Леонид Андреев – критик
В. Чуваков и А. Руднев
Леонид Андреев – критик мало известен современному читателю. Между тем в этом качестве он выступал на протяжении почти всей своей писательской деятельности. С конца 1890-х годов в московской газете «Курьер» печатаются его многочисленные фельетоны, обозрения, рецензии, статьи, содержащие отклики на события текущей литературной, театральной и художественной жизни. В 1902 году он вместе с Сергеем Глаголем (С. С. Голоушевым) выпускает в Москве сборник статей и фельетонов «Под впечатлением Художественного театра». Позже отбирает и заново редактирует свои фельетоны для собраний сочинений. Выступления, посвященные первой мировой войне, вошли в книгу Л. Андреева «В сей грозный час» (Пг., 1915). Однако это только часть опубликованного Леонидом Андреевым – критиком и публицистом. Многое затерялось на страницах газет и журналов или, подписанное еще не раскрытыми псевдонимами Леонида Андреева, не привлекало к себе внимания со стороны биографов и исследователей творческого наследия писателя. Статьи Л. Андреева «В защиту критики», «Ответ художника критику», «О «Двух душах» М. Горького», «Театр для четвероногих», «Надсон и наше время», «Неосторожные мысли. О Горьком», «Ив. Шмелев. Суровые будни», «Литературный дневник. Неосторожные мысли», «Картина Петрова-Водкина» перепечатываются нами впервые. Эти статьи и рецензии Леонида Андреева относятся к 1914 – 1917 годам, последним годам жизни писателя, пользовавшегося популярностью, но к этому времени уже несколько уставшего от нее.
Леонид Андреев и как беллетрист, и как критик относился к талантам «раздражающим». Порой в беседах с газетчиками- репортерами он с горечью признавался, что читатели его «не любят», и объяснял это тем, что, будоража читателя, он как автор только ставит в своих произведениях вопросы, но не дает на них ответов. В 1909 году в блестящей импровизации «Слово о критике», записанной на граммофонную пластинку фирмой «Орфеон», Леонид Андреев сказал: «Если бы я сделал сотни преступлений, грабил, убивал, я никогда не услышал бы столько оскорбляющих и злобных слов, столько клеветы… Если бы я писал статью о писателе моего положения, я озаглавил бы эту статью «На лобном месте» 1. Корней Чуковский в книге «О Леониде Андрееве» (СПб., 1911) составил словарь ругательных эпитетов и прозвищ, которыми награждали писателя современные критики, начиная с В. Буренина в «Новом времени» и кончая Антоном Крайним (З. Гиппиус) и Д. Философовым. Самолюбивого и ранимого Л. Андреева такая критика глубоко задевала. В 1915 году он на страницах газеты «Биржевые ведомости» выступил со статьями «В защиту критики» и «Ответ художника критику», в которых отстаивал право писателя на свободу поисков «новых путей в искусстве». Л. Андреев исходил из того, что объективную оценку произведению литературы и искусства дает не современная критика, а – время. Л. Андреев не посягал на прерогативу рецензента выносить приговор тому или иному произведению литературы и искусства, но еще в 1900 году в статье по поводу юбилея П. Д. Боборыкина утверждал: «Истинная критика всегда была и доселе остается продуктом такого же художественного творчества, как и критикуемое произведение» 2.
Называя себя «неореалистом», Леонид Андреев высказывал свое, очень самобытное суждение о природе искусства, определяя последнее как «панпсихе» (применительно к драме), что означало, по Л. Андрееву, изображение интеллекта, персонификацию в реальных персонажах самоуглубленной, самосозерцательной жизни человеческой души («психе») и подсознательного. Как критик Л. Андреев отдавал предпочтение поэтам, которые «стоят в стороне от современных течений в поэзии». В статье «Надсон и наше время», приуроченной к тридцатилетию со дня кончины поэта, Л. Андреев, имея в виду книгу Вал. Брюсова «Далекие и близкие. Статьи о русских поэтах от Тютчева до наших дней» (М., 1912), вступается за маленькую «гражданскую добродетель» поэта своей молодости С. Надсона. И если в 1901 году в фельетоне «О российском интеллигенте» Л. Андреев, высмеивая интеллигентское нытье и провозглашая наступление времени «Максима Горького, бодрейшего из бодрейших», иронически пишет о «благозвучных стенаниях» Надсона, то теперь в заслугу полузабытому поэту он ставит то, что за ним «следовали чистые и светлые души, для которых небо всегда было ближе, чем земля» 3.
