Андрей Платонов и «живая диалектика» «пушкинского персонажа»

УДК 821.161.1-4(Платонов А.). DOI 10.51762/1FK-2021-26-01-06.
ББК Ш33(2Рос=Рус)6-8,44. ГРНТИ 17.07.29. Код ВАК 10.01.01

Сипли Дж.
Гамильтонский колледж (Клинтон, США)

Аннотация. В статье описывается работа А. Платонова в журнале «Литературный критик». В центре внимания находится литературно-критическая полемика авторов журнала с официальными советскими литературными кругами. Исследуются платоновские статьи о Пушкине, написанные к юбилею поэта. Статьи Платонова о Пушкине представляют собой попытку осмыслить наследие пушкинского приема художественного вдохновения и политического энтузиазма, или, используя термин Платонова для обо­значения и того, и другого, воодушевления во время сталинских 1930-х годов. В своих статьях Платонов во­площает романтический миф о поэте как о голосе молчаливого русского народа. В статье «Пушкин и Горь­кий» особое внимание уделяется платоновской интерпретации стихотворения «Пророк», по отношению к которому Платонов наиболее точно формулирует свое понимание наследия поэта при социализме.

Автор отмечает противоречие между платоновским определением советских трудящихся масс как настоящих наследников пушкинского творчества и его признанием Ленина, Сталина и Горького в ка­честве политических и художественных последователей поэта. Делается вывод о том, что платоновский диалектический подход был попыткой «задавить, пересилить <...> энергичной, интеллектуальной силой труднейшие» противоречивые принципы работы «живым принципом», который, по мнению Платонова, родился из страданий, испытываемых беднейшими трудящимися Советского Союза и всего остального мира.

Ключевые слова: А. Платонов; А. Пушкин; критика; философия; диалектический подход.

Jason Cieply
Gamilton College (Clinton, USA)

ANDREI PLATONOV AND THE “LIVING DIALECTIC” OF THE PUSHKINIAN PERSON

Abstract. The article describes Andrei Platonov's work in the journal Literary Critic, with a focus on the liter­ary-critical dispute between the authors of the journal and the representatives of the official Soviet literary cir­cles. The author studies Platonov's articles about Pushkin, written for the poet's jubilee. Platonov's articles about Pushkin represent an attempt to understand the legacy of Pushkin's trope of artistic and political inspiration, or, to use Platonov's term for both, voodushevlenie, in the Stalinist 1930s. In his articles, Platonov deploys the Roman­tic myth of the poet as the voice of the silent Russian people. In “Pushkin and Gorky”, prominence is given to Pla­tonov's interpretation of the poem “The Prophet”, in relation to which Platonov formulates his understanding of the poet's legacy under socialism.

The article notes the contradiction between Platonov's definition of the Soviet working masses as true inheri­tors of Pushkin's creative activity and the recognition of Lenin, Stalin and Gorky as political and artistic followers of the poet. The author draws conclusion that Platonov's dialectical approach was an attempt to “overcome, to overpower the most difficult and contradictory principles of work with a living, energetic, intellectual force”, a “living principle”, which, Platonov believed, was born of suffering dispersed throughout the poor working people of the Soviet Union and the rest of the world.

Keywords: A. Platonov; A. Pushkin; critic; philosophy; dialectical approach.

Для цитирования: Сипли, Дж. Андрей Пла­тонов и «живая диалектика» «пушкинского персо­нажа» / Дж. Сипли. - Текст : непосредственный // Филологический класс. - 2021. - Т. 26, № 1. - С. 87­97. - DOI: 10.51762/1FK-2021-26-01-06.

Forcitation: Cieply, J. (2021). Andrei Platonov and the “Living Dialectic” of the Pushkinian Person.

In Philological Class. Vol. 26. No. 1, pp. 87-97. DOI: 10.51762/1FK-2021-26-01-06.

За последние годы опубликовано немало работ о сотрудничестве Андрея Платонова с Дьёрдем Лукачем, Михаилом Лифшицем и другими авторами, печатающимися в «Ли­тературном критике», а также членами дис­куссионной группы «Течение»^[2]. Встреча двух наиболее значимых марксистских эстетов - при том, что один из них был давно всемирно известен, а другой заново открывается толь­ко сейчас - с писателем, которого по праву можно назвать крупнейшим пролетарским прозаиком, рожденным русской революци­ей, кажется фантастической. Обстоятельства этого сотрудничества носят драматический характер. Эти три мыслителя вступили в пу­бличную литературно-критическую полеми­ку с ведущими представителями советских официальных литературных кругов, включая Валерия Кирпотина и Владимира Ермилова [Платт 2016: 156]. Между тем, на антипартий­ную группу «Литературный критик» был на­писан тайный донос, адресованный Иосифу Сталину, Андрею Жданову и другим членам Центрального Комитета всесоюзной ком­мунистической партии во времена разгула сталинского террора^[3]. Горячие споры между двумя группами касались социалистического реализма, «народного духа (народности)», гу­манизма, типологии положительных героев, оптимизма, эстетизма и их места в советской литературе. Пушкинский юбилей 1937 года превратил наследие поэта в ключевую арену этих полемических сражений. Именно в та­ком контексте Платонов опубликовал две объ­емные статьи о Пушкине - «Пушкин - наш товарищ» и «Пушкин и Горький» - в январ­ском и июньском номерах «Литературного критика».

