу­милеве // Жизнь Николая Гумилева. Л., 1991.
15. Эпштейн М. Н. Постмодерн в русской ли­тературе. М. : Высш. шк., 2005.