Остроумный, блещущий андреевским юмором фельетон «Театр для четвероногих» раскрывает еще одну сторону творческой личности Леонида Андреева – его понимание природы театра и драмы. В рамках фельетона, граничащего почти с анекдотом, Л. Андреев проводит близкую с идеей Н. Евреинова («театр для себя») мысль о театральности, пронизывающей все мироздание. Кроме того, фельетон «Театр для четвероногих» может быть соотнесен с постоянными в те годы раздумьями Л. Андреева о репертуаре современного театра, о связи театрального представления с литературой, а также о проблеме театрального зрителя. Об этом, в частности, обстоятельно говорится в двух его «Письмах о театре» (1912 – 1913 гг.). Будучи в начале века страстным апологетом искусства Московского Художественного театра, в середине 1910-х годов Леонид Андреев как драматург и критик отдавал явное предпочтение романтическо-трагедийному репертуару (Шекспир, Байрон, Шиллер), как сам говорил, «высокой трагедии», которая, по его мнению, как нельзя более была созвучна времени надвигающихся «неслыханных» перемен. Отсюда – презрение Л. Андреева к «лакейскому театру», как он окрестил многие пьесы современного репертуара. «Лакейский театр» был для него символом мещанства в широком смысле слова.
Посетив выставку художников объединения «Мир искусства», Л. Андреев откликнулся рецензией на картину К. С. Петрова- Водкина «На линии огня». В этой картине, которую он назвал «замечательной», писатель увидел отражение собственных настроений периода первой мировой войны. Смертельно раненный, но еще не упавший прапорщик, наделенный художником иконописными чертами, перед поднятыми им в атаку солдатами с ружьями наперевес, стал для Л. Андреева глубоким символом «святой смерти». Картина Петрова- Водкина не могла не волновать Л. Андреева еще и потому, что его родной младший брат Андрей, тоже прапорщик, находился на передовых позициях. Его письма с фронта Л. Андреев собирал и печатал в газетах и журналах.
Объяснение, почему Л. Андреев, автор пацифистского «Красного смеха», так воспринял первую мировую войну 1914 – 1918 годов, мы находим в его дневнике: «Это только пишется «война», а называется революцией. В своем логическом развитии эта «война» приведет нас к свержению Романовых и закончится не обычным путем всех ранее бывших войн, а европейскойреволюцией» 4. В письме И. С. Шмелеву от 29 сентября 1914 года Л. Андреев пояснил: «Для меня смысл настоящей войны необыкновенно велик и значителен свыше всякой меры. Это борьба демократии всего мира с цезаризмом и деспотией, представителем каковой является Германия» 5.
События первой мировой войны воздвигли непреодолимую стену противоречий между Леонидом Андреевым и Максимом Горьким, занявшими противоположные позиции: пораженчество М. Горького и оборончество Л. Андреева. До этого Л. Андреев в своей полемике отделял Горького – критика, проповедника от Горького-человека и предполагал, что разрыв отношений между ним и Горьким объясняется тем, что они жили вдали друг от друга, что их личная встреча устранит досадные недоразумения. Даже после тяжелого для обоих разговора (Л. Андреев приезжал объясниться с М. Горьким на Капри в 1913 году) Л. Андреев еще надеялся на примирение. Упоминания М. Горького в письмах Л. Андреева к разным лицам содержат критику, которая ослаблена мягкой иронией, шуткой. Теперь же в статье «О «Двух душах» М. Горького» и другой – «Неосторожные мысли. О Горьком» Леонид Андреев открыто выступает в печати как политический противник М. Горького. Эти статьи относятся к завершающим страницам драматической истории их «дружбы-вражды», когда в восприятии Л. Андреева М. Горький-политик и М. Горький- человек слиты воедино. Он уверяет своих корреспондентов, что М. Горький изменился. И Л. Андреев-публицист ставит перед собой задачу публично выступить с критикой взглядов М. Горького, которые он считает вредными, развенчать М. Горького в глазах учеников. «И мне очень любопытно потолковать с Вами о войне, как Вы смотрите на это дело, – писал Л. Андреев в июле 1914 года А. А. Кипену. – Думаю, что мы сойдемся, а вот «колония на кратере», сиречь Мустамяки, сиречь Горькие, Бончи, Иорданские и проч. и проч., их там собралось множество, – эти мне не нравятся» 6 Средоточием вредных, по Л. Андрееву, воззрений на войну и народ становится основанный М. Горьким