Вклад Платонова в это интеллектуальное течение был разноплановым. В дополнение к участию в дискуссионном кружке этой груп­пы, он публиковал рассказы, критические статьи, рецензии на работы российских, со­ветских и зарубежных авторов и полемиче­ские статьи в «Литературном критике» (а так­же в других журналах и газетах, например, «Литературном обозрении» и «Литературной газете») в 1936-1940 годах. В статье «О вредных взглядах Литературного критика», которая была не чем иным как полемической атакой на журнал, Ермилов писал, что Платонов был «художником-критиком в буквальном смыс­ле слова»^[4]. Скорее всего, Ермилов случайно употребил эту сложную конструкцию, кото­рая характеризует литературно-критический стиль платоновских сочинений этого перио­да. Не будучи ни жестким литературным тер­мином, ни продуктом случайного вдохнове­ния, такие конструкции включают в себя два компонента, которые в совокупности состав­ляют нечто большее или меньшее, чем они обозначали бы, будучи употреблены отдельно. В 1938 году авторитет Платонова как со­ветского критика позволил ему заключить до­говор с издательством «Советский писатель» о публикации сборника критических статей и рецензий под «скромным» названием «Раз­мышления читателя». В августе 1939 года из­дательство уже начало печатать книгу, когда разворачивающаяся кампания против «Лите­ратурного критика» остановила публикацию. В сентябре Платонову сообщили, что эссе «Пушкин и Горький» будет исключено из кни­ги, а на статьи о Пушкине был дан негатив­ный отзыв в ермиловской статье, осуждаю­щей «вредные взгляды» «Литературного кри­тика». В 1940 году сборник был окончательно снят с печати и отправлен на полку на неопределенное время после отрицательной вну­тренней рецензии, написанной не кем иным, как Кирпотиным, тогдашним директором от­дела рецензирования Союза советских писа­телей.

Кроме критических статей, Платонов опу­бликовал несколько прекрасных зрелых про­заических работ в «Литературном критике», включая рассказы «Бессмертие» и «Фро» (№8, 1936). Согласно доносу Кирпотина и Ермило­ва, журнал «восхвалял Платонова» и «приво­дил его в качестве примера» для остальных со­ветских писателей: «Литературный критик» сделал Платонова своим знаменем, «на него указывают, как на образец»^[5]. После смерти Горького в 1936 году, эти гуманистически на­строенные левые мыслители увидели шанс оспорить некоторые отличительные особен­ности социалистического реализма и попыта­лись протащить свою собственную теоретиче­ски утонченную эстетику и высокопрофессио­нальную социалистическую прозу Платонова в качестве новых стандартов советского искусства. Начиная с опубликованной в 1937 году статьи «Эммануэль Левин» и до наших дней, один из наиболее проницательных исследо­вателей Платонова, Лукач иллюстрирует этот новый идеал на основе платоновского расска­за «Бессмертие». Он противопоставляет глав­ного героя рассказа «готовым» героям совет­ской литературы, пытаясь «сконструировать отвлеченные, но зато вполне определенные, ‘чистые', ‘социалистические' свойства и резко противопоставить их другим, также строго определенным и изолированным чертам, ха­рактерным для классового общества»^[6]. В про­тивовес этому, Платонову удается «показать сложный, полный противоречий процесс ста­новления нового человека в общественной среде, тоже переживающей период станов­ления и еще страдающей от экономических и идеологических пережитков капитализма»^[7]. Эта трансформация «выражается с помощью сложной диалектики», в которой «процесс труда... органически сочетается с расцветом личности», а «живое взаимодействие меж­ду достоинствами и недостатками личности» изображается таким образом, что они исхо­дят друг от друга и от «основны[х] проблем современности»^[8]. В течение последующих лет платоновский рассказ и статья Лукача, а так­же платоновские статьи о Пушкине, станут ключевыми произведениями в приобретаю­щей все большее значение полемике, которая в итоге завершится партийным постановлением о закрытии «Литературного критика» [Галушкин 2003: 817].

Празднование пушкинского юбилея и пу­бличные дебаты 1937 года разбудили в Плато­нове активный интеллектуальный и творче­ский интерес к наследию гениального поэта в советских 1930-х годах. Сначала Платонов заинтересовался восприятием и значени­ем Пушкина для обычных советских людей. Главная прозаическая работа этого периода - утерянный роман «Путешествие из Ленинграда в Москву» - задумывалось как ремейк «Путешествия из Петербурга в Москву» А. Ра­дищева (1790) и пушкинского описания обрат­ной поездки «Путешествие из Москвы в Пе­тербург» [Платт: 2016: 165]. В феврале 1937 года, сразу после опубликования «Пушкин - наш товарищ» в январском номере «Литературно­го критика», Платонов предпринял путеше­ствие на почтовой лошади в Москву, где долж­но было состояться пленарное заседание пи­сателей, посвященное столетней годовщине смерти Пушкина [Корниенко 1995: 325].

