Сказка о крови сердца

Жил когда-то маленький мальчик, и когда его спрашивали, кем он станет, когда вырастет, он, не задумываясь, отвечал: поэтом.

Он давно уже так решил — с тех самых пор, как, проходив два года в школу, вызубрил наизусть псалтырь и научился декламировать басни Геллерта1 из хрестоматии. Люди смеялись в ответ, они находили очень милым, что Ганс Лутц, так звали маленького школьника, бойко подбирает рифмы и пишет в стихах поздравления родителям на именины и к Новому году.
Однако, достигнув двадцатилетнего возраста, юноша по-прежнему не знал иного ответа на вопрос об избранной профессии и продолжал твердить: хочу, мол, быть поэтом; тут-то его доброму родителю стало уже не до смеха, и он разъяснил Гансику, который тем временем вырос и превратился в большого Ганса, что стихами сыт не будешь и что многие замечательные люди прозябали в нищете из-за пресловутой поэзии, не имея куска хлеба. На это сын возразил с непривычной пылкостью и огнем во взоре: дескать, истинно говорится, что не хлебом единым жив человек, все необходимое для жизни дарует ему Господь, ибо он, как известно, одевает и лилии полевые, и они привольно цветут, источая сладостное благоухание, подобно прекраснейшим стихам.

Эти сумасбродные идеи всячески поддерживал друг Ганса, привязавшийся к нему еще в детстве и с того времени бывший ему верным товарищем. То был веселый малый; какого он роду-племени — было неизвестно, не знал никто, ни где он обитает, ни чем кормится. Товарищу он сообщил лишь свое имя — Фантазус. В школу он не ходил, однако, похоже, вкусил полезных плодов знания и был на редкость смышленым пареньком: если чего не знал наверное, так умел присочинить.

Он-то и был неизменным спутником юного поэта везде и всюду, разлучаясь с ним лишь в часы занятий в школе, хотя родителям Ганса такое приятельство, поощрявшее пустые мечтания их сына, совсем не нравилось, и они терпели его лишь постольку, поскольку юноша заявил — для него, мол, потеря друга равносильна смерти. Вот и приходилось им мириться с тем, что этот самый Фантазус долгими часами гулял по округе с их Гансиком или сидел возле него, когда тот писал латинские упражнения и решал математические задачи, которые, впрочем, ничуть не становились от этого лучше, и даже иногда спал с ним вместе. Никто не знал, какие разговоры вели друзья,- они то со смеху покатывались, то ходили как в воду опущенные, лишь это и было по ним заметно. Но самое скверное было то, что Фантазус потворствовал дурной привычке Ганса — сочинять стихи; он рассказывал ему разные истории, которые тот потом переделывал в поэмы, а если друзьям случалось оказаться в обществе девушек, нашептывал ему на ухо, кто из них самая миленькая и заслуживает быть воспетой в стихах.

Такой приятной жизни конца-краю не было, но однажды отец все же властно возвысил голос и настоял, чтобы Ганс отправился в один большой прирейнский город изучать серьезное, действительно хлебное дело в тамошнем университете. Этим путем он хотел и от сомнительного приятеля сына избавить, и всех поэтических мотыльков разогнать, что порхали в Гансовой голове, не давая проникнуть в эту голову ни одной мало-мальски здравой мысли.

Но отец просчитался. Ибо Фантазус был свободен, как пташка в небесах, и вольно полетел за другом в те края, где не было за Гансом никакого присмотра и где он с гораздо большей легкостью разделял общество Фантазуса, чем прежде.

Теперь странствующий школяр обрел свободу и мог не слишком серьезно относиться к изучению хлебного ремесла, а друг-фантазер день и ночь был с ним неразлучен, но тем не менее поэтические труды не больно-то продвигались. Правда, тетрадка, куда Ганс записывал свои вирши, заметно пополнялась, ибо в университетском городе и его окрестностях не было недостатка в «белопенной влаге и девах чернокудрых», однако внутренний голос нашептывал юному поэту, что все это — пустое бренчанье, что ничего выдающегося пока не создано и славы у современников и потомков, которой он жаждал, не добиться так просто, шутя и играя.

И вот в один прекрасный день собрал он тех своих литературных первенцев, которые, по его мнению, удались лучше остальных, и понес их к одному старому ученому, профессору изящной словесности, чтобы тот вынес им свой приговор. Профессор радушно принял застенчивого юношу, заглянул в его толстые тетради, прочел кое-какие стихотворения и страницу-другую из трагедии «Конрадин, последний из Гогенштауфенов»3, потом хмыкнул, помычал: «Гм… Н-да…», отчего истомившийся в ожидании школяр покраснел как рак, а затем объявил, что вещички эти, пожалуй, можно считать довольно многообещающей пробой пера, но все они еще весьма незрелы и незначительны, и посему он настоятельно советует воздержаться от их издания. Юный стихотворец, коль скоро он намеревается создать что-то действительно серьезное, более всего должен остерегаться пустозвонства фантазий, он должен черпать из самой гущи жизни или же отбирать тщательно подготовленную материю и трудиться над ней прилежно и с любовью.

На том он выпроводил порядком озадаченного служителя муз, на прощанье еще раз уверив его в своем добром расположении. Ганс же был совершенно уничтожен; доставив домой свое поэтическое имущество, он сунул всю связку бумаг в печь, где пылал огонь — на дворе стояла осенняя пора,- после чего с тяжким вздохом бросился на кровать, ибо когда-то он вычитал в «Тристраме Шенди»2, что невзгоды легче переносить в горизонтальном положении.

В этом-то положении застал его друг, вернувшийся с Рейна, куда он ходил в то утро купаться.

— Теперь ты видишь,- воскликнул он, выслушав рассказ о визите к профессору,- видишь, как я был прав, предостерегая тебя от старых педантов, которые сами-то ничего не умеют, разве что подрезать крылья жизнерадостным юным дарованиям тупыми ножницами своих угрюмых предрассудков. Черпать из гущи жизни! Будто мы с тобой девушек вволю не целовали, не куролесили напропалую! А что еще за материал, который должен быть «тщательно подготовлен», прежде чем над ним трудиться? Разве мало великолепнейших проказ да проделок я тебе прямо с ходу, из ничего выдумывал? Да я тебе мигом сотни, тысячи приключений насочиняю, одно другого чудесней! Впрочем, все ясно, мое мнение ты ни в грош не ставишь; видно, дружба наша начинает остывать. Что ж, делай, как велит этот премудрый маэстро. Кстати, в городе нынче ярмарка и народное гулянье, вот там и найдешь себе гущу жизни, так сказать, во всей красе. Что касается материй, тут я тебе не советчик — в старом хламе и рухляди не разбираюсь.