в 1915 году литературно-политический журнал «Летопись». По замыслу М. Горького, этот журнал должен был вести борьбу с ура- патриотическим оправданием первой мировой войны, выступать против национализма, империализма и «всеобщего одичания». Поводом для статьи Л. Андреева «О «Двух душах» М. Горького» послужила статья М. Горького «Две души», помещенная в первой книжке «Летописи» (1915, декабрь). Чрезмерно преувеличивая косность и политическую отсталость народа, М. Горький адресует свою статью демократии, которая «должна… научиться понимать, что дано ей в плоть и кровь от Азии, с ее слабой волей, пассивным анархизмом, пессимизмом, стремлением опьяняться, мечтать, и что в ней от Европы, насквозь активной, неутомимой в работе верующей только в силу разума, исследования, науки» (с. 134). Европейскую культуру в своей статье М. Горький называет «планетарной». В той или иной степени суждения, высказанные М. Горьким в статье «Две души», мы находим и в других его публицистических выступлениях той поры («Письма к читателю», «Ответ на анкету шведской газеты «Svenska Dagbladet», «Приветствие И. Д. Сытину», «О дураках и прочем» и др.). Статья «Две души» вызвала острую полемику. Так, Н. Бердяев в статье «Азиатская и европейская душа» упрекал М. Горького «за провинциализм, не ведающий размаха мировой мысли»7 С. Кондурушкин в статье «Чужой ум» утверждал: «К сожалению, сквозь очки партийности русская жизнь уже давно рисуется Горькому в уродливых очертаниях… Он, человек «положительного» знания и «демократических убеждений», пускает словесные туманы о двух душах в мире, насилует факты истории и современности» 8. Л. Андреев в статье «О «Двух душах» М. Горького» писал о его пессимизме, неверии в народ и как бы возвращал учительствующему М. Горькому его же обвинения по своему адресу, которые часто слышал от друга и читал в его письмах.
Примечательны у Л. Андреева и ссылки на другие, более ранние произведения М. Горького, призванные подтвердить факт его «двоедушия». Такой смысл имеет и заголовок статьи Леонида Андреева, в которой намеренно отсутствует слово «статья». После публикации статьи Л. Андреева близкая ему (даже и по родственным связям) московская газета «Утро России» в заметке «Л. Андреев и Е. Чириков о Максиме Горьком» (подпись «М. З.») откровенничала: «Статья Л. Андреева написана с обычным для этого писателя…боевым темпераментом. С очевидностью ясно, что статья М. Горького больно задела Л. Андреева, и он только отвечает «ударом за удар», болью за боль» 9. В другой статье – «Неосторожные мысли. О Горьком», – скрывшись под псевдонимом, Л. Андреев, конечно, имея в виду упреки М. Горького в том, что ложная тенденциозность наносила ущерб художественным произведениям Л. Андреева10, художественные недостатки «Детства» ставит в прямую связь со склонностью М. Горького «учительствовать». Наконец, скрытой полемикой с М. Горьким стала его рецензия на книгу Ив. Шмелева «Суровые дни». Л. Андреев в целом положительно относился к творчеству Ив. Шмелева, хотя и не совсем принимал его несколько стилизованный язык, казавшийся ему нарочитым и искусственным. В рецензии Л. Андреев в заслугу Ив. Шмелеву прежде всего ставит изображение народа, крестьянства, мужика, которых горьковская «Летопись» произвела в «хамы и безнадежные эфиопы». Не остается никакого сомнения, что «дурные пастыри», о которых упоминает Л. Андреев в рецензии, это М. Горький и его журнал «Летопись». Позже в статье «Знаменательный юбилей», посвященной 50-летию издательской деятельности И. Д. Сытина, Л. Андреев, очевидно продолжая спор с М. Горьким и его журналом, писал о переменах в жизни деревни, о пробуждении у мужика тяги к книге. Л. Андреев приветствовал народный «великий, сокрытый разум, бросивший его из цепей прямо к книге – последнему Освободителю» 11.
Дальнейшее развитие событий в России не подтвердило надежд Л. Андреева. Большевистский переворот в октябре 1917 года был для него таким потрясением, от которого он не мог оправиться. Однако и М. Горький – проповедник «двух душ» – признал свою неправоту. «Автор вот этих строк, – писал он о себе в третьем лице в статье «Следуйте примеру рабочего класса в Союзе Советов», – возмущенный терпением крестьянства и его забитостью, временами теряя понимание смысла истории, тоже думал о своем народе не очень ласково» 12.