Оставаясь верным духу своих литератур­ных предшественников, Платонов думал не о предстоящих празднованиях, а о реаль­ных условиях жизни за пределами советских столичных городов, о бедности и страдани­ях, которые он наблюдал во время остано­вок по пути, и об удивительной способности встреченных им людей выживать в этих ус­ловиях. Следующие наблюдения являются характерными записями в его путевом днев­нике: «Народ весь мой бедный и родной. По­чему, чем беднее, тем добрее [?]», «Какой здесь простой, доверчивый, нетребовательный, терпеливый народ - и дети тоже, как ангелы», и «Есть отвыкли еще в 1921 году, да так и не привыкли: мало едят»^[9]. В статье «Пушкин - наш товарищ» Платонов пишет, что «поэт ясно ощущал, что главная дорога истории началась где-то в стороне» [Платонов 2018: 111] Платонов считал, что только на перифе­рии, вдалеке от центральных властей, среди бедных рабочих людей можно по-настояще­му определить истинную ценность Пушки­на для исторического развития социализма. Платоновский Пушкин - это автор «Повестей Белкина», у которого «‘черный народ', мелкие служащие, смотрители почтовых станций, коменданты забытых крепостей, крестьяне, пугачевцы, придорожные кузнецы и масте­ровые, обездоленные девушки становятся предметом изучения и творчества...» [Пла­тонов 2011: 78]. Более длинная статья «Пуш­кин и Горький» полна таких героев - «пуш­кинских людей» в терминологии Платонова. В соответствии с платоновским пониманием истории, пушкинский образ обнаруживается только в их лицах, страданиях и вдохновен­ном труде.

«Пушкин - наш товарищ» начинается с размышления о рабочих людях, об их уважении к интеллектуальному труду литера­тора, вытекающем из их собственного опы­та физического труда, о существенном сход­стве творческой деятельности поэта и ра­бочего-стахановца. Пугачевское восстание, восстание декабристов, и медленное, тща­тельное, сопровождаемое проговариванием чтение пушкинских стихов рабочими изо­бражаются на той же исторической траекто­рии, утопической конечной целью которой является универсализация вдохновенной творческой деятельности при социализме. Платоновские размышления о трезвой оцен­ке Пушкиным революционного потенциа­ла Пугачева и декабристов (и его извинение за неучастие Пушкина в событиях 1825 года) явно перекликаются с интерпретацией Лиф­шицем «гуманной резиньяции», приписыва­емой Пушкину В. Белинским^[10]. Группа «Тече­ние» организовала согласованную кампанию по развенчанию двухмерного образа Пушки­на как неунывающего оптимиста с безгра­ничной жаждой радостей жизни, создавае­мого в советской прессе [Платт 2016: 162-163]. В главе «Заметки о Пушкинском оптимизме» из неопубликованной книги Лифшица отмечается, что ценность Пушкина для советских читателей состоит не в его «безграничной любви к жизни» или «действенном опти­мизме», а в его способности «глубоко стра­дать от диссонансов и противоречий жизни», и в «его глубокой вере в историческое движе­ние, в будущее своего народа»^[11]. Точно так же, платоновские статьи о Пушкине представ­ляют собой попытку создать истинный об­раз художественного вдохновения и полити­ческого энтузиазма, или, используя термин Платонова для обозначения и того и другого, воодушевления. Для Платонова воодушевле­ние содержит в себе реальную диалектически отрицательную ориентацию на мировое стра­дание, и вместе с тем стимулирует этически обоснованный творческий труд.

Прочтение критиком «Медного всадника» имеет центральное значение для платонов­ской защиты двойственного отношения Пуш­кина к российской революционной истории. Платонов приравнивает преобразующую мир творческую деятельность просвещенного са­модержца, Петра Первого, к простой, жерт­венной любви Евгения - «правда, в области, доступной каждому бедняку, но недоступной сверхчеловеку: в любви к другому человеку» [Платонов 2011: 75]. Социальное положение Евгения свело его возможности творческо­го выражения и политической деятельности к любви к Параше, но, по мнению Плато­нова, без него Петр I превратил бы весь мир в «бронзу», а Адмиралтейская игла превра­тилась бы «в подсвечник у гроба умершей (или погубленной) поэтической человеческой души» [Платонов 2011: 77].

Современный читатель будет прав, если почувствует здесь предупреждение об опас­ности сталинского творческого импульса, но он также вправе почувствовать уважение к лидеру в словах: «дело Петра только нача­то, а вовсе не завершено.», и «[Пушкин], меч­тавший о повторении явления Петра, ‘стро­ителя чудотворного', что бы он почувствовал теперь?.» [Платонов 2011: 76, 84] И на самом деле, первый черновик статьи заканчива­ется платоновским рассказом о том, как он слушал ученика, читающего стихотворе­ние Пушкина «Вакхическая песня», заменив окончание следующими словами: «Да здрав­ствует Сталин, да скроется тьма!»^[12] [Платонов 2011: 678-679]. Можно с осторожностью объ­яснить такое отношение к Сталину только политическими мотивами, особенно в све­те платоновской статьи «Преодоление зло­действа», которая, будучи опубликована в том же месяце, называла «уничтожение. злодеев» Карла Радека и Георгия Пятакова на сталинском показательном процессе «естественным, жизненным делом» [Платт 2016: 165]. С учетом сказанного, чтобы объяс­нить платоновскую аллюзию на фигуру Ста­лина, стоит принять во внимание его соб­ственное замечание по интерпретации слож­ного пушкинского представления отноше­ний между самодержцем и его подданным. Согласно Платонову, было бы неправильно принимать пушкинскую хвалу в адрес Петра I за чистую монету. Мы должны, скорее, от­давать себе отчет в том, что «Пушкин решил истинные темы «Медного Всадника»… не ло­гическим, сюжетным способом, а способом «второго смысла», где решение достигается не действием персонажей поэм, а всей му­зыкой, организацией произведения, - до­бавочной силой, создающей в читателе еще и образ автора, как главного героя сочине­ния» [Платонов 2011: 78]. Для Платонова име­ет значение то, что пушкинское искусство и заключающееся в нем глубокое, тонкое историческое восприятие универсализуется как «источник всемирного социалистическо­го воодушевления» [Там же: 84].

