К вопросу о формировании взглядов Карамзина на историю
Л.Н. Лузянина
Уже давно исследователи творчества Н.М. Карамзина отмечают своеобразие и сложность его эстетической позиции в 1800-е годы, а наиболее отчетливым проявлением его новых литературных интересов справедливо считается обращение к русской истории.
Однако при всей очевидности того, что произведения Карамзина 1800-х годов, и прежде всего его многотомная «История государства Российского», отразили поворотный момент его идейной и литературной эволюции, смысл этого момента не вполне еще прояснен.
Непонятными оказываются главным образом те закономерности философско-художественной мысли Карамзина, которые во многом определили своеобразие его взгляда на историю и обусловили сущность ее эстетического восприятия.
По справедливому замечанию автора одной из последних по времени работ, посвященной именно этой проблеме, Т.С. Карловой, обращение Карамзина к истории нельзя датировать хронологическими рамками 1800-х годов; следует выявить определенную преемственность, традиции карамзинской концепции истории. Но, ставя вопрос о генезисе историко-художественной концепции Карамзина, исследователь чрезвычайно сужает проблему, утверждая, что в одном отрывке из «Писем русского путешественника» (имеется в виду известное письмо из Парижа, в котором Карамзин говорит о «занимательности» русской истории) «уже содержится суть всей концепции эстетических отношений истории и искусства, которая будет обретать плоть и кровь в последний период творчества Карамзина».
Несомненно, основа художественной концепции «Истории государства Российского» начинала складываться уже в 90-е годы XVIII века, но шло ли ее формирование только в русле просветительских традиций и, в частности, ломоносовской «Древней российской истории»? По-видимому, в 1790-е годы в сознании Карамзина проблема истории