Надувшись, он отвернулся и не сказал даже «до свиданья», когда Ганс по его совету пошел в город.

На широком лугу за городскими воротами раскинула шатры и палатки веселая ярмарка, и пестрая толпа горожан и сельских жителей волновалась в торговых рядах. Юный стихотворец изо всех сил старался отыскать хотя бы тень поэзии среди зевак, зазывал и торговцев, но всюду находил лишь то же, что и всегда. Остановившись возле будки лотерейщика, он принялся наблюдать, как крестьянские парни и девки с алчностью и вожделением тянули билетики, в основном пустые,- лишь немногим счастливчикам везло, и они забирали совершенно ни на что не пригодный выигрыш. Сам он сразу же выиграл блестящую оловянную ложку.

«Если вдруг посыплется манна небесная, будет чем ее черпать»,- глубокомысленно заключил Ганс, сунув ложку в карман. Хорошенькие девушки, пробиравшиеся мимо него в толпе и о чем-то с загадочным видом шептавшиеся, кидали в его сторону призывные взгляды. Пойдя за ними, он попытался завязать легкую галантную беседу, но девушки отвечали довольно неумно и развязно, так что он поскорей от них отстал, они же в отместку крикнули ему вслед что-то язвительное и грубое. Сидевшие в кабачке знакомые студенты позвали его в свою компанию, но он извинился и сказал, что не может присоединиться к ним из-за неотложного дела. Да разве узнал бы он в этой компании что-нибудь такое, что не было бы давно ему известно? Так брел он, накапливая неутешительные наблюдения, и думал: почтенный род людской ведет себя здесь в высшей степени прозаическим образом, поэту, который ищет вдохновения в гуще жизни, тут поживиться нечем. Он уже жалел, что повздорил с другом Фантазусом. Первая любовь Ганса — в те дни друг без устали подбрасывал ему отличные идеи — была совершенно иной, чем милости здешних несносных дур, и вообще здесь, в базарной толчее, едва ли почерпнешь по-настоящему волнующие и достойные впечатления.

Он забрел на окраину ярмарки и решил уже отложить до другого случая свою затею с гущей жизни, но вдруг заметил чуть в стороне под высокими ивами лачужку, над дверями которой было золотыми буквами написано: «Материи». Это слово приковало его взгляд, хоть он и понимал, что за ним кроется обыкновенная лавка, а отнюдь не собрание тех материй, о которых толковал профессор словесности. Перед приоткрытой дверью ветхого деревянного домишки сидела на скамеечке старушка и быстро вязала что-то длинными деревянными спицами.

— Что это вы вяжете, матушка? - полюбопытствовал поэт, подойдя ближе.

Старушка подняла на него глаза, которые как-то странно блеснули.

— Это, сударь мой, не для вас. Я тут плету романы для семейного чтения, видите, из какой мягкой белой шерсти эти романы? Потом украшу вязанье разными картинками и пестрыми лоскутками. А вот в лавке у меня есть редкостные материи, самым лучшим сочинителям не зазорно такие покупать. По вам сразу видно, что вы тоже из их гильдии. Не угодно ли взглянуть на мой товар — многообещающему юноше я согласна сделать скидку.

С этими словами она свернула вязанье, поднялась с низкой скамеечки и пошла в лавку.

— Как вы догадались, что я тоже пишу? — спросил юноша.

— Хе, да потому, что вы все в облаках витаете, а под ноги-то не глядите, вот и споткнулись сейчас на ровном месте. Да вы заходите, посмотрите, попусту ли я хвалилась. Люди не вам чета тут, бывало, диву давались и пользовались моими услугами.

И верно, здесь было чему подивиться: все в лавке сверкало и переливалось яркими красками, о чем ни за что было не догадаться, глядя с улицы. Редкостные драгоценные материи тончайшего плетения, расписные шелка и узорчатый бархат, расшитые чудесными картинами и древними изречениями,- все это висело вокруг по стенам, глаза так и разбегались. Старушка некоторое время молча наслаждалась видом восхищенного и изумленного юноши.

— Что же, сынок, пожелаете выбрать? - спросила она затем. - Вот древнейшие египетские образчики, с недавних пор они снова в моде. А здесь — греческие и римские, нынче спрос на них упал. Да и средневековые не сказать, чтоб нарасхват шли, не то, что лет тридцать — сорок назад. Модные новинки приобретать не советую — какие-то они грязноватые, за ними только любители гоняются, как раз из-за этих грязных красок. Вообще лучше прямо скажите, какого рода материал вам желателен. У меня есть множество вполне надежных старинных материй, а есть и другие, которые представлены лишь в летописях да в сборниках новелл.

— Нет-нет,- возразил юноша. - Ничего исторического мне не надо. И так после «Конрадина»3 до сих пор в себя не приду. Вот если б у вас нашелся добротный солидный материал для патетической трагедии, чтобы была там и любовь, и злодейство, и смерть, сплошь пронизанные возвышенными чувствами,- вот это было бы то, что нужно. Скажем, вроде «Ромео и Джульетты» Шекспира.

Услыхав это имя, старуха молча кивнула, с каким-то странным выражением моргая светлыми глазками.

— Я его хорошо знала,- сказала она. - Он был одним из моих любимых покупателей, чрезвычайно приятный был господин, никогда не забывал осведомиться о моем здоровье. Смех да и только! Нынче-то что говорят, будто бы он был вовсе другой, благородный, дескать, господин и великий ученый. Сомневаюсь, чтобы он был очень образованный человек, зато уж в материях разбирался превосходно, тут ему равных, можно сказать, не было, а иметь с ним дело было сплошное удовольствие. Что бы он ни купил, из всего он умел сделать нечто и вправду настоящее, а прочие-то спесивые господа иной раз возьмут да изрежут весь материал вдоль и поперек. Ну, коли вы тоже господина Шекспира уважаете, так и быть — найдется для вас красивый отрезик, остаток того сорта, который господин Шекспир ценил особенно высоко,- это старинная золотая парча, итальянская. Моль ее ничуть не попортила, разве только вот выцвела она малость от пыли да от солнца. Но это пустяки; главное, парча эта на редкость долговечная.