Впервые представленная в статье «Пуш­кин - наш товарищ» тема медленного, болезненного процесса, в результате которо­го обычные люди начинали приближаться к пушкинским образам воодушевления и пред­видения, становится центральной в статье «Пушкин и Горький». Платонов переосмыс­ливает эти ключевые аспекты пушкинской поэтической мифологии с позиций материалистической диалектики как «живое, рацио­нальное чувство», которое, будучи порожден­ным ежедневным столкновением рабочих людей с окружающей реальностью, подстра­ивает их к происходящим историческим про­цессам и ведет их в их преобразующем тру­де, с помощью которого они подчиняют их своей воле^[13]. Платонов пишет: «Но великая поэзия и жизненное развитие человека, как средство преодоления исторической судьбы и как счастье существования, могут питать­ся лишь из источников действительности, из практики тесного, трудного ощущения мира, - в этом и есть разгадка народного про­исхождения истинного искусства» [Платонов 2011: 98-99]. Это «трудно[е] ощущени[е] мира» предполагает не только физический труд, но и реальную бедность и человеческие стра­дания, «общественное угнетение и личную, часто смертоносную, судьбу», которые «заставляют людей искать и находить выход из их губительного положения» [Платонов 2011: 95, 99]. Эти обстоятельства, в совокупности с «[ч]еловеческим действенн[ым] воодушевление[м]» дают людям все, что нужно для дости­жения цели: «и поэзию, и политику, и долго­терпение, и прямую революцию» [Там же 2011: 108:].

Как ни странно, Пушкин делает Татьяну Ларину архетипичным пушкинским «бедным человеком», который, наряду с «крепостн[ым] раб[ом], городск[им] простолюдин[ом], мелк[им] служащ[им] чиновник[ом], обездолен­ной женщин[ой]» находит «силу своего сча­стья и спасения в собственном жизненном развитии, ассимилирующем всякое горе, в естественной тайне своего человеческого сердца, в женственном чувстве, которое верно бережет другого человека и до сих пор хранит и сохранило целое неистовое человечество» [Там же: 95, 96-97]. Статью «Пушкин и Горь­кий» вряд ли можно считать типичной рабо­той феминистской критики, но в ней при­сутствуют немало интересных наблюдений, касающихся женщин - Татьяна и ее нянюш­ка, Пушкин и его товарищ «по «профессии»» Арина Родионовна, Павел Власов и его мать, Пелагея Ниловна из романа Горького «Мать», и отношения между Горьким и его бабуш­кой - которые подводят Платонова к «извест­ной мысли, что женщины, пожалуй, более «главные» люди, чем мужчины, - более драго­ценные, в сущности, и не потому только, что они детей могут рожать» [Там же: 115, 116].

Наиболее убедительной и более значи­мой для платоновского понимания Пушкина является мнение (вдохновленное Лифшицем или, по крайней мере, созвучное с его мыш­лением), что в редких случаях человек, похо­жий на Татьяну или самого Пушкина, может выйти за пределы своего социального статуса. Тогда он становится способным индивидуали­зировать страдание, причиняемое противоречиями своего общества, и может трансформи­ровать его во внутреннее чувство, способное дать людям выражение, утешение, силу и по­вышенную эстетическую чувствительность. Платонов воплощает в себе романтический миф о поэте как о голосе молчаливого русско­го народа, подчеркивая, что такое лирическое выражение народного сознания становит­ся возможным благодаря тому, что «сам бу­дущий пророк - лишь измученный человек, правда, измученный особой мукой» [Там же: 100]. Платонов, однако, меняет направление романтической иерархии творческого про­цесса, изображая Пушкина «коллективным произведением народа, качеством, трудно превращенным из количества» [Там же: 102].

Центральным пушкинским текстом в ста­тье «Пушкин и Горький» является стихотворе­ние «Пророк», и именно по отношению к это­му стихотворению Платонов наиболее точно формулирует свое понимание наследия поэта при социализме. Теперь «истинная огненная сила входит в нас извне, из великого волшеб­ного мира; «угль, пылающий огнем», зажжен не внутри одного, одинокого сердца человека, «угль» зажжен в общем мире: может быть, он собран по лучинке с каждой души и совмещен вместе, в один сосредоточенный, страшный жар» [Там же: 100]. По мнению Платонова, то, что раньше было «живы[м], разумн[ым] чувство[м]» отдельного необыкновенного че­ловека, становится затем «душой, чувством, привязанностью сердца и мыслью» [Там же: 94] миллионов людей. В то же время, Плато­нов продолжает верить, что «одна пушка все же сильнее многих тысяч кулаков», и что толь­ко цельный «раскаленный уголь», а не множе­ство горящих лучин, способен выражать под­линное самосознание [Там же: 103].