Предлагаемые вниманию читателей статьи и рецензии Л. Андреева перспечатываются с дореволюционных периодических изданий, расположены в хронологической последовательности.
В защиту критики
Так тяжкий млат,
Дробя стекло, кует булат.
Пушкин.
Ежели каждый день пса кормить, так он, чего доброго, в одну неделю разопсеет.
Щедрин.
Надо с нами, со псами, серьезно поступать: и за дело бей, и без дела бей – вперед, наука! Тогда только мы, псы, настоящими псами будем.
Щедрин.
Как всем известно, жизнеспособность организма познается по той степени сопротивления, какое приходится ему преодолевать в борьбе за существование, тем же признаком определяется и всякая сила, будет ли это сила живая или механическая. Так, в оранжерее при ее исключительном тепле, добываемом огромной затратой дров на отопление, самое дрянное и квеленькое растение может развернуться в пышный куст или даже возомнить себя деревом и полезть к потолку; выставленное даже на средний мороз, оно немедленно гибнет, тем самым явно свидетельствуя о своем истинном бессилии. То же самое и с талантом. Возьмите самый маленький талантик, согрейте его, поливайте ежедневно слезами восхищения, подпирайте колышком его слабую древесину, лелейте и хольте – и вот у вас получится пышный куст, изобилующий цветами. Но хорошо ли это будет? Не нарушится ли здесь правда биологическая, по которой все в этой жизни добывается с бою? Не будет ли таким поступком оскорблена сама народная мудрость, извлекшая из опыта суровое, но справедливое правило: «Кабы на горох да не мороз, он бы и через тын перерос»?! И не нарушится ли, наконец, сама мировая гармония, если всякий горошишко будет перерастать через тын? Но эти вопросы напрасно тревожат ум. Мудрая и предусмотрительная природа, создавшая в море щуку с единственной целью не дать задремывать карасю, для растений сотворила мороз, ограничивающий их произвольный и даже наглый рост, для пса Трезора выдумала купца Воротилова, который своевременным пинком, цепью и голодными помоями вводит размечтавшегося пса в круг прямых его обязанностей, – и, наконец, для таланта нарочито сочинила так называемую критику.
К сожалению, не все критики понимают ту высокую цель, ради которой появились они на земле, и даже у нас, в России, где зоологические основания наиболее прочны, всегда можно было найти трех-четырех критиков, которые покровительствовали талантам, вместо того, чтобы их преследовать, морозить, карнать, душить и тем выявлять их истинную силу. Вместо того, чтобы ненавидеть искусство, они его любят, вместо того, чтобы, подобно суровому морозу, с высоким безразличием одинаково прихлопывать и горох, и розу, и лопух, и виноград, – они пытаются что-то рассмотреть, внести какие-то вредные разделения, часто обнаруживают даже пристрастие! Само собою понятен вред, отсюда вытекающий.
Но эти исключения редки и едва ли могут приниматься в расчет при рассмотрении вопроса о великой роли и полезности критики. Ибо большинство критиков, совершенно правильно поняв свою жизненную задачу, все недюжинные силы свои охотно посвящают на постоянную кровавую борьбу с талантом. Следуя биологическому принципу: «Я тебя буду душить, а ты все-таки расти, если можешь», – они тщательно душат всякого писателя и художника, сажают его на кол, пытаются выковырять ему глаза, режут поджилки. Способ придушения, наиболее распространенный ввиду своей доступности, – он требует только двух здоровых рук, – удобен еще в том смысле, что дает возможность критику рассмотреть и «язык» у придушенного и таким образом определить и стиль, но и другие способы не лишены своих выгод: так, сажание на кол дает возможность определить удельный вес писателя, а подрезание поджилок – крепость его ног.
И чем критик безразличнее, чем менее доступна ему разница между розой и лопухом, чем более он слеп, глух и бестолков, тем продуктивнее его работа и тем больше он приближается к возвышенному образу Фемиды с завязанными глазами или сурового Рока. Ум, чуткость, широкий взгляд на мир, талант и образованность вредны критику. Способность к увлечениям – также. И наоборот: наилучшим орудием критика в борьбе является невежество и тупость, мертвецкая холодность и безразличие идиота (или Рока, что звучит красивее) к судьбам искусства и людей. Только при наличии этих условий критик приобретает ту великую и необходимую свободу в борьбе с талантом, которая позволяет ему шельмовать Достоевского, находить бездарным Льва Толстого и «Ревизора» признавать фарсом. Как бы он осмелился поднять руку на «Анну Каренину» или «Братьев Карамазовых», не носи он столь твердого панциря, не будь он глух и слеп, как щедринский сенатор, не обладай он такими крепкими принципами идиота (или Рока, что звучит красивее)!