Старуха сняла с крюка кусок старой желтоватой ткани и, развернув, поднесла к маленькому оконцу.

— Красота, верно?- сказала она и встряхнула ткань, от которой поднялось легкое облачко пыли.- Золотая нить чуток потускнела, но рисунок сохранился просто на диво. Если, на ваш взгляд, он бледноват, так я вас научу, как горю помочь — вы брызните на него кровью сердца, и рисунок сразу оживет и заиграет свежими природными красками.

Наш Ганс, как ни старался, ничего не мог различить на куске старого гобелена, кроме выцветших арабесок4, в которых словно бы смутно вырисовывались какие-то блеклые фигурки. Однако он не хотел показать, какой плохой он знаток, авторитет же великого писателя, предпочитавшего именно этот сорт, окончательно его подавил. Поэтому он смущенно спросил о цене — будет ли сей раритет доступен для его тощего студенческого кошелька.

— А вовсе и не обязательно платить прямо сейчас,- ответила старушка, складывая драгоценный материал и заворачивая его в газетный лист. - Начинающим авторам я всегда иду на уступки. Вы ведь теперь не пройдете стороной мимо моей лавки, ну а я сумею не остаться внакладе. - С этим она сунула сверток юноше под мышку и проводила его за порог; медленно уходя, он еще раз оглянулся на ее лачужку — старуха уже опять сидела на скамье у порога, и длинные спицы проворно сновали у нее в руках.

Вернувшись домой, Ганс увидел, что его друг сидит у окна и развлекается, пуская из короткой трубки колечки дыма, из которых возникали причудливые узоры и образы, какое-то время они плавали в воздухе, а затем расплывались и таяли.

— А-а, наш юный гений! - встретил его Фантазус.- Ну как, удалось ли отыскать единственно верный путь к немеркнущей славе? А может, ты просто сторговал на ярмарке лавровый венец по сходной цене? Ну покажи, покажи, чем это ты разжился?- Он взял пакет и развернул его.- Как? Всего-навсего старая тряпка!- разочарованно воскликнул он и хотел бросить ее в угол. Но поэт схватил его за руку.

— Полегче!- буркнул он.- Сперва надо хорошенько ее рассмотреть.- Он расстелил ткань на столе, одновременно рассказывая другу, как попала к нему эта материя. Услышав, что парча именно того сорта, который особенно высоко ценил великий англичанин, Фантазус сразу притих, склонился над столом и стал внимательно разглядывать некогда великолепный, а ныне поблекший рисунок. Через минуту он звонко захохотал.

— Славно же тебя одурачили, детка!- покатывался он.- Зрение у меня острое, жаловаться не приходится, но если я вижу на этой старой тряпке хоть что-то, кроме кудрявых завитушек, каких-то ручек, ножек и криво посаженных голов,- пусть меня кличут Ганс-простак.

— Признаться, и я,- смущенно отвечал тот, кого и в самом деле звали Гансом,- ничего тут не разберу, но старушка — хозяйка лавки сказала, что надо смочить материю кровью сердца — тогда все линии станут отчетливыми, а краски ярко заиграют.

— Уж не хочешь ли ты совершить такое безрассудство? Пойти на риск, пролить кровь — и все по совету хитроумной старой ведьмы, которая сбагрила тебе залежавшийся хлам! Ну, знаешь ли, кому что нравится. Но как другу позволь тебе дать совет: сунь-ка ты эту ветошь в печь, где нынче утром сжег свой первый урожай с поэтической нивы.

Фантазус отвернулся и возобновил прерванные забавы с колечками дыма. Ганс же был немало раздосадован: мало того что покупка оказалась никчемной, так теперь его еще и насмешками потчевали; он не сказал больше ни слова, но про себя решил завтра же вернуть покупку старухе и потребовать, чтобы она заменила эту материю другой, лучше сохранившейся, если не хочет лишиться клиентов — и молодых, и признанных авторов.

Но когда на следующий день он собрался в старухину лавчонку, у него все-таки не хватило духа свернуть материю- ведь он еще не попробовал освежить ее кровью сердца. Поэтому он оставил парчу дома, решив сперва выяснить у старухи, нужна ли непременно кровь из сердца или можно взять крови, просто порезав себе, к примеру, палец. Он рассеянно брел между торговых рядов, но, к своему безмерному удивлению, не обнаружил на краю ярмарки никакой лавки. Соседние торговцы на все расспросы Ганса отвечали, что видеть не видели ни старухи, которую он им описал, ни ее лачужки. Теперь Ганс окончательно убедился, что его в самом деле обвели вокруг пальца, что он стал жертвой ловкого мошенничества, и сгорал со стыда, думая о том, как покажется на глаза товарищу.

Ганс прикидывал, где бы скоротать время до вечера, когда Фантазус уляжется спать, и тут на другом конце луга, ближе к реке, раздался громкий звук трубы, зазывавшей на цирковое представление.

Не испытывая ни малейшего желания смотреть на лошадей, которые скачут по кругу, и слушать дурацкую болтовню клоунов, он все же пошел к круглому деревянному строению, куда стекалась уже густая толпа — на ярмарке в этот воскресный день было многолюдно. Публика сплошь заполнила все нижние ряды, но Ганс отыскал место в незанятой крайней ложе под самым куполом, в раздражении сел там и стал бездумно глядеть вниз на темное капустное поле человеческих голов. Гром духового оркестра оглушил его, а первые номера большой программы настолько ему не понравились, что он уже собрался встать и уйти, но в это время бравурный туш возвестил главный номер программы — выступление мировой знаменитости «Феи Делибаб, первой эквилибристки и вольтижировщицы Старого и Нового Света».