Вопрос о возможной социалистической реинкарнации Пушкина и о притязаниях Максима Горького на этот титул, сформули­рованный на последних страницах статьи «Пушкин - наш товарищ», становится цен­тральной темой статьи «Пушкин и Горький». Вторая статья пронизана явным противоре­чием между платоновским определением советских трудящихся масс как настоящих наследников пушкинского творчества и его признанием Ленина (и, соответственно, Ста­лина) и Горького в качестве политических и художественных последователей поэта. Следствием последнего утверждения являет­ся то, что статья «Пушкин и Горький» изоби­лует сомнительными рассуждениями о раз­личных недостатках всех главных российских писателей перед лицом Пушкина как своего учителя. Действительно, временами читателю практически хочется присоединиться к ермиловской характеристике размышлений Пла­тонова о каноне постпушкинских писателей как о «доморощенном», «вульгарн[ом] и мрачн[ом] бред[е]».^[14] Кажется, что в статье «Пушкин и Горький» атмосфера и пафосный дискурс юбилея 1937 года глубоко пронизывают Пла­тоновский авторский голос, по крайней мере, в виде интонационного компонента сказовой «музыки», в которой мы должны постарать­ся рассмотреть образ «художника-критика». В какой-то мере, мы можем отнести стили­стическую и композиционную неравномер­ность статьи на счет платоновской народной ориентации. По замечанию исследователя Платонова Льва Шубина о проекте «Размыш­ления читателя» в целом, Платонов «стре­мился говорить о книгах других писателей не как критик-профессионал, а просто как чи­татель» [Шубин 1970: 247]. К этому стоит доба­вить, что Платонов хорошо понимал дискурсивное окружение своих читателей, как про­стых людей, так членов партии, и он, скорее всего, прилагал усилия для того, чтобы дойти до первых и ублажить последних.

Вдобавок к тому, что он был «художни­ком-критиком», Платонов был еще и настоящим философом, и если мы хотим оценить его статус по отношению к таким ведущим мыс­лителям-диалектикам, как Лифшиц и Лукач, то мы должны сначала осознать глубоко си­дящий популизм и ориентацию на реальную жизненную практику, которые сформировали его мышление. Научные работы по изучению сотрудничества Платонова с «Литературным критиком» склонны преувеличивать влияние этих философов на Платонова. Один иссле­дователь зашел даже так далеко, что назвал критические статьи Платонова «транслятора­ми идей и позиций ‘течения'»^[15]. Для Платоно­ва, гегелевская строгость взглядов Лифшица и Лукача способствовала их интеллектуаль­ному сотрудничеству, но было бы более правильным охарактеризовать отношения меж­ду этими двумя философами вслед за Павлом Хазановым как «конвергентную интеллек­туальную траекторию»^[16]. Трагическое и вме­сте с тем продуктивное диалектическое от­рицание, которое ставит Платонова в один ряд с Лифшицем и Лукачем, стало предметом нескольких замечательных работ последних лет о Платонове^[17]. Этот негативный компо­нент платоновского мировоззрения можно увязать с его практическим опытом человеческих страданий и социалистического тру­да, который рассчитан был на их облегчение в первые годы после революции. В 1921 году родная для Платонова Воронежская область пострадала от ужасного голода, и эта карти­на массового вымирания людей произвела на него такое сильное впечатление, что, по его собственным словам, «будучи техником, [он] не мог больше заниматься созерцательным делом - литературой» [Иноземцева 1971: 100]. Вместо этого, он решил посвятить себя прак­тике производительного труда, получив мо­тивировку и поддержку от явно отрицатель­ных эмоций, вызванных этими событиями. В статье «Жизнь до конца» в 1921 году он пи­шет, что «отчаяние, мука и смерть - вот истинные причины человеческой героической деятельности и мощные моторы истории. Мы должны мучиться, миллионами умирать, па­дать от неистощимой любви, чтобы обрести в себе способность работать»^[18]. Платонов счи­тает, что при отсутствии «настоящей жизни на земле» «много скопилось в душе динами­та», и эта сила проявляется в ночных снови­дениях «безмолвно и темно и не требует выражения» или «организующей. идеологии»^[19]. Таким был невыразимый, полусознательный, диалектический потенциал простого труже­ника, по мнению молодого Платонова.

