С. Маршак: судьба и наследие
"Детская литература", 1987, № 10.
С. 10-15.
Публикуется с любезного разрешения автора.
Мирон Петровский
Литературная судьба Самуила Яковлевича Маршака складывалась счастливо, но необычно. Ему было всего пятнадцать-шестнадцать лет, когда его стихи и переводы уже печатались в столичных журналах, ему благожелательствовали Шаляпин и Глазунов, о нем заботился Горький, устроивший его, щуплого и болезненного подростка, в ялтинскую гимназию и поселив у своей жены Е. Пешковой, им восхищался, словно чудом, старик Стасов - брал его с собой в концерты, водил по выставкам и мастерским лучших петербургских художников, рассказывал о нем Льву Толстому и, доставая из бумажника фотографическую карточку "маленького Сама", просил "Великого Льва" взглядом передать благословение юному поэту.
Лев Толстой высказался в том смысле, что из вундеркиндов редко выходит что-либо путное, что вундеркинды подобны фейерверку - вспыхнут на мгновение, удивят, наобещают, а потом погаснут, - но просьбу Стасова выполнил: долго и внимательно глядел на детское лицо Маршака. Было ли это благословение? Или безмолвный вопрос: а выйдет ли из тебя, дружок, что-нибудь?.. Стасов осторожно, словно боясь стряхнуть с фотографии взгляд Толстого, упрятал ее обратно в бумажник.
И вдруг Маршак исчез. Нет, сказать, будто он вовсе исчез из литературы, нельзя. Он учится где-то за границей, не то в Лондоне, не то в Эдинбурге, совершает познавательную поездку на Ближний Восток и знакомится на пароходе со своей будущей женой, публикует свои путевые очерки и корреспонденции в "Биржевых ведомостях" и множестве других газет, печатает и стихи, подписываясь псевдонимами, заимствованными у персонажей Пушкина и Диккенса, сотрудничает в "Сатириконе". Статьи и стихи хорошие, интересные, дельные и смешные, но где замечательный поэт? Где большой поэт, обещанный Стасовым?
Маршаку уже под тридцать - время, время начинать! Когда же, если не теперь? А может, Стасов ошибся, а Лев Толстой был прав: вундеркинды - ненадежный, скоропортящийся продукт? Вот он разменял уже свой четвертый десяток. В этом возрасте многие замечательные поэты потихоньку переходили на прозу, а иные кончали свой жизненный путь. Японская война начинает забываться за мировой и гражданской. Три революции прогремели над страной. А большого поэта Маршака все нет как нет. Да теперь уже, кажется, поздно...
И тут он появился. Он появился, когда уже не очень молодым человеком стал припоминать свое предместное, слободское, провинциальное детство и рассказывать о нем детям в другой русской провинции - в Екатеринодаре (ныне Краснодар). Это не следует понимать слишком буквально: Маршак не засел за сочинение мемуаров (книга воспоминаний "В начале жизни" была написана много позже, через сорок лет), но в каждом его произведении, адресованном детям, будь то пьеса, сказка, баллада или загадка, жила память собственного детства. И весь накопленный за долгие годы жизненный и литературный опыт, все поиски, сомнения, наблюдения и догадки - все замкнулось воспоминаниями детства, как будто в электрической цепи появилось недостающее звено - и пошел ток.
В 1922 году вышла первая книга Маршака для детей (в соавторстве с Е. Васильевой). Это были пьесы-сказки, равно пригодные и для чтения, и для постановки на театре. Выросшие из фольклора, в том числе - детского, связанные с народным бытом, написанные сильной рукой большого художника, эти сказки основательно способствовали возникновению и развитию детской литературы и театрального искусства для детей в нашей стране, включая сюда искусство театра кукольного. С этих пор стихи для детей стали главными, определяющими в обширном творчестве писателя Маршака. Сознание современников стало считать Маршака - едва ли безосновательно - детским поэтом по преимуществу. Именно в стихах для детей была найдена и закреплена та гармоническая линия, которую так настойчиво искал Маршак, - не обывательская "золотая середина", а пушкинский синтез "золотых крайностей", где победительная гармония сохраняет энергию преодолевающего усилия.