Конечно, в этой борьбе, где вдобавок на стороне критики еще и численное превосходство и писателя всегда бьют скопом, как конокрада, слабые и узкогрудые таланты, подобно Надсону, гибнут совершенно, кончаются вместе с жизнью. Но разве в этом нет высшей, почти божеской справедливости, по которой все слабое обречено на гибель и уничтожение? «Раз не выдержал, то, стало быть, туда ему и дорога», – справедливо резюмирует критик результаты своих многолетних и бескорыстных усилий, а на жалобы гибнущих и ослабевающих суровым жестом указывает на тех же Толстого и Достоевского:
– Чего ты хнычешь, кисляй! Смотри: не мы ли душили и заушали Достоевского, не мы ли жизнь отравили Чехову и «приканчивали» еще живого Горького, – а что из этого вышло? Вышли очень хорошие писатели, которых мы теперь и сами уважаем. Так и ты выходи хорошим писателем и держись на твоем заборе крепче пока я буду тащить тебя за ноги и стаей собак выть у твоего подножия. Не жалуйся и не скули, а держись!
Самый смысл этой борьбы с талантом еще глубже, чем это видимо с первого взгляда. Ибо здесь, при самых различных формах, всегда идет борьба за одно: за власть. Каждый писатель, каждый художник уже тем самым, что он – талант, неизбежно стремится властвовать над умами и душами, устанавливать новые для толпы законы формы и вкуса, требует отказа от привычного и подчинения своим идеям, и как бы мягко он это ни делал, как бы мало сам ни сознавал свои властительные замашки, критик сразу его понимает и весь ощетинивается для борьбы.
– Ты?! Это ты хочешь стать господином? – говорит он, яростно засучивая рукава. – Ну так – стань им!
Отсюда и напряжение борьбы почти всегда соответствует силе нового таланта, степени его новизны и властительности. Даже большой, но скромный талант, скромно поддакивающий вчерашнему дню, самым слепым и сердитым критиком встречается приветливо, но беда Чеховым, беда Врубелям, беда Достоевским! Здесь талант не должен ждать никакой пощады, а все его упование – на собственные силы и широкую грудь, где бьется сильное сердце и куда не залезут никакие туберкулезы. А если грудь узка, а сердце слишком чувствительно и мягко, если не двужилен ты, как ломовая лошадь, – то лучше не топорщись ты, талант, а гибни поскорее, лезь добром в темную яму! И тогда с тем же трудолюбием, с каким рылась для тебя яма, та же критика будет день за днем реабилитировать тебя, чествовать каждогодне твоей скромной, хотя и не вполне добровольной смерти.
В нарисованной мною картине, утешительность которой признает всякий беспристрастный человек, есть один пробел, который постараюсь восполнить. Речь идет о писателях и художниках, которые в то же самое время и «критики». Утешительно это или нет? Как к этому отнестись? Для самого писателя такое совмещение, конечно, утешительно, оно дает возможность бороться с критикой и другими писателями обычным критическим оружием, на которое я указал выше. А так как критики, по общему наблюдению, решительно не выносят, чтобы о них что-нибудь писалось и говорилось, то в интересах самоохраны они избегают неосторожно касаться «говорящего» писателя и, естественно, предпочитают ему безмолвных – это уже большая выгода. Возможность же, вмешавшись в толпу критиков и перелицевавшись иногда до неузнаваемости, слегка расчистить себе путь и облегчить трудное дело жизни – тоже выгода немалая. Но, как норма, такое совмещение двух естеств и уподобление купцу, который днем торговал, а ночью под видом собаки лаял на воров, мне кажется ненужным и даже опасным. Ибо, если в немногих случаях писатель-критик сумеет присоединиться к исключениям и сохранит чистоту своего таланта и задач, то в большинстве, увлекаемый пылом борьбы за существование, он легко может с прямого пути свернуть на ту лесную тропку, по которой ходят к водопою и на работу критические стада. А если и писатель начнет душить, карнать, морозить и законопачивать брата-писателя, то это уж будет не закон, это уж даже и не биологично: ведь даже и ворон ворону глаз не выклюет, и если хищные волки и загрызают ослабевающих товарищей – ни одна хрестоматия этого в заслугу не ставит. Лишнее!