В последующие годы Платонов работал инженером-мелиоратором, руководил боль­шими ирригационными и электрификационными проектами в провинции, включая гидроэлектрическую плотину на реке Дон. Именно на основе этого опыта он развил свое диалектическое понимание человеческого труда и истории. В своем докладе «Метод об­щественных работ», сделанном в 1925 году на краевом совещании по общественно-ме­лиоративным работам в Саратове; собраниях ирригационных рабочих в Саратове и Росто­ве, Платонов обозначает два подхода к прак­тике - «формально-логический» и «диалектический»^[20]. Учитывая условия проведения работ - «совершенно неквалифицированные рабочие массы, отсутствие в них элементов рабочей дисциплины, переменный состав рабочих, недостаток рабочего инструмента и инвентаря, крайняя срочность исполнения заданий» - эти проекты были «абсурд[ом]» с «формально-логической» точки зрения^[21]. Пе­ред лицом таких преград, Платонову при­шлось искать другой подход «в живой диалек­тике: перекрытии и заполнении всех ущербов и неувязок в принципах работ живой силой энергии людей и их организационно-тех­ническим уменьем»^[22]. Этот диалектический подход был попыткой «задавить, пересилить живой, энергичной, интеллектуальной силой труднейшие, противоречивые принципы работ», «живым принципом», который Плато­нов сравнивает с Ленинским «уменьем пред­видеть обстановку завтрашнего дня»^[23].

Нетрудно заметить связь между этой «жи­вой диалектикой» и невыразимым «живым, рациональным чувством», которое Платонов определяет в пушкинских эссе как источник «воодушевленной, поэтической деятельно­сти» и как пророческое видение народа [Пла­тонов 2011: 69]. Именно эта народная, прак­тико-ориентированная этика платоновской «живой диалектики» лучше всего отличает Платонова от более схоластичного Лифши­ца. Диалектика Лифшица по большому счету является (по собственному признанию авто­ра) аристократической, в которой, как удачно замечает Хазанов, есть место только «для ми­ровых исторических личностей вроде Гегеля и Пушкина»^[24]. Согласно Лифшицу, художни­ки-классики уровня Пушкина занимают при­вилегированное положение в конце золотого века или периода искусства. Только с такой позиции и можно по-настоящему оценить как противоречия умирающего общества, так и ложные обещания приходящего нового времени^[25]. Джонатан Платт поясняет, что именно «уникальное положение», которое Лифшиц называет щелью - своего рода диалектиче­ской ‘трещиной' - позволяет «ощутить свою эпоху во всей ее целостности и уловить ее ис­тинный смысл» [Платт 2016: 163-164].

Для Платонова, в этой щели может нахо­диться и «бедный человек». Для иллюстрации этого различия, можно рассмотреть утверж­дение Лифшица о том, что, хотя «[п]росветительную роль стихотворения... играли, про­должают играть в еще большей степени сей­час... все-таки Золотые часы существуют не для того, чтобы ими гвозди забивать»^[26]. Пла­тонов же, напротив, размышляет о поэзии стахановцев и о том, понимал ли сам Пуш­кин, что будущий социалистический труже­ник «превратит в поэзию даже работу отбой­ного молотка и бег паровоза» [Платонов 2011: 84]. С позиций Платонова, совокупность этих отдельно работающих отбойных молотков, каждый из которых управляется «живым, ра­циональным чувством» простых «бедных лю­дей» и включается, по аналогии с размышле­ниями Платонова о музыкальной структуре «Медного всадника», в единую историческую силу социализма, представляет собой красо­ту более высокого порядка, чем стихотвор­ные шедевры отдельного поэта, даже такого как Пушкин. То, что было выдвинуто Гегелем абстрактно, и, согласно Лифшицу, выявлено только пушкинской аристократической чув­ствительностью в его уникальном историче­ском положении, становится имманентно ощутимым в жизненном опыте обычных тру­дящихся через их творческую деятельность и появляющееся в результате этой деятельно­сти восприятие несоответствия между иде­алом и реальностью. Именно это Платонов и имеет в виду, когда говорит, что пушкин­ское горящее сердце было разбросано в виде горящих лучин по миллионам сердец тру­дящихся масс. Платонов соглашается с тем, что «одна пушка все же сильнее многих тысяч кулаков», и что до сих пор каждая отдельная горящая лучина выглядит скромно по сравне­нию с горящим пламенем великого поэта. Од­нако если все эти лучины взять вместе, то они будут равняться единому целому, а передача этого пламени людям в период социалисти­ческого строительства указывает на возмож­ность появления такой же всеохватывающей индивидуальной перспективы, какая была у Пушкина, в условиях подлинного комму­низма. По мнению Платонова, в этом заклю­чалась значимость Пушкина в 1937 году.

Перевод на русский язык С. М. Полякова

Литература

Власть и художественная интеллигенция: Документы ЦК РКП(б) - ВКП(б), ВЧК - ОГПУ - НКВД о культур­ной политике, 1917-1953. - М. : Демократия, 1999. - С. 439-444.

Галушкин, А. Андрей Платонов - И.В. Сталин - литературный критик / А. Галушкин // «Страна филосо­фов» Андрея Платонова: Проблемы творчества / Н. В. Корниенко. - М. : ИМЛИ РАН ; Наследие, 2003. - Вып. 4. - С. 815-826.

Дужина, Н. Постоянные идеалы Андрея Платонова во второй половине 1930-х годов / Н. Дужина // «Страна философов» Андрея Платонова: Проблемы творчества / под ред. Н. В. Корниенко. - М. : ИМЛИ РАН ; Наследие, 2003. - Вып. 5. - С. 35-46.

Ермилов В. «О вредных взглядах Литературного критика» / В. Ермилов // Литературная газета. - 10 сентября 1939.

Иноземцева, Е. Платонов в Воронеже / Е. Иноземцева // Подъём. - 1971. - № 2.