Стал ли Маршак детским поэтом благодаря отменной и вовремя всплывшей памяти детства? Стал ли он поэтом для детей потому, что к этому подталкивал его опыт пути - работа в "школе простой жизни" Филиппа Ойлера, в воронежских приютах для детей, обездоленных империалистической войной, в краснодарском Детском городке для детей, обездоленных войной гражданской? Или же он стал детским поэтом потому, что по каким-либо причинам (нередким в богатом "причинами" XX в.) ему был закрыт путь в иные поэтические жанры и рубрики? На все эти вопросы могут быть даны положительные ответы, которые будут верны, но недостаточны, как всегда бывают недостаточны чисто биографические истолкования творчества.
"Я не думаю, что мечтой его литературной юности было стать именно детским поэтом", - справедливо писал впоследствии Александр Твардовский. Но Маршак стал детским поэтом, и феноменальность этого факта уже не воспринимается современным читателем, для которого самое имя Маршака стало чуть ли не синонимом понятия "детский поэт". Феноменальность же этого факта заключается в том, что никогда до тех пор выдающийся поэт не отдавал свое творчество всецело тому читателю, о котором в поздней эпиграмме Маршака сказано, что "умеет он под стол ходить пешком". Большие поэты обычно посещали детскую провинцию на правах столичных гастролеров либо творили произведения для детей, не ведая, что творят, не догадываясь об истинном адресате своих творений. Явление Маршака детской литературе - событие революционное и революционизирующее.
Это явление родилось на волне долгих маршаковских размышлений о путях демократического искусства, на путях поисков выразительных средств, соответствующих задачам этого искусства. Выходец из низов, достигший высот культуры, Маршак всю жизнь был озабочен проблемой культурного неравенства верхов и низов - проблемой, которая достигла небывалой прежде серьезности в России начала века и была доведена до предела революцией. Соединение "ученой культуры" верхов с культурой низовых масс во имя культурного расцвета нации - вот в чем было дело. Решить проблему - значило создать общепонятные, но при этом не заниженные, не "удешевленные" формы культурного развития. Не нищую "культуру для бедных", но богатую культуру для всех. Перед глазами Маршака был пример его любимого Пушкина, "поднявшего" прозаическую фольклорную сказку на свои поэтические вершины, - ведь русский фольклор, как известно, не знает стихотворной сказки. И эти пушкинские творения, синтезировавшие народный опыт и эстетику с достижениями высокой поэзии, почти немедленно стали уходить - к детям. Тут было над чем задуматься...
Маршак сделал замечательное открытие. Он открыл литературу для детей в качестве самого органичного, самого устойчивого пласта демократической культуры. В самом деле: трудно сказать, что будут читать дети, когда вырастут, и будут ли читать что-либо вообще, но через детский стишок и сказку проходят практически все. Из возрастной рубрики литературы они переосмысляются в рубрику своеобразно социальную. Свое открытие Маршак совершил не как анатомизирующий исследователь, но как одушевляющий поэт, и подарок поэта "малым сим" в равной степени относится к малым и в возрастном, и в социальном смысле. Детский стишок и сказка становятся - страшно вымолвить! - основой общенациональной культуры, той культурной платформой, которая объединяет всех, говорящих на данном языке. В детском стишке и сказке происходит причащение родной культуре.
Трудно увидеть случайное совпадение в том, что оба зачинателя нашей поэзии для детей - Маршак и Чуковский (совершивший подобное открытие на своих путях) - прошли через опыт английской литературы и фольклора. Англичане раньше, чем это произошло у нас, поняли значение детского стишка и баллады, скороговорки и нелепицы. Поняли педагогический, художественный и культурно-демократический смысл этих прекрасных созданий и включили их в "высокую" культуру. Ни Чуковского, ни Маршака этот опыт не увел на чужие пространства, но открыл им способ ускоренного развития отечественной демократической культуры.