Тут отворился выход на арену, возле которого по обе стороны толпились зрители — это были офицеры, и в сопровождении одетого в красный фрак шталмейстера5 появилась артистка, встреченная бурными рукоплесканиями целой гвардии ее военных поклонников. И громкий стук сердца юного поэта влился в эти восторженные овации.
Ибо на арене перед ним действительно было создание, с полным правом носившее свой пышный титул,- стройная, но вместе с тем крепко сложенная девушка, одетая в блестящее серебристое трико, голубой атласный корсаж, ловко охватывавший высокую грудь, и голубую воздушную юбочку до колен, усеянную звездами. Но пленительней всего в ней была маленькая головка, узкое бледное личико, без грима, с блистающими черными глазами, обрамленное потоком непокорных темных волос, которые были схвачены надо лбом тонким золотым обручем и, свободно струясь, ниспадали до пояса.

Мимолетной улыбкой поблагодарив своих обожателей, она раскланялась направо и налево, потом ухватилась за густую гриву сильной иссиня-черной лошади, которую в это время вывели на манеж, и побежала рядом с ней по кругу; лошадь, раздувая розовые ноздри, пустилась вскачь, погоняемая громкой музыкой и звонким щелканьем бича. Вдруг девушка легко вскочила на лошадь и непринужденно уселась в седле, скрестив руки на груди, грациозно покачиваясь в такт танцевальной мелодии и скользя равнодушным взглядом по рядам публики.

Юноша в далекой верхней ложе следил за каждым ее движением, затаив дыхание от восторга. Она казалась ему созданием, явившимся из какого-то другого мира, и он ничуть не удивился бы, если б у нее вдруг выросли за спиной крылья и унесли ее сквозь полотняный купол в вольные небеса. Высокие фонари вокруг арены отбрасывали блики света на гибкую фигурку наездницы, временами освещали ее прелестное лицо, и Ганс вдруг ясно увидел суровую складку возле строго сжатых губ и гневное сверкание ее глаз, когда лошадь, повинуясь ее властному возгласу, на всем скаку сделала неловкий прыжок. Все отчаянней мчалась наездница по кругу, бесстрашно проносилась над натянутыми лентами, стрелой пролетала сквозь обручи с папиросной бумагой; ее волосы, взметнувшиеся над белыми плечами, развевались, словно черный плащ, подхваченный буйным ветром; пьянящее наваждение этого неистового вихря овладело публикой, но внезапно, в самом разгаре бешеной скачки, наездница проворно соскользнула с лошади, без малейшей тени волнения раскланялась на все стороны и вмиг убежала с арены легкими быстрыми шагами.

Разразившийся шквал оваций заставил ее вернуться. Из верхних лож на арену летели охапки цветов, но она подняла лишь один букет, прижала его к груди и, поклонившись с чарующей улыбкой, унесла с собой. Весь же пестрый ворох цветов потащил за ней, кривляясь и паясничая, клоун.

Зритель в верхней ложе отбил себе ладони и до глубины души стыдился, что не догадался бросить ей цветов. Словно захмелев от восторга, спустился он вниз и поспешил на улицу, решив получше приготовиться к следующему выходу артистки. Меж тем цветочница успела продать весь свой товар офицерам. У нее остались лишь две пунцовые розы, и юноша жадно их схватил. Потом он некоторое время бродил вокруг цирка, понемногу остывая на ночном ветерке,- все номера программы, кроме второго выступления наездницы, были ему в высшей степени безразличны.

Он снова занял свое место в ложе; вскоре юная фея вылетела на арену на горделивом черном как смоль жеребце с белой звездочкой на лбу, но теперь ее облик был совершенно иным, и зрители нижних рядов, в основном городское простонародье и крестьяне, приехавшие на ярмарку, не сразу узнали артистку, зато офицерская лейб-гвардия встретила ее еще большим ликованием, чем в первый раз. На ней была темно-зеленая облегающая стан амазонка, волосы уже не развевались, а были собраны на затылке в тяжелый узел, на изящной головке красовался блестящий цилиндр с дымчатой вуалью. Милостиво кивая своим почитателям, она неторопливо двинулась по кругу; легонько похлопывая вороного хлыстиком, правя уздечкой и прищелкивая языком, она без труда направляла горячего коня по своей воле.

И теперь взор юного поэта был словно прикован к ней, хотя чудеса верховой езды и выездки, приводившие в неописуемый восторг лейтенантов, были абсолютно ему неведомы. Когда же она показала все свое искусство и, взмахнув на прощанье хлыстиком, умчалась с манежа, Ганс восторженно закричал вместе со всей бушевавшей толпой и был вне себя от счастья, когда наездница появилась снова и ему удалось так ловко кинуть свои две розы, что одна упала прямо ей в руки, а другая — перед ней на луку седла.

Наездница бросила сверкающий взор на ложу, откуда прилетел к ней этот скромный привет, чуть-чуть наклонила голову, а затем развернула покрытого пеной коня к выходу. Ганс забыл себя от счастья, на душе у него было так, словно искра из прекрасных черных очей пала прямо ему на сердце. В странном оцепенении сидел он, прикрыв глаза, порой прерывисто вздыхая, и мысленным взором по-прежнему видел перед собой прелестную юную наездницу.

Все, что происходило внизу на манеже, он не удостаивал внимания. «Делибаб»,- повторял он про себя. Ему вспомнилось, что так зовется в Венгрии фея Моргана6. Поэтический мотив, связавший воедино нынешние впечатления и легенду о сказочной фее, забрезжил в его мыслях. Он уже хотел уйти из цирка и продолжить свои мечтания под вольными небесами, как вдруг дверь тихо отворилась и с коротким приветствием в ложе явилась она сама — все еще в костюме наездницы, в котором только что выступала.

Ганс вскочил, сердце его неистово забилось, он не мог вымолвить ни слова. Но она, приветливо кивнув, жестом велела ему не беспокоиться и села позади него в кресло второго ряда. Ганс опустился на место, обернувшись к ней, совладал наконец с собой и пролепетал несколько восхищенных слов о ее выступлении. Теперь, совсем близко от него, наездница показалась Гансу еще прекраснее,- какой нежной была ее золотисто-смуглая кожа, длинные ресницы чуть загибались кверху, над губой темнел едва заметный пушок. А как блеснули ее белые зубы, когда она заговорила! Молодой человек, наверное, большой любитель и знаток лошадей? Нет? Кто же он такой? Ах, поэт! Эта публика ей не раз встречалась, но все поэты казались ей такими жалкими, а он такой нарядный молодой человек. Не хочет ли он написать про нее стихи и напечатать в газетах? Нет, нет, она вовсе не настаивает. Он ей и так нравится, без красивых слов, в нем есть что-то особенное, она это сразу поняла, когда он бросил ей розы, вот она и решила с ним познакомиться. Потому что ей наскучили все эти обожатели, они всегда говорят одни и те же напыщенные комплименты, а она — пусть он не думает, что ей легко живется (тут она тяжело вздохнула и нахмурила тонкие черные брови), нет, кроме тех минут, когда она скачет на своем Альмансоре, она чувствует себя такой несчастной… и ни одна душа обэтом не догадывается. Ведь настоящего друга у нее нет, а слава, ха, что слава!..

Ганс слушал ее, не прерывая, восхищенный ее необычной манерой и чужестранным выговором, и еще более — доверием, которым она одарила его с первых же минут знакомства, словно они были старыми друзьями. При этом, несмотря на свое меланхолическое настроение, она внимательно следила за всем происходящим на манеже и порой роняла слово порицания или похвалы, как того заслуживали ее товарищи. Наконец она встала.

— Вы остаетесь до конца, ну а я устала, хочу домой. Доброй ночи!

Ганс поспешил ее уверить, что довольно уже насмотрелся и что для него будет высокой честью и радостью, если она позволит проводить ее домой.

— Если хотите,- сказала она.- Здесь вообще-то недалеко. Но идем скорей, а то эти разряженные франты там внизу заметят, что я ухожу.

Они сбежали по узкой и темной деревянной лестнице и вышли на улицу.

— Как красиво мерцают звезды!- сказала она, непринужденно взяв Ганса под руку.- Когда я смотрю на Большую Медведицу, мне вспоминается небо над моей родиной. Я родилась в Пуште7, в деревенской хижине, у моего отца была небольшая отара овец и несколько лошадей. Я уже крохотной девчушкой скакала без седла и поводьев по степным просторам, и это было моей единственной радостью, потому что вообще у меня было немного светлых дней — моя мать тяжко хворала. Однажды во хмелю отец ее жестоко избил, и она так и не поправилась. Поэтому всю черную работу по дому делала я. И в конце концов — мне тогда исполнилось четырнадцать — я этого не вынесла и сбежала с одним молодым цыганом, мы с ним взяли лошадей моего отца, чтобы он нас не мог догнать. Но не подумайте плохого! Приятеля моего я не любила, в городе я скоро нашла случай ускользнуть от него, потом меня взяла к себе одна добрая женщина — смотреть за ее маленькими детьми, да только и это мне наскучило. А когда в город приехал цирк, я убежала с надоевшей службы, а уж радовалась, будто на седьмом небе — ведь я опять сидела в седле. Ну вот, с тех пор я в цирке. В нашем искусстве — как во всем, что делают люди, трудов хватает на всех с лихвой, а радости лишь крупицы… Не знаю, лучше ли стихи сочинять. Ваши красивые глаза тоже не очень-то весело глядят…

За этим разговором они добрались до «жилища артистки» — невысокого дома, стоявшего в самом конце тихой улочки.

— Здесь мы простимся,- сказала Фея Делибаб.- Моя старая Маруша и так удивится, почему я сегодня запоздала, обычно я ухожу сразу после своего второго номера. Благодарю, что проводили меня, наверное, можно сказать «до свидания»?

Сняв перчатку, она протянула Гансу нежную, но вместе с тем крепкую руку. Он хотел прижать ее к губам, но она отдернула руку.

— Нет,- сказала она,- устам поэта этого мало. Вы можете осмелиться на большее.- Тут она быстро обняла его и легко поцеловала в губы.- А теперь ступайте и спите хорошо! Нет, не так: спи хорошо! Кого я поцеловала, тот уж мне не чужой, тому я говорю «ты». Ну, спокойной ночи, пусть тебе приснится что-нибудь красивое про Делибаб, а лучше — про Ирму, так меня крестили, а то имя — оно для афиш.

Она дернула звонок, дверь сразу отворилась, и на пороге показалась старуха, в которой Ганс будто узнал давешнюю хозяйку лавки материй. Но он усомнился в своем предположении, потому что старуха поглядела на него отчужденно и с удивлением.

Взволнованный, в смятении от всего пережитого, Ганс медленно пошел домой — по улице, потом через замершие в этот час торговые ряды. Его друг уже лежал в постели, но не спал и встретил Ганса испытующим взглядом.

— Что-то долго тебя не было, Ганс,- сказал он.

— Завтра, завтра все расскажу,- ответил юноша.- Сейчас не могу, очень устал. Доброй ночи!

Он бросился на постель, но сон не приходил. На губах он все еще ощущал нежное прикосновение прелестного рта, пылающие черные глаза глядели на него, словно была не темная ночь, а ясный день. «Ирма!»- вновь и вновь повторял он ее необычайное имя и как наяву видел стройную сверкающую фигурку, то взмывающую ввысь в смелом прыжке, то плавно покачивающуюся в седле. Кровь гулко стучала у него в висках. Неужели это дивное создание и вправду живет на земле, неужели оно так доверчиво приблизилось к нему… Разве можно поставить рядом с нею хоть одну его «первую любовь», которых он, впрочем, насчитал четыре, чего стоят они и все их смирные радости и печали по сравнению с волшебством первой всесильной страсти!

Ранним утром Ганс уже сидел за письменным столом и мучился, пытаясь сочинить стихи в честь Ирмы. Обычно, если он хотел воспеть в стихах какую-нибудь девушку, дело шло без сучка без задоринки, сегодня же слова его не слушались, любая изысканная фраза казалась убогой в сравнении с бурей, бушевавшей в его груди. Фантазус, который ходил вокруг с видом не то насмешливым, не то сочувственным, оставил наконец напрасные старания хоть что-то выведать. «Снова кто-то в сотый раз глупость совершает!»- продекламировал он из своего любимого Гете, которого к тому же неплохо знал. Тут он увидел, что друг-молчун порвал начатый листок и выбежал из дома

Мысль о том, чтобы нанести утренний визит своей красавице, Ганс скоро отбросил. Поэт боялся, что в ярком свете дня она удивится, как могла найти в нем при свете звезд нечто особенное. Углубившись в мечтательную задумчивость, он брел по городу — воровато прошмыгнул мимо университета — и, увидев в витрине ювелира необычные серьги, решил их купить и зашел в лавку. Это были довольно массивные золотые кольца, которые, должно быть, случайно попали сюда из южных стран, где подобные украшения не редкость; наверху кольца скреплялись рубинами. Ганс вспомнил, что у Ирмы в ушах были маленькие тонкие колечки, и представил себе, как красиво будут сверкать алые рубины под развевающейся гривой ее темных волос. Цена серег значительно превышала его возможности — камни были настоящие и очень дорогие, как уверял хозяин, но покупка все же состоялась: Ганс отдал в залог ювелиру свои большие золотые часы, доставшиеся ему в наследство от деда,- лишь на время, успокоил его ювелир, он будет платить за серьги в рассрочку и постепенно выкупит семейную реликвию.

Влюбленный юноша ушел, очень довольный своей покупкой, и провел остаток дня в бесцельных прогулках, с нетерпением ожидая вечера. Наконец труба возвестила, что долгожданный счастливый час настал; он поспешил удостовериться, что его вчерашнее место в ложе не занято. Но сегодня наплыв публики был гораздо меньше, нижние ряды наполовину пустовали, в ложах же лишь кое-где сидели отцы города в окружении чад и домочадцев. Влюбленный поэт не мог понять, почему тех, кто хоть раз видел Фею Делибаб, не тянет с неодолимой силой в цирк каждый вечер. В самом деле, несмотря на полупустой амфитеатр, наездница превзошла сегодня самое себя и в своем отчаянном искусстве, и в нарядах, которые с еще большей изысканностью подчеркивали ее прелесть. Только молодые офицеры, стоявшие внизу у барьера, остались по-прежнему ей верны и встретили ее еще более восторженно, чем накануне.
Ганс же всем сердцем отдался созерцанию и даже забыл аплодировать, да и слишком жалкой похвалой казались ему обычные аплодисменты там, где являлись величайшие чудеса смелости и грации.

За это и извинился он перед нею, когда после второго выступления наездница, как и в первый вечер, поднялась к нему в ложу.

— Ты глупое дитя!- ответила она и легонько ударила его по щеке.- Аплодисментов нам всегда мало. Ладно, так и быть, на сей раз принимаю твое немое восхищение. А теперь идем! Сразу домой. Мне надо о многом тебе рассказать.

Она повлекла его за собой, и он шел, охваченный робостью от счастья. Когда они выходили из цирка, оказалось, что один из наиболее рьяных ее обожателей уже караулит у дверей.

— Сегодня вам не удастся ускользнуть, очаровательная фея!- закричал он.- Я настаиваю на своем праве эскортировать вас на квартиру!

— Это право уже отдано другому,- холодно и сухо ответила Ирма.- Adieu, господин лейтенант!- Она взяла Ганса под руку, и они прошли мимо назойливого ухажера.

— О вкусах, как говорится, не спорят! Но то, что вы предпочли мне этого глупого зеленого мальчишку,- это же просто дичь!

Ганс остановился.

— Извини, пожалуйста,- сказал он.- Мне надо сказать пару слов этому наглецу.

— Ради бога!- ахнула Ирма.- Он же сам не понимает, что городит. Умоляю тебя!..

Но Ганс уже подошел к обидчику и о чем-то тихо поговорил с ним, после чего вернулся к своей испуганной подруге. Хотя он пытался успокоить ее, уверяя, что наглец взял свои слова обратно, Ирма не поверила и мрачно умолкла, но зато у Ганса развязался язык, и он рассказал ей, как провел минувшие сутки в мыслях о ней одной.

Она ничего не ответила, только слегка пожала его руку. Войдя в дом, она на чужом языке отдала какие-то распоряжения старухе-служанке — нет, без всякого сомнения это действительно была старая колдунья из лавки — и скрылась в соседней комнате. Минут через десять она появилась в свободном светлом халате, подпоясанном красным шарфом, с распущенными волосами. Она улыбнулась юноше, ибо его сияющие глаза лучше всяких слов сказали ей, как нравится она ему и в этом новом костюме.

— О!- воскликнула она.- У Феи Делибаб не один наряд, а много, и наряды у нее — всех цветов радуги. Но иди же сюда, Ганс, милый, я сильно проголодалась, а пить хочу еще больше. И ты не отставай.

Они сели за стол, и старуха поставила перед ними блюда с холодными закусками и бутылку красного венгерского вина. Ирма наполнила тонкие венецианские бокалы и протянула один юноше.

— За добрую дружбу!- сказала она и чокнулась с ним.

Но Ганс слишком поспешил, и ее бокал разбился от неосторожного удара — багряная струя хлынула на скатерть.

— Ничего страшного!- воскликнула Ирма, увидев его огорчение.- Это знак, чтобы мы с тобой пили из одного бокала.

Она взяла бокал юноши и осушила до дна. Старуха, что-то угрюмо бормоча, сняла скатерть.

— Если чуть-чуть приложить руки, матушка, можно выкроить из этой скатерти роман с кровавой развязкой,- заметил осмелевший Ганс и пристально поглядел на старуху.

Но та сделала вид, будто не понимает, о чем речь, и, качая головой, вышла из комнаты.

— Теперь мы одни,- сказала Ирма.- Сядем рядом и серьезно обо всем поговорим.

— Позволь сначала сделать тебе маленький подарок,- смущенно сказал Ганс и достал серьги.

— Ах ты, большой ребенок!- воскликнула Ирма.- Что это тебе вздумалось? Мои сережки тебе показались слишком дешевыми для артистки, знаменитой в Старом и Новом Свете? Знай же, других я не стану носить, даже если сам персидский шах пожелает вдеть мне в уши бриллианты величиной с голубиное яйцо. Потому что эти сережки мне подарила моя бедная мамочка в день первого причастия, и это единственная вещь, которую я взяла из отчего дома. И вообще ты не должен делать мне дорогих подарков, ведь я гораздо богаче тебя. Вот, смотри!- Подбежав к старинному шкафу в углу комнаты, она достала с полки жестяную шкатулку и открыла ее.