Корниенко, Н. В. История текста и биография А.П. Платонова / Н. В. Корниенко // Здесь и теперь. - 1993. - № 1. - С. 150-170.

Корниенко, Н. В. Повествовательная стратегия Платонова в свете текстологии / Н. В. Корниенко // «Страна философов» Андрея Платонова: Проблемы творчества / под ред. Н. В. Корниенко. - М. : ИМЛИ РАН ; Наследие, 1995. - Вып. 2. - С. 312-335.

Лифшиц, М. «Заметки об оптимизме Пушкина (глава из неопубликованной книги)». Ред. В. М. Герман и А. М. Пичикян / М. Лифшиц // Альтернативы. - 1999. - № 2. - С. 75.

Лукач, Д. Эммануэль Левин / Д. Лукач // Литературное обозрение. - 1937. - № 19-20. - С. 55.

Небольсон, С. Платонов - пушкинист / С. Небольсон // «Страна философов» Андрея Платонова: Проблемы творчества / под ред. Н. В. Корниенко. - М. : ИМЛИ РАН ; Наследие, 2000. - Вып. 4. - С. 48-50.

Платонов, А. Пушкин и Горький / А. Платонов // Литературный критик. - 1937. - № 6. - С. 63-84.

Платонов, А. Пушкин - наш товарищ / А. Платонов // Литературный критик. - 1937. - № 1. - С. 46-61.

Платонов, А. Записные книжки. Материалы к биографии / А. Платонов. - М. : ИМЛИ РАН ; Наследие, 2000. - С. 193, 195, 208.

Платонов, А. Сочинения. Т. 1, ч. 2 / / А. Платонов ; под ред. Н. В. Корниенко - М. : ИМЛИ РАН, 2004. - С. 511.

Платонов, А. Пушкин - наш товарищ / А. Платонов ; пер. А. Айзман // Пушкинское обозрение. - 2018. - Вып. 20.

Полтавцева, Н. «Гуссерлианское, космическое и Пушкинское начала в Платонове» / Н. Полтавцева // Эссе в области поэтики. - 2002. - № 27. - С. 97-113.

Полтавцева, Н. Платонов и Лукач: Из истории советского искусства 1930-х годов / Н. Полтавцева // Новое ли­тературное обозрение. - 2011. - № 107 (1). - С. 253-270.

Платонов и Лукач (из истории советского искусства 1930-х годов) // Новое литературное обозрение. - 2011. - № 1 (170). - С. 253-270.

Сейфред, Т. Платонов как протосоцреалист // / Т. Сейфред // «Страна философов» Андрея Платонова: Пробле­мы творчества / под ред. Н. В. Корниенко. - М. : ИМЛИ РАН ; Наследие, 1994. - Вып. 1. - С. 145-154.

Спиридонова, И. А. Пушкин в творческой эволюции А. Платонова / И. А. Спиридонова // Проблемы истори­ческой поэтики. - 2001. - Вып. 6. - С. 465-482.

Хазанов, П. «Честные якобинцы: Высокий сталинизм и социалистический субъективизм Михаила Лифши­ца и Андрея Платонова» / П. Хазанов // Русское обозрение. - 2018. - № 77 (4). - С. 2-27.

Шубин, Л. Критическая проза Андрея Платонова / Л. Шубин // Андрей Платонов. Размышления читателя. - М. : Советский писатель, 1970. - С. 3-18.

Bethea, D. Platonov's Revisiting of Pushkin's Sculptural Myth: Notes for a Violin with Silent Orchestra / D. Bethea, W. Clint // Essays in Poetics. - 2002. - Т. 27, № 2. - P. 63-97.

Platt, J. Greetings, Pushkin! Stalinist Cultural Polities and the Russian National Bard / J. Platt. - Pittsburgh : Univer­sity of Pittsburgh Press, 2016. - 201 p.

Platonov, Incommensurability, and the 1937 Pushkin Jubilee // Ulbandus 14. - 2011-2012. - Вып. 14. - P. 216-250.

References

Vlast’i khudozhestvennaya intelligentsiya: Dokumenty CK RKP (b) - VKP (b), VChK - OGPU - NKVD o kul’turnoi politike, 1917­1953 [Official Power and Artistic Intelligentsia: Documents of the Central Committee of the RKP (b) - VKP (b), VChK - OGPU - NKVD about the Cultural Policy]. (1999). Moscow, Demokratiya, pp. 439-444.

Galushkin, A. (2003). Andrei Platonov - I. V. Stalin - literaturnyi kritik [Andrey Platonov - I. V. Stalin - Literary Critic]. In Kornienko, N. V. (Ed.). «Strana filosofov» Andreja Platonova: Problemy tvorchestva. Moscow, IMLI RAN, Nasledie. Issue 4, pp. 815-826.

Duzhina, N. (2003). Postoyannye idealy Andreya Platonova vo vtoroi polovine 1930-kh godov [Constant Ideals of Andrey Platonov in the Second Half of the 1930s]. In Kornienko, N. V. (Ed.). «Strana filosofov» Andreja Platonova: Proble- my tvorchestva. Moscow, IMLI RAN, Nasledie. Issue 5, pp. 35-46.

Ermilov, V. (1939). «O vrednykh vzglyadakh Literaturnogo kritika» [About the Harmful Ideas of the Literary Critic]. In Literaturnaya gazeta. Septenber 10.

