Андрей Платонов: жизнь в смерти
За все тридцать с небольшим лет сосуществования Платонова и советской власти в стране не было более глубокого ее критика, полагает Сергей Никольский
Сергей Никольский
В недавно изданном Н. Корниенко и Е. Шубиной томе писем Андрея Платонова есть ужасающие строки двадцать седьмого года: «Тоска совсем нестерпимая, действительно предсмертная. Все как-то потухло и затмилось. <…> Всюду растление и разврат. Пол, литература (душевное разложение), общество, вся история, мрак будущего, внутренняя тревога — всё, всё, везде, вся земля томится, трепещет и мучается». Относится не только к непростым взаимоотношениям писателя с Марией, в то время гражданской женой. Работая мелиоратором в Воронежской и Тамбовской губерниях, в аппаратах Наркомзема в Москве и на местах, автор хорошо представлял себе коммунистическое мировоззрение, знал большевистскую реальность. Осмысление времени большевиков — в его большой прозе.
***
За все тридцать с небольшим лет сосуществования Андрея Платонова и советской власти в стране не было более глубокого ее критика. В художественных образах, наполненных философским смыслом, писатель сумел сформулировать исторический приговор коммунистической идее. Большевизм, начавшийся с уничтожения предшествующей истории и части вышедших из нее людей, остановиться на этом не мог. Уничтожение оказалось формой его существования. Созидалось царство смерти.
В отличие от своих великих предшественников ХIХ столетия, у Платонова не было надежды на лучшее. Наследуя идею свободы у Пушкина, он видел созданную большевиками тюрьму. Мечтая, подобно Гоголю, о живом человеке, он был не в силах вырваться из нового царства мертвых душ. Вместе с Гончаровым он ощущал животворящее вращение колеса природы, но не находил для человека возможности выйти за пределы природного бытия. Подобно Толстому, Платонов искал формулу сопряжения жизни и смерти и также ее не находил. Платоновские герои, как и герои Чехова, пронизаны неизбывной тоской, началом смертной агонии. Смерть — общий знаменатель огромного и разнообразного платоновского мира. По этой причине в точности сказать, кто из героев Платонова жив (пока жив), а кто уже мертв, нельзя.
Начиная со второй половины 20-х годов Платонов открыто не признавал жизненности строя большевиков, делая это философски, концептуально, онтологически, на уровне категорий «жизнь — смерть». Его слово для власти было тем более убийственно, что изначально он сам был отравлен фантазиями большевизма: уверенностью в возможности сотворения нового мира посредством уничтожения старого; надеждой, что старый мир не окажет сильного сопротивления, поскольку наполнен допотопными ручными орудиями и неприспособленными к жизни людьми; представлением, что в новом мире будут жить только умные машины и только чистые люди.
Платонов — философ, которого уже более шестидесяти лет, прошедших с его смерти, понимают мало. Писатель несоотносим ни с одной из известных философских конструкций.
Смерть в Стране Советов. «Котлован»
Идея «смерти в СССР» реализуется в платоновских текстах разными способами. Вот краткий семантический анализ «Котлована».
Вощева уволили из-за «слабосильности», и он оказывается на «безлюдной» дороге. Недостаток сил — свидетельство приближения смерти, отделяющей человека от других людей. На «глинистом бугре» стоит дерево с «завернутыми» листьями. На глине жизнь растений слаба, а перед умиранием листья свертываются. В пивной люди предаются «забвению своего несчастья». Атрофия памяти — свидетельство близости смерти. Вощев лежал и не знал, «полезен ли он в мире или все без него благополучно обойдется». Человек, лишний в жизни, не жилец. Новый день Вощев встречает «с сожалением», потому что ему «предстояло жить». Жизнь — тягость. Тягость стараются прекратить. В месте ночлега осталось «что-то общее» с жизнью Вощева. Углубление в земле — намек на могилу? Увиденные Вощевым родители живут, «не чувствуя смысла жизни», все время забывая «тайну жизни». Лишенная смысла жизнь недалека от смерти. Их ребенок растет «себе на мученье». Мученье, как правило, предваряет смерть и ею же прекращается. Вощев ложится отдохнуть и замечает, что рядом с головой лежит «умерший, палый лист», которому предстоит «смирение в земле». Прямые указания на смерть. Появившийся строй пионеров вроде намечает уверенность в силе жизни, но оказывается, что сила жизни нужна пионерам лишь для «непрерывности строя и силы похода». То есть и у пионеров — жизнь не для жизни. Пионерки родились в то время, когда в полях «лежали мертвые лошади социальной войны», и не все дети при рождении имели кожу из-за того, что матери недоедали. Смерть — часть детской истории. Вощев гуляет между людей как «заочно живущий». Прямое указание на смерть. Для ночлега Вощев находит «теплую яму» — «земную впадину», и это место «скоро скроется навеки под устройством». Место в земле, в которое уходят навеки, — могила. В бараке все спящие «были худы, как умершие»; у них сердца бьются в «опустошенных телах»; у них «охладевшие ноги», и каждый существует «без всякого излишка жизни». Прямые характеристики смерти. Инженер Прушевский весь мир представляет «мертвым телом». Чиклин идет на завод, ветшающий и постепенно поглощаемый расположенным рядом кладбищем. Обветшавшая лестница под его весом превращается в «истомленный прах». В помещении он находит умирающую женщину. Снова прямые указания на тлен и смерть. Жачев «еще с утра решил, что как только эта девочка и ей подобные дети мало-мальски возмужают, то он кончит всех больших жителей своей местности; он один знал, что в СССР немало населено сплошных врагов социализма, эгоистов и ехидн будущего света, и втайне утешался тем, что убьет когда-нибудь вскоре всю их массу, оставив в живых лишь пролетарское младенчество и чистое сиротство». К землекопам приходит крестьянин, чтобы забрать заготовленные деревней гробы. Крестьянство — класс, намеченный к уничтожению.
Как отметил однажды сам автор «Котлована»: народ жить хотел. Но жить было нельзя.
Описанное Платоновым — не художественная выдумка. Для лучшего обоснования идеи «СССР — царство смерти» следует обратиться к историческим фактам. Так, большевики строили свою политику в расчете на то, что после уничтожения буржуазии врагом рабочего станет мелкий деревенский собственник-крестьянин. Л. Троцкий заявлял: рабочий обречен на борьбу с крестьянством. Пролетариат «…взявши в руки власть, не сможет ограничить себя буржуазными рамками революции. Наоборот, именно для обеспечения своей свободы пролетарскому авангарду придется на первых же порах своего господства совершать глубочайшие вторжения не только в феодальную, но и в буржуазную собственность. При этом он придет во враждебные столкновения не только со всеми группировками буржуазии, но и с широкими массами крестьянства, при содействии которых он пришел к власти». Так же думал Ленин.
К этой теме — платоновский мужик. Говорит он так, что «то ли он утомился или же умирал по мелким частям на ходу жизни». В разговоре обнаруживается, что предвидимая Троцким классовая борьба уже зашла столь далеко, что гробы занимают центральное место в жизни крестьян. «У нас каждый и живет оттого, что гроб свой имеет: он нам теперь целое хозяйство! Мы те гробы облеживали, как в пещеру зарыть». Смерть не только вытесняет жизнь, а стала ее условием. Чиклин оставил два небольших гроба, предназначавшихся для крестьянских ребят, Насте: «в одном гробу сделал ей постель на будущее время, когда она станет спать без его живота, а другой подарил ей для игрушек и всякого детского хозяйства: пусть она тоже имеет свой красный уголок». Будущее Насти — в смерти.
Значительную часть финала повести составляют подготовка и сплав на плоту в море и океан «кулака как класса». В подготовку входит уничтожение всего живого, что сопутствовало крестьянину в жизни прежде. Так, старый пахарь Крестинин «целовал молодые деревья в своем саду и с корнем сокрушал их прочь из почвы», а безубыточные мужики убивают голодом лошадей, «чтоб обобществиться лишь одним своим телом, а животных не вести за собою в скорбь». Будущее — тоже скорбь и смерть.
Когда кулаки сплавлены, наступает черед умирать для других героев. Вслед за убитыми Сафроновым и Козловым «должен быть немедленно изъят из руководства навсегда» активист. Чиклин его убивает. Следом умирает Настя. Колхозники пришли на стройку и «работали с таким усердием жизни, будто хотели спастись навеки в пропасти котлована». Жачев, потерявший после смерти Насти веру в будущее, уползает, чтобы на прощанье убить товарища Пашкина. Более на котлован он уже никогда не возвращается. Последней фигурой в финале повести оказывается Мишка-молотобоец: Чиклин дал ему прикоснуться к Насте на прощанье. Смерть, кажется, забрала всех, кого могла. А уход остальных — только вопрос недолгого времени.
В обоснование господствующего положения смерти неожиданно звучит авторский голос: Вощев отошел в сторону от землекопов и девочки и прилег полежать, «довольный, что он больше не участник безумных обстоятельств».
Смерть везде, во всех и во всем. Совершенно прав в своих впечатлениях Иосиф Бродский, когда говорит, что сюрреализм Платонова есть «форма философского бешенства, продукт психологии тупика». Как отметил однажды сам автор «Котлована»: народ жить хотел. Но жить было нельзя.
Смерть в «Чевенгуре»
Хотя «Чевенгур» является признанным социально-философским романом, написанным к тому же раньше повести «Котлован», я начал именно с «Котлована» потому, что именно в нем исследуемый Платоновым смысл «жизни в смерти» стал центральным предметом рассмотрения. И если в «Котловане» это явление раскрывается как вполне «ставшее», то в «Чевенгуре» автор, возможно, еще притворяется, что этого не знает, и путешествует вместе с героями в поисках образцов коммунизма.
Вот Саша и Захар Павлович пришли записываться в партию, и отец думает, что большевики, наверное, будут «умнейшей властью, которая либо через год весь мир окончательно построит, либо поднимет такую суету, что даже детское сердце устанет». И тут же формулирует рецепт их отношений: «Имущество надо унизить… А людей оставить без призора!» Такова и авторская позиция. Но, как отвечает Захару Павловичу большевик, люди без призора — анархизм. Или, как выражается товарищ Чепурный, ревком нужен для того, чтобы «жилять» пролетариат. А если не «жилять», то тогда ревком не нужен. А этого нельзя.
Как действуют большевики и их последователи? Вот встреченный в губернии «бог», который ест глину, а надеждой имеет мечту. Чтобы крестьяне в него поверили, он решает в одну ночь объявить отъем земли, а в другую — раздачу ее обратно. В этом случае «большевистская слава по чину» будет его. Очевидно, что реальные манипуляции с землей напоминают планы «бога» с коррекцией на временной отрезок в одну ночь. Это ясно видно на примере изменения большевистского аграрного законодательства — начиная с лозунга Октября «Земля — крестьянам!». Провозгласив раздачу земли в первые месяцы после Октября, большевики с 1918-го по начало 1921 года последовательно отбирали землю и свободу хозяйствования на ней назад, а с «поворотом» к НЭПу — фактически снова отдали. Опять же только на несколько лет.
Не видят для себя жизни без власти и маленькие начальники из рабочих. Предревкома, машинист из депо, говорит Дванову: «Революция — риск: не выйдет — почву вывернем и глину оставим, пусть кормятся любые сукины дети, раз рабочему не повезло!» То есть пусть приходит смерть.
Описываемый Платоновым большевистский фанатизм — не художественная выдумка. «Военно-коммунистическое» мировоззрение того времени пропитано безоглядной верой в возможности «коммунистического» знания и немедленного действия, отвечающего интересам «неимущих масс». Как свидетельствуют современники дискуссий той поры, стоило кому-либо из теоретиков произнести, например, слово «электричество» или «электрический плуг», и у собеседников появлялась уверенность в возможности простого разрешения сложных проблем. И это касалось не только техники и технологии, но и любых аспектов изменения сознания и самой природы человека. О будущем послушаем Ленина: надо, «чтобы все работали по одному общему плану на общей земле, на общих фабриках и заводах и по общему распорядку. Легко ли это сделать? Вы видите, что тут нельзя добиться решения так же легко, как прогнать царя, помещиков и капиталистов. Тут надо, чтобы пролетариат перевоспитал, переучил часть крестьян, перетянул тех, которые являются крестьянами трудящимися, чтобы уничтожить сопротивление тех крестьян, которые являются богачами, наживаются за счет нужды остальных».
Фантазийность в сочетании с нетерпеливостью малолетства и фанатизмом — открытая Платоновым одна из глубинных черт большевизма.
Эти мысли в разных вариантах воспроизводят герои Платонова — коммунисты. Но вот — слово самого автора. Встреченный Двановым кузнец соображает, «что перед ним такой же странный человек, как все коммунисты: как будто ничего человек, а действует против простого народа». И далее — слова кузнеца или авторские? «Десятая часть народа — либо дураки, либо бродяги, сукины дети, они сроду не работали по-крестьянски — за кем хошь пойдут. Был бы царь — и для него нашлась бы ячейка у нас. И в партии такие же негодящие люди… Ты говоришь — хлеб для революции! Дурень ты, народ ведь умирает — кому ж твоя революция останется?»
Платонов точно воспроизводит большевистские мечтания о мировой революции и даже распространяет ее за пределы планеты. Такая перспектива — не плод авторской фантазии. Она возникла из партийных дискуссий. В первые годы после захвата власти и вплоть до начала Великой Отечественной войны идеи мировой революции разделяли руководители страны. Ее подготовка была задачей созданного III Интернационала, в том числе — с помощью немалого финансирования. Краем эту тему задевает Платонов: «В то время Россия тратилась на освещение пути всем народам, а для себя в хатах света не держала».
Советское государство, пишет один из видных теоретиков большевиков Е. Преображенский, испытывало «ограниченность своих экономических средств для мощного движения вперед». Требовалось новое перераспределение производительных сил Европы. «Психологически это выражалось в известном “натиске на Запад”, во все более нервном ожидании пролетарской революции на Западе. Развитие России толкало ее на Запад с тем, чтобы ускорить поворот его производительных сил в нашу сторону. Если б революция на Западе заставила себя долго ждать, такое положение могло бы привести к агрессивной социалистической войне России с капиталистическим Западом при поддержке европейского пролетариата».
Сравним слова Преображенского с мимолетной мыслью командира полевых большевиков: «Копенкин ехал поникшим от однообразного воспоминания о Розе Люксембург. <…> Он предвидел, что вскоре доедет до другой страны и там поцелует мягкое платье Розы, хранящееся у ее родных, а Розу откопает из могилы и увезет к себе».
Играть в революционные игры могут либо фанатично настроенные, либо ущербные люди — такие, как Дванов и Копенкин. И они не исключения, а норма. Мировидению большевиков присуще небрежение человеческой жизнью, а иногда и своей собственной. Неудивительно, что почти все их начинания кончаются уничтожением живого, смертью.
Жизнь сквозь смерть. «Ювенильное море»
В заключительной части повести один из главных героев, Николай Вермо, размышляет: «Зачем строят крематории? — с грустью удивился инженер. — Нужно строить химзаводы для добычи из трупов цветметзолота, различных стройматериалов и оборудования». Бред? Нет. Фантазийность — еще одна грань большевистского сознания.
Зародившись в «Епифанских шлюзах» как идея добычи большой воды для судоходного канала из подземного озера, она никогда не пропадала. Однако, в отличие от других произведений, в «Море юности» фантазийность во всем. Это и идея извлечения на поверхность земли «древней воды», лежащей в недрах в «кристаллическом гробу»; и идея выведения вместо обычного скота «социалистических гигантов, вроде бронтозавров, чтобы получать от них по цистерне молока в один удой»; и предложение отапливать пастушьи курени «весовою силой обвалов или варить пищу вековым опусканием осадочных пород»; и еще многое. И здесь обнаруживается, что фантазийность — не просто полет мысли отдельных чудаков. Будучи изначально рассогласованной со здравым смыслом и научным знанием, она тем не менее постоянно воспроизводится в структурах общественного сознания. У нее есть собственное необходимое качество. В том случае, когда фантазийность отбрасывает здравый смысл, с ее помощью решается извечная проблема «соседства» жизни и смерти. Фантазия, не претендуя на пространство жизни, лишает пространства смерть.
Большевизм, создающий для человека ситуацию жизни в царстве смерти, не мог этой возможностью не воспользоваться. Утверждения типа «сегодняшние поколения живут ради счастья будущих», «очистим землю, посадим сад и еще сами успеем погулять в том саду», «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме» тому свидетельства. Это не отрицание жизни, а перенос ее в будущее.
Делая предметом рассмотрения фантазийность, Платонов, наряду с прочим, откликается и на традицию анализа феномена смерти в русской классике. Но вместо найденного в ней способа «взаимодействия» жизни и смерти посредством установления границы и поиска возможностей удержания смерти на этом рубеже автор предлагает новый: смерть вытесняется за границы бытия, поскольку бытие делается столь фантастичным, что ни для жизни, ни для смерти места в нем нет. Охваченные фантазиями герои уничтожают в себе страх смерти. Правда, при этом жизнь превращается в абсурд. Но это не замечается. Тем более что неизменным спутником фантазийности оказывается фанатизм. Потому зараженные тем и другим герои советской литературы, включая платоновских, смерти не боятся.
Они, однако, тоскуют. Почему? Ответ возникает из столкновения разных способов жизни. Тоска Вермо объясняется при встрече с Адрианом Умрищевым, читающим книгу по истории Ивана Грозного. Умрищев со своим предостережением «не суйся» «разумно не хотел соваться в железный самотек истории, где ему непременно будет отхвачена голова». Вермо же знает, что он сунулся и развязка неминуема. Он летит по волнам, конец этой эквилибристике уже виден: дальше Америки и дольше, чем на полтора года, ему и Босталоевой плыть некуда. А провожают их, что значимо для философского понимания повести, герои, олицетворяющие два противоположных принципа жизни — «Не суйся!» (Умрищев) и «Надо решить вопрос о добыче подземных морей» (Федератовна). Борьба этих начал, похоже, неизбывна, а финал смертелен.
Фантазийность в сочетании с нетерпеливостью малолетства и фанатизмом — открытая Платоновым одна из глубинных черт большевизма. О коммунистическом хозяйстве снова послушаем Преображенского: постепенно социализм создаст возможность для проявления некапиталистических стимулов деятельности человека — будет производиться больший и лучший продукт, возрастет досуг, все будут «втянуты в культуру», «миллионы глаз будут устремлены на то, нельзя ли где-нибудь что-нибудь улучшить...» Сравним с Умрищевым: «Пора, товарищи, социализм сделать не суетой, а заботой миллионов».
***
Полнота рассмотрения философской категории смерти как самой по себе, так и в ткани художественного произведения, казалось бы, требует соотнесения с ее естественными оппозициями — рождением и жизнью. Этого в произведениях нет. Однако это не недостаток. Андрей Платонов создает особый прецедент — рассматривает не просто мертвое или живое, а «мертвое живое». Предмет объединяет в себе оба начала, тем самым снимая вопрос об их естественной оппозиции. И с этим читателю приходится мириться, еще глубже задумываясь над тем, чем было время большевиков.