Смотри, какие красивые блестящие штучки, это все — подарки моих поклонников. Но если хоть одного из них я отблагодарила чем-нибудь, кроме приветливого кивка, то пусть я сию минуту сделаюсь седой горбуньей, как моя Маруша. Отнеси-ка эти замечательные серьги обратно в лавку, если у тебя нет сестрички, чтобы ей их подарить. А за доброе намерение дай я тебя поцелую! Не знаю, как ты, а я чем больше на тебя гляжу, тем больше ты мне нравишься!

Она обняла Ганса и поцеловала — и сегодня слаще и горячей, чем в первый раз; голова у юноши закружилась от небывалого счастья. Он не хотел выпускать Ирму из объятий, но она решительно вырвалась.

— Довольно,- сказала она,- хватит! Нельзя тратить дорогое время на такие приятные дурачества, мне надо сообщить тебе одну важную вещь.- Усевшись с непринужденностью ребенка к Гансу на колени, она отбросила густую прядь каштановых волос ему со лба и заговорила:- Слушай! Если ты любишь меня так же, как я тебя, ты должен оказать мне одну важную услугу. Я решила — не останусь больше в цирке. Со мной, правда, обращаются пока неплохо, и у меня есть Альмансор, ну, мой конь для выездки, и другие лошадки тоже все очень, очень милые, расставаться с ними будет тяжело… Но ты не знаешь еще,- тут она мрачно опустила глаза,- там есть один… он считает меня своей собственностью! Это страшный, опасный человек, он родственник директора цирка и к тому же такой силач, одной рукой поднимает взрослую лошадь.

Он ведет себя так, будто он мой муж, хотя мы вовсе не обвенчаны. Стоит мне начать ему перечить, сразу грозится меня задушить, и он безумно в меня влюблен, Бог знает, что он способен натворить. Сейчас он уехал в Кёльн, договариваться о наших гастролях. Но послезавтра .он возвращается; как подумаю об этом — прямо мороз по коже! Вот, Ганс, любимый мой, ты человек свободный, ты ведь поэт, а, по-моему, любой поэт свободен как птица; ты должен меня похитить. Убежим куда глаза глядят, скроемся в каком-нибудь тихом городке, где Бар-боджио — так зовут этого дикаря — нас не отыщет. Денег нам хватит, возьму с собой все украшения… Знаешь, по-моему, уже сегодня ночью мы можем… Постой! Еще вот что! Сейчас увидишь, какая я умница — обо всем подумала!

Она соскользнула с колен Ганса и шмыгнула за дверь. Через некоторое время в комнату вошел молодой человек в изящном темном костюме, с наброшенным на плечи плащом и в широкополой шляпе, надвинутой на самые брови.

— Добрый вечер, приятель!- раздался низкий голос.- Здесь живет Ирма по прозванию Фея Делибаб?- В следующий миг шляпа и плащ полетели в угол, и прелестная озорница бросилась на шею своему совершенно очарованному другу.

— Что скажешь, хорошо я разыграла комедию?- задорно воскликнула она.- Со мной тебе где угодно не будет стыдно показаться, а когда наедине с тобой я вспомню о том, что я женщина, тоже не пожалеешь!

— Единственная моя, дивная, сладостная возлюбленная!- воскликнул Ганс, отвечая на ее поцелуи.- Но неужели прямо сегодня? Нет, милая, это невозможно. Мне завтра надо еще…

— Знаю, знаю, что у тебя на уме,- перебила она.- Ты хочешь, чтобы тот наглец тебя завтра немножко поубивал до смерти. Ничего не выйдет. Теперь ты мой, мои права начались на целые сутки раньше, чем его. Потом, когда бедная маленькая Ирма тебе надоест, найдешь время обагрить «глупого зеленого мальчишку» кровью, своей или его. Но сегодня и в ближайшем будущем -: надолго ли?- каждая капелька твоей крови принадлежит мне. Ты понял? Или смеешь с чем-то не соглашаться?

Она снова прыгнула к нему на колени и обхватила рукой за шею.

— Гляди!- сказала она.- Даже небо с нами заодно, ни единой звездочки! Вот пробьет полночь, и мы потихоньку убежим. Я открою конюшни, возьму двух лошадей попроще, и мы с тобой помчимся и будем мчаться и мчаться до утренней зари! Ехать на поезде опасно — он сразу узнает, куда мы убежали. А когда опасность минует, отошлем коняжек назад и пойдем пешком или сядем на корабль. Знаешь, поедем в Бельгию, я там однажды была. О, мир велик, двое влюбленных всегда найдут кров, и пока я снова не затоскую по лошадкам… Тс-с, что там?

Она обернулась к окну, но занавеска не позволяла увидеть, что происходит снаружи; в следующую минуту защелка, соединявшая створки окна, отскочила, сбитая мощным ударом, и в комнату с бранью ворвался огромный незнакомец.

Ирма едва успела соскочить с колен юноши. Дрожа всем телом, но не от страха, а от гнева на незваного гостя, она стояла, закрывая собой возлюбленного.

— Вон!- крикнула она, указывая на дверь.- Что тебе нужно? Я тебе не принадлежу, я свободна и могу выбирать друзей по своему усмотрению!

Страшный незнакомец ответил не сразу. Он стоял и не спеша разглядывал обоих, злорадно ухмыляясь. Ганс тоже вскочил, у него не было никаких сомнений относительно того, кого он видел перед собой. В иное время этот громила его, скорее, позабавил бы, а не напугал. Ибо черная косматая бородища, закрывавшая лицо до самых глаз, выпученные водянисто-голубые глаза и огромная пасть с блестящими клыками делали его в точности похожим на щелкунчика для орехов.

Шляпа свалилась у незнакомца с головы, короткие черные волосы торчали жесткой щеткой. С минуту он стоял, сжимая могучие кулаки, точно боксер на ринге. И…

— Пошла прочь, паршивая девка!- заревел он.- С тобой-то я потом рассчитаюсь. Сперва надо проучить твоего жалкого сосунка, чтобы навсегда забыл сюда дорогу!