Inozemtseva, E. (1971). Platonov v Voronezhe [Platonov in Voronezh]. In Pod'yom. No. 2.

Kornienko, N. V. (1993). Istoriya teksta i biografiya A. P. Platonova [The History of the Text and Biography of A. P. Pla­tonov]. In Zdes'i teper'. No. 1, pp. 150-170.

Kornienko, N. V. (1995). Povestvovatel'naya strategiya Platonova v svete tekstologii [The Narrative Strategy of Platon­ov in the Light of Textology]. In Kornienko, N. V. (Ed.). «Strana filosofov» Andreja Platonova: Problemy tvorchestva. Moscow, IMLI RAN, Nasledie. Issue 2, pp. 312-335.

Lifshic, M. (1999). «Zametki ob optimizme Pushkina (glava iz neopublikovannoi knigi)» [Notes on Pushkin's Optimism (A Chapter from an Unpublished Book)]. Ed. by V. M. German and A. M. Pichikyan. In Al’ternativy. No. 2, p. 75.

Lukach, D. (1937). «Emmanuel' Levin» [Emmanuelis Levinas]. In Literaturnoe obozrenie. No. 19-20, p. 55.

Nebol'son, S. (2000). Platonov - pushkinist [Platonov as a Scholar of Pushkin]. In Kornienko, N. V. (Ed.). «Strana filo- sofov» Andreja Platonova: Problemy tvorchestva. Moscow, IMLI RAN, Nasledie. Issue 4, pp. 48-50.

Platonov, A. (1937). Pushkin i Gor'ky [Pushkin and Gorky]. In Literaturnyi kritik. No. 6, pp. 63-84.

Platonov, A. (1937). Pushkin - nash tovarishch [Pushkin is Our Comrade]. In Literaturnyi kritik. No. 1, pp. 46-61.

Platonov, A. (2000). Zapisnye knizhki. Materialy k biografii [Notebooks. Materials for the Biography]. Moscow, IMLI RAN, Nasledie, pp. 193, 195, 208.

Platonov, A. (2004). Sochineniya. T. 1, ch. 2 [Collected Works. Vol. 1, part 2] / ed. by N. V. Kornienko. Moscow, IMLI RAN, p. 511.

Platonov, A. (2018). Pushkin - nash tovarishch [Pushkin is Our Comrade] / transl. by A. Aizman. In Pushkinskoe oboz- renie. Issue 20.

Poltavtseva, N. (2002). «Gusserlianskoe, kosmicheskoe i Pushkinskoe nachala v Platonove» [Husserlian, Cosmic and Pushkinian Ideas in Platonov]. In Esse v oblasti poetiki. No. 27 (2), pp. 97-113.

Poltavtseva, N. (2011). «Platonov i Lukach: Iz istorii sovetskogo iskusstva 1930-kh godov» [Platonov and Lukács: From the History of Soviet Art of the 1930s]. In Novoe literaturnoe obozrenie. No. 107 (1), pp. 253-270.

Platonov i Lukach (iz istorii sovetskogo iskusstva 1930-kh godov) [Platonov and Lukács: From the History of Soviet Art of the 1930s]. (2011). In Novoe literaturnoe obozrenie. No. 1 (170), pp. 253-270.

Seifred, T. (1994). Platonov kak protosotsrealist [Platonov as a Prototypical Socialist Realist]. In Kornienko, N. V. (Ed.). «Strana filosofov» Andreja Platonova: Problemy tvorchestva. Moscow, IMLI RAN, Nasledie. Issue 1, pp. 145-154.

Spiridonova, I. A. (2001). Pushkin v tvorcheskoi evolyutsii A. Platonova [Pushkin in the Creative Evolution of A. Pla­tonov]. In Problemy istoricheskoi poetiki. Issue 6, pp. 465-482.

Khazanov, P. (2018). «Chestnye yakobintsy: Vysokii stalinizm i sotsialisticheskii sub'ektivizm Mikhaila Lifshica i An- dreya Platonova» [Honest Jacobins: High Stalinism and the Socialist Subjectivity of Mikhail Lifshits and Andrey Platon­ov]. In Russkoe obozrenie. No. 77 (4), pp. 2-27.

Shubin, L. (1970). Kriticheskaya proza Andreya Platonova [Critical Prose of Andrey Platonov]. In Andrei Platonov. Razmyshleniyachitatelya. Moscow, Sovetskii pisatel', pp. 3-18.

Bethea, D., Clint, W. (2002). Platonov's Revisiting of Pushkin's Sculptural Myth: Notes for a Violin with Silent Or­chestra. In Essays in Poetics. Vol. 27. No. 2, pp. 63-97.

Platt, J. (2016). Greetings, Pushkin! Stalinist Cultural Polities and the Russian National Bard. Pittsburgh, University of Pittsburgh Press. 201 p.

Platonov, Incommensurability, and the 1937 Pushkin Jubilee. (2011-2012). In Ulbandus14. Issue, pp. 216-250.

Данные об авторе

Сипли Джейсон - PhD, доцент кафедры русистики, Гамильтонский колледж (Клинтон, США).

Author's information

Cieply Jason - PhD, Assistant Professor of Department of Slavic Languages and Literature Gamilton Col