Переворот, совершенный в поэзии Маршаком, был переворотом в прямом, буквальном смысле. Маршак перевернул критерии, и не к детской поэзии стал подходить с мерой, выработанной в поэзии "взрослой", а напротив того - к поэзии для взрослых стал прилагать меру ясности, прозрачности и чистоты детской поэзии, меру демократическую, меру пушкинскую. К последнему слову нужна оговорка: смысл понятия "пушкинская мера" так огромен и так богат, что русские поэты разных направлений, "пушкинианцы" разного толка, всегда находили в Пушкине свое и части придавали значение целого. Маршак тут не представляет исключения. Для Маршака ориентиром стал пушкинский светлый разум, пушкинская ясность, подразумевающая глубину, хотя, надо сказать, Маршак (особенно в поздние свои годы) бывал порой излишне рационалистичен. Но в лучших своих вещах он с таким блеском соединил стихийную гениальность народного примитива с отработанной изысканностью книжной поэзии, что все эти "Раскрывает рыбка рот, а не слышно, что поет" (восхищавшее Маяковского) или "Вот какой Рассеянный с улицы Бассейной" теперь столь же принадлежат поэту, их сочинившему, сколь и всем его читателям, большим и маленьким, высокообразованным и вовсе неграмотным, - всем.
Вообще, разделение творчества Маршака на "детское" и "взрослое" чрезвычайно условно и определяется не столько по содержанию (и уж, конечно, не по стилистике), сколько внепоэтическими, внелитературными обстоятельствами, чуть ли не одним только форматом издания - большим для маленьких, маленьким для больших. Конечно, "Сказка о глупом мышонке" или "Рассеянный" написаны не совсем так, как переводы из Бернса или Шекспира, но явно в той же поэтической манере, в пределах той же остро ощущаемой традиции.
С этим разнообразием внутри одного, четко сформированного, ненавязчивого, но безошибочно узнаваемого маршаковского почерка, связан известный парадокс творчества Маршака. В его наследии есть стихи для детей и взрослых, мемуарная и критическая проза, пьесы для чтения и представления - и переводы, переводы, переводы... Даже беглого взгляда на жанровый репертуар Маршака, даже простого перелистывания собрания его сочинений достаточно, чтобы заметить более чем странный пробел, пропуск, зияние. Прямая лирика, лирический жанр в точном смысле слова занимает у Маршака ничтожное место либо вовсе отсутствует. Это ли не парадокс? Ведь представление о большом поэте связывается - и в массовом сознании, и в трудах литературоведа - прежде всего с лирикой...
В жизни Маршака было два лирических периода, оба непродолжительные и по количеству "продукции" относительно скромные. Один - ранний, в самом начале пути (это были далеко не лучшие, почти ученические создания будущего мастера), другой - поздний, старческий, что само по себе тоже парадоксально, ибо лирика издавна и вполне основательно почитается достоянием юности, молодости. Лета, ясное дело, шалунью-рифму гонят и клонят, как известно, к суровой прозе. История поэзии подтверждает, что лирика сочиняется преимущественно, если не исключительно, молодыми для молодых. Стихов о первой любви неизмеримо больше, нежели о последней, и лирика преклонного возраста (вроде поздней тютчевской) - скорее исключение в истории поэзии. Вот и получается, что основной корпус произведений Маршака, заключенный между ранними "песнями невинности" и поздними "песнями опыта" (если воспользоваться дорогими для Маршака определениями Блейка), чужд открытого лирического высказывания. Но чужд ли он лирики вообще?
Маршак выработал в своих детских стихах и распространил на все свое творчество принцип лирической сдержанности. Дело тут вовсе не в том, что интимные признания неуместны в стихотворении, адресованном ребенку. Ход мысли поэта был примерно таков: лирическая несдержанность ведет к излишней интимной откровенности - это, во-первых, нескромно, во-вторых, лирическая несдержанность делает произведение избыточно "личностным", прикрепленным к конкретному событию из жизни конкретного человека, лишает стихотворение возможности быть выражением "всеобщего", общечеловеческого, способности ложиться на любой голос, как ложатся и могут быть произнесены любым человеком от своего имени слова народной песни или пушкинское "Я вас любил...". Особо следует заметить, что и то и другое возражение Маршака против избыточной лиричности делается с позиций этических и эстетических одновременно.
К принципу, соединяющему эстетическое начало с этическим, надо прислушаться, даже если мы не согласны с ним или творчеством, возникающим на его основе. Синтез отдельного и всеобщего, стремление к общезначимости и универсальности поэтического творчества - вот какую задачу решал Маршак, избирая принцип лирической сдержанности. Удивительно ли, что этот принцип он открыл именно как детский поэт, пишущий для человека, еще не вполне осознавшего свою "отдельность" - от сверстников, от семьи, от мира в целом? Удивительно ли, что этот принцип он распространил и на поэзию для взрослых - для людей, трагически переживающих свою уже осознанную "отдельность"?
Тут-то и понадобились, тут-то и пригодились Маршаку все несобственно-лирические жанры литературы. Он, яркая человеческая личность, несомненно способная вызвать интерес в лирическом воплощении, как бы "прятал" свой лирический потенциал (а интимное - исключил начисто). Маршак-лирик прятался за подставные фигуры: за образ ребенка - в детских стихах, за персонажей - в своей драматургии, за иноязычного поэта - в переводах и т. д. Вместо себя от высылал на сцену своих объективированных двойников.
Такое решение соответствовало и рационально, опытным путем разработанной эстетической программе, и личным свойствам, человеческим качествам поэта. С неизбежностью следует еще один не лишенный парадоксальности вывод: приглушенность, подавленность, исключенность прямой лирики была одним из главных проявлений лиризма Маршака. Все жанры его творчества - и стихи для детей, и пьесы для них же, и переводы, и статьи, и прочее - предстают перед читателем как особого рода поэтические метафоры: метафоры лирики. На всех его произведениях лежит печать могучей творческой личности автора, печать маршаковской неповторимости, стремящейся "усреднить" себя с личностью и неповторимостью любого из его читателей. Поэтому нет четырех, пяти или шести разных Маршаков (по числу жанров), а есть один Маршак, и один в этом случае больше четырех, пяти или шести.
Неповторимость этой личности, ее оригинальность осуществляла себя более чем странным образом: сокрытием чересчур личностных своих черт, отказом от подчеркивания своей оригинальности. Единственное "я" и неисчислимое "мы" идеально уравновешены на строгих весах Маршака. Поэтому со стихами Маршака ассоциируется представление о неслыханной простоте, они кажутся сказавшимися сами собой. На вопрос: какая самая заметная особенность стихов Маршака? - девять читателей из десяти ответят: "Ну, они такие... простые, одним словом". Только с позиций высокомерного снобизма эта простота неприемлема: ведь она означает - никакой, лишенный самобытности и глубины. Нужно ли говорить, что здесь происходит прискорбное смешение понятий, и простоту, которая хуже воровства, путают с простотой, рожденной из преодоленной сложности? С простотой, в которую впадают, как в ересь, по слову Пастернака.
Имя Пастернака здесь помянуто не всуе. Намереваясь заняться стихами для детей, Пастернак обратился с письмом к своему антиподу Маршаку, признанному мастеру детской литературы. Письмо не сохранилось, но Маршак часто и уважительно повторял его основную формулу: Пастернак просил указать традицию и посоветовать, как избежать штампа. С глубокой серьезностью глядя на собеседника, Маршак говорил, что это - единственно правильная постановка вопроса. Традиция вне штампа, новаторство без отрыва от традиции - этот диалектический принцип Маршак исповедовал всю жизнь.