Он бросился вперед и замахнулся на девушку. Но она мгновенно выхватила из узла своих густых волос длинный и тонкий испанский кинжал и нацелилась в грудь врага.

— Ни с места!- крикнула она.- Ты довел меня до крайности, и если хоть один волос упадет с его головы…

В следующее мгновение разъяренный незнакомец схватил со стола нож — несколько секунд они боролись, стараясь выбить друг у друга оружие, и вдруг широкий тупой клинок вонзился в горло отчаянно сражавшейся девушки, хлынула струя алой крови, и с тихим стоном Ирма ничком упала наземь.

При виде этого юноша в слепом бешенстве тоже схватился за нож. Но едва он бросился на врага, меткий удар поразил его в грудь слева, и он беззвучно упал рядом с простертым телом своей любимой.

***

Наступил уже ноябрь, и первая мелкая изморозь падала с серого неба, когда юный поэт открыл глаза в своей тихой теплой комнате, где пролежал три недели в горячке, и с удивлением огляделся вокруг.

— С добрым утречком, Ганс!- обрадовался друг, стоявший у его изголовья.- Выспался наконец-то? Длинновата была эта ночка, я уж думал, да и доктор тоже, что она не кончится до Страшного суда. Но теперь надо лежать спокойненько и понемножку привыкать бодрствовать. Вот, выпей-ка этого свежего питья. С рейнвейном пока придется повременить.

— Как, неужели все это лишь сон?- слабым голосом спросил юноша.- Нет, милый, ты должен все мне рассказать. Иначе у меня опять начнется жар. Я уже довольно окреп… А если я не узнаю, поправилась ли она…

— О ней тебе нет нужды беспокоиться,- ответил друг, сдерживая тяжкий вздох.- У нее все хорошо, ей нечего желать. Вашего врага, убийцу, правда, не удалось схватить, он скрылся, когда старуха — колдунья из лавки, помнишь?- прибежала на крик и обнаружила прекрасных влюбленных, истекающих кровью. К счастью, я случайно шел мимо и видел, как тот парень выпрыгнул из окна, а когда я, полюбопытствовав, вошел в дом, то порядком струхнул при виде кошмара, который он там сотворил. Я позаботился, чтобы тебя отнесли домой, а бедную твою подружку оставил на попечение старухи; через несколько дней бродячие комедианты уехали из города, надо полагать, они увезли с собой Фею Делибаб, хотя ее имя не будет уже красоваться на афишах… Ты видишь, однако, сын мой, в какую скверную историю можно влипнуть, лишившись опеки мудрого наставника, каковым является твой покорный слуга.

Больной откинулся на подушки и прикрыл глаза. Весь день он безуспешно добивался от друга более точных сведений. Тот отнекивался, ссылаясь на распоряжение врача избегать всяких разговоров, чтобы не волновать пациента.

Лишь спустя несколько дней, когда Ганс впервые встал с постели, друг сказал, подведя его к столу, на котором был расстелен кусок старой парчи:

— Уж и подивишься ты, дорогой сыночек! Подумай только: платком, которым я зажал твою рану, чтобы остановить кровь, я потом смочил рисунки на этой старой тряпке. Сидя возле тебя по ночам, я вспомнил средство, которое присоветовала старуха, чтобы освежить поблекшие краски. Гляди, ее рецепт оказался превосходным.

Опершись руками на стюл, юноша в глубокой задумчивости смотрел на материю. И он действительно разглядел там чудесную, сладостно-печальную повесть, представленную в нескольких картинах, то была история двух влюбленных: вот они сидят рядом, у юноши на коленях раскрыта маленькая книжка, которую они, по-видимому, читали. Однако другое, восхитительное занятие заставило их забыть о пользе чтения — их руки сплелись, губы перестали произносить слова из книжки и начали вдруг лепетать совсем иные сладостные звуки, пока не смолкли и те. Но вот кто-то страшный, ужасный врывается к ним, и счастливые влюбленные уходят в тот мир, где никто уже не властен помешать их нежной беседе.

Поэт ясно видел и блеск глаз юной дамы, и улыбку на ее свежих прелестных устах, приоткрытых навстречу возлюбленному.

— Что со мною?- прошептал Ганс.- Разве не читал я уже где-то эту повесть? Разве впервые узнал я ее сейчас? Эта дама далеко не так прекрасна, как другая, та, что хорошо мне знакома, и если я не увижусь с нею как можно скорей, мне никогда не поправиться. Фантазус, прошу тебя, скажи, куда она скрылась? Почему ты молчишь? Ведь ты не станешь утаивать от меня самое страшное, если она…

Друг отвел глаза. Когда он снова взглянул на Ганса, тот лежал без чувств. Едва затянувшаяся рана открылась, алая кровь залила парчу.

Молодость спасла его и на этот раз.

В начале марта он уже настолько окреп, что смог, опираясь на плечо друга, добраться до городского кладбища. Они долго стояли перед холмиком со скромной плитой, и глаза юноши не отрывались от имени «Делибаб», начертанном на камне вместо надгробной надписи, пока его взор не затуманился пеленой горячих слез.

Вернувшись домой после этого, первого со времени болезни, выхода на улицу, он начал писать удивительно печальную, прекрасную пьесу, в которой воссоздавалась старинная история любви, история влюбленных родом из Италии. Друг Фантазус помогал ему добрым советом, и дело пошло так споро, что через четыре недели Ганс закончил пьесу.

Чернила едва просохли, как он понес пьесу к старому профессору, который обещал не откладывая ее прочесть. Робея, поэт пришел за ответом и был очень тепло принят.

— Ваша трагедия еще не шедевр, мой юный друг,- сказал старый знаток литературы.- Но как же велика разница между этим произведением и вашими первыми поэтическими опытами! Здесь есть жизнь, есть правда. И если порой Вы еще неловко выражаете свои мысли, то это — простите такое сравнение — похоже на прыжки щенка ньюфаундленда: хоть и неуклюже, но чувствуется порода.- И добавил, кинув проницательный взгляд на бледное лицо юноши, о происшествии в жизни которого профессор, вероятно, слыхал:

— И в каждой строке этого сочинения чувствуется, что написана она кровью Вашего сердца.

Перевод Г.В.Снежинской