Так, в «бореньях силы напрягая», мужает истинный талант под суровым напором безликой и недремлющей критики. Ни мгновения отдыха, ни минуты покоя – всегда под оружием, всегда на коне! Здесь в плен не берут и почетных капитуляций не знают – жив, пока на ногах, а шарахнулся на скользком месте, а задремал от усталости – тут тебе и каюк. Не спит и не дремлет многоглазая стая и воплем жадного ликования встречает каждого упавшего; это ее законная добыча! И пусть один критик заплачет о павшем или руку помощи протянет слабеющему – тысячи его критических подобий в шумном потоке своем затопят его, его благородный жест сотрут и затеряют в чаще поднятых рук и оскаленных зубов.
Моя защита критики была бы не полна, если бы я не указал на одно еще обстоятельство, доселе казавшееся сомнительным: когда художник ищет новых путей в искусстве, то не критике ли мы этим обязаны? Конечно, критике. Вспомните зайца, удирающего от гончих, – о, сколько новых путей открывает заяц, позади которого гончие!
«Биржевые ведомости»,
17 декабря (утренний выпуск) 1915 года.
Ответ художника критику
Ответ художника критику часто зависит от случайных причин, и в этом смысле, как случайность, обсуждению едва ли может подлежать.
Но если смотреть на дело по существу, не только с точки зрения бывающего, но и желательного, писатель отвечать критикуне должен. В этом отношении он противуположен публицисту, для которого ответ часто является не только необходимостью, но и долгом.
Те ценности, что создает в своих писаниях художник, предназначаются им лишь в слабой степени для настоящего, а главным образом для будущего, более или менее продолжительного, и если статья публициста является в свет созданием вполне законченным и сложившимся, чем-то вроде взрослого мужчины, то художественное произведение всегда похоже на ребенка, который еще будет расти, развиваться и проходить все ступени жизни. Или иначе: они подобны долгосрочным заемным листам, курс которых будет много раз меняться в зависимости от новых, неведомых обстоятельств и условий.
И если художественное произведение значительно и жизнеспособно, о нем будут говорить не только те критики, которые живут и действуют сейчас, но и те, кого мы еще не знаем, кто не родился еще. Поэтому – какой смысл отвечать сегодняшнему критику, когда он лишь первая в ряду неизвестных величин? И чем длиннее этот ряд, тем меньшее имеет значение, положительная ли это величина или отрицательная: сумма определяется лишь их совокупностью.
А поскольку произведение интуитивно, т. е. опять-таки значительно, сам автор является по отношению к нему лишь критиком-рационалистом, способным ко всяким ошибкам и кривотолкам: можно сказать с уверенностью, что Шекспир (я беру крупно) умер, не догадываясь и не зная точно всех глубин и возможностей своего Гамлета. Вместе с тем, если кривотолки критики с течением времени будут отпадать от произведения, то такой же кривотолк автора может прилипнуть к нему навсегда и сидеть на нем, как горб, – потом нужна будет целая операция, не всегда удачная, чтобы этот случайный и кривой нарост отделить от живого тела произведения.
1 «Новости сезона», 17 сентября 1909 года.
2 JamesLynch[Л. Н. Андреев], Москва. Мелочи жизни. – «Курьер», 15 октября 1900 года.
3 JamesLynch[Л. Н. Андреев], Москва. Мелочи жизни. – «Курьер», 28 января 1901 года.
4 Цит. по статье Л. Андреева «Путь красных знамен». – «Русская воля», 8 марта 1917 года.
5 «Литературное наследство», 1965, т. 72. «Горький и Леонид Андреев. Неизданная переписка», с. 547
6 Отдел рукописей Института мировой литературы им. А. М. Горького РАН (ИМЛИ). Ф.27. Оп. 2. Ед. хр. 14. Лл. 6 – 7.
7 «Утро России», 8 января 1916 года.
8 «Речь», 3 мая 1916 года.
9 «Утро России», 24 февраля 1916 года.
10 См., например, письмо М. Горького Л. Андрееву от 10… 16 марта 1912 года с критическим разбором романа Л. Андреева «Сашка Жегулев» («Литературное наследство», т. 72. «Горький и Леонид Андреев. Неизданная переписка», с. 327 – 328).
11 «Русская воля», 19 февраля (утренний выпуск) 1917 года.
12 «Ленинградская правда», 23 сентября 1931 года.