Вместе с Пушкиным, именем которого означена поэтическая традиция Маршака, следует назвать имя Льва Толстого, чьи педагогические идеи и трудовая эстетика были восприняты и продолжены Маршаком. Они были восприняты непосредственно, из соответствующих сочинений великого писателя, и через Стасова - наставника юного Маршака, единомышленника Толстого и негласного консультанта толстовского трактата "Что такое искусство?". Не зря стихи Маршака для детей дают столько разнообразных параллелей к "Русским книгам для чтения" (скажем, "Волга и Вазуза" Маршака - стиховое овладение сюжетом, представленным в книге Толстого). Маршак как бы говорит своему маленькому читателю: прежде всего научись уважать тех, кто трудится, научись восхищаться умными человеческими руками, сооружают ли они величайшую электростанцию или порцию мороженого, подметают ли улицу или тушат пожар...
Люди "престижных", прославляемых профессий - редкие гости в стихах Маршака. Он вообще избегал прославленных героев - ему милее герои безвестные. Слава не гонится по пятам за этими героями либо не может их настигнуть, как отважного парня из "Рассказа о неизвестном герое". Настоящий герой, по Маршаку, - тот, кто тихо, без шума и грома добросовестно делает свое честное и доброе дело. То ли Маршак защищал своих героев от обольщений славы, то ли боялся, что возведенные в официальные степени героизма, награжденные и прославленные, они утратят равенство самим себе, целостность характера и судьбы. В любом случае, в любимых героях у Маршака ходят непрославленные и даже не названные по имени столяры и плотники, пожарные и часовщики, стекольщики и чистильщики обуви, швейцары и носильщики - и безымянный Человек, покоряющий Днепр.
Эти непрославленные люди невидных профессий составляют что-то вроде фундамента общественной пирамиды, и положение этих людей, несмотря на разного рода неудобства, обладает одним завидным свойством: фундамент не может упасть. Отстраняя славу от этих людей, Маршак заботится об их устойчивости. Не потому ли он разглядел безвестного героя - в ком бы вы думали? - в Шекспире! Английский поэт, по Маршаку, не сразу выделился из ряда безвестных героев: "Прошли века, пока он целым миром был в звание Шекспира возведен" (имя даруется безымянному герою как звание!). Такого же героя, не отчужденного славой от самого себя, он видел в Бернсе, который, будучи уже известным поэтом, продолжал ходить за плугом и кормиться крестьянским трудом. Здесь - решительная точка совпадения Маршака с Александром Твардовским, ближайшим к нему человеком в советской поэзии, создателем "по самой сути рядового" Теркина, который "никем не может быть повышен в чине".
Именно они, эти люди честного труда, от сапожника до Шекспира, от стекольщика и пожарника до Бернса и Твардовского, вносят в мир добрый человеческий порядок, лад, гармонию. В сонетах Шекспира, переведенных Маршаком, прослеживается ряд основных тем, группирующих полтораста стихотворений в несколько неявных циклов, но, вместо перечисления этих тем, можно попытаться определить самую главную, доминантную тему сонетов. Этой темой окажется бессмертие - победа над небытием. Ни английский поэт, ни его русский переводчик даже не помышляют о сверхъестественном, потустороннем бессмертии. Речь идет о бессмертии в земном, гуманистическом смысле: человек бессмертен в сердцах других людей - в дружбе и любви, в своих детях и в своем творчестве, преодолевающем стихии времени, природы, чувств, подобно тому, как музыка преодолевает хаос звуков, организуя его по законам гармонии.
Каждый, кто знаком с произведениями Маршака (а кто с ними не знаком?), должен заметить, как близки русскому поэту эти мысли и образы. Более того: они-то и составляют центральные нервные узлы всего творчества Маршака, взятого целиком. Их доминантность в маршаковских стихах для детей, пьесах, статьях, лирических эпиграммах и прочем столь же очевидна, как и в переводах шекспировских сонетов. Простодушная детская жажда гармонии становится величайшим богатством в духовной сокровищнице Маршака, детский, доброжелательный и полный надежды на добро взгляд на мир канонизируется как взгляд правильный, категория "детское" становится творческой универсалией. На передний план выходит мысль о бессмертии человека в культуре, требующей преодоление хаоса в мире и в себе самом. Маршак не уставал доказывать - всеми жанрами своего творчества, - что только в этом одолении, в труде и творчестве, человеческая жизнь обретает оправдание и смысл, а человек становится тем, кем ему и положено быть, - деятелем, творцом, победителем.
В тот роковой и незабвенный час,
Когда война решала судьбы мира,
Маршак писал стихи для "Окон ТАСС",
А по ночам переводил Шекспира, -
сказал он сам о себе в малоизвестной лирической эпиграмме. Какой хаос ни захлестывал бы мир, дело человека - противостоять ему. Ночью Маршак занимался тем же, чем и днем: боролся с хаосом - за гармонию, с одичанием - за культуру.
Связь публицистических стихов Маршака с злободневностью не нуждается в комментариях, но нужно напомнить, что такой же связью отмечено любое творческое усилие Маршака. Нужно напомнить, что бернсовские стихи о человеческом достоинстве, о том, что король может назначить генералом любое ничтожество, но назначить кого-либо добрым малым - не в его власти, о том, что бревно останется бревном и в орденах и в лентах, - переводом этих стихов Маршак отвечал на известную концепцию "человека-винтика". Перевод, как всегда у Маршака, был метафорой лирики. Нужно напомнить, что такое человечное и трогательное стихотворение Бернса "Моей незаконнорожденной дочери" было переведено, когда в метриках детей войны ставились оскорбительные прочерки, и опубликовано раньше любых других протестов советской общественности против бесчеловечного закона. Скрытая публицистичность этого стихотворения была маршаковской лирикой. Будущий исследователь, расположив переводы шекспировских сонетов в той последовательности, в какой они переводились, и установив даты, сумеет многое объяснить себе и другим в маршаковской работе. Выполняя ее, Маршак глядел, по его собственным словам, не только в английский текст, но и в окно. То, что видел в своем окне Шекспир, и то, что видел в своем Маршак, сливалось в маршаковскую лирику - "вечную" и актуальную одновременно.
Маршак был прирожденным просветителем, воспитателем, и его воспитанники уверяют, что в этой роли он был даже сильнее себя - поэта. Громадный поэтический темперамент, несокрушимая творческая воля, впечатляющее мастерство, истовая преданность своему делу - все это сделало Маршака воспитателем поэтов еще в 20-е годы. Воспитывал Маршак строго: размягченному слову "школа" он возвращал родство с жестким глаголом "школить". Этот детский поэт воистину был "дьяволом недетской дисциплины". Его творческий метод оказал неоспоримое влияние на несколько поколений поэтов - не только детских. От этого влияния не уклонились даже его поэтические оппоненты. Д. Хармс и А. Введенский, С. Михалков и А. Барто, Б. Заходер и В. Берестов, Н. Матвеева и А. Кушнер, В. Левин и М. Яснов в разные времена и по-разному прошли маршаковскую выучку.
Сущность этого поэтического метода раньше и лучше многих советских критиков поняла Марина Цветаева в своем зарубежье. "Кто это пишет? - спрашивала она, прочитав детские книги Маршака и поэтов его круга. - Никто. Безымянный... Пишет высокая культура стиха". Оценка тем более поразительная, что исходила она от поэта, противоположного Маршаку по всем статьям. Поразительно и то, что Цветаева зачислила Маршака в безымянные, безвестные герои, не зная, что такое для Маршака этот персонаж...
То, над чем бьются сегодня детские поэты, критики детской литературы, редакторы детских издательств, может быть совершенно точно названо по имени: продуктивный стиль. В детской литературе идут поиски продуктивного стиля. Такого, который сулит не кратковременные эффекты, а хотя бы относительно продолжительное литературное функционирование и притом обеспечивает решение актуальных задач детской литературы. Тут никак не обойти Маршака, чей опыт и наследие являют ценный образец продуктивного стиля поэзии для детей. Созданный Маршаком поэтический метод, надо полагать, обладает большим будущим - не в последнюю очередь благодаря своей способности отразить жизненное многообразие, решить насущные задачи литературы, включить широкий спектр тем, образов, эмоций (от игрового веселья до нешуточного трагизма) и притом предоставить пространство для развития индивидуальных стилей в пределах одной стилистической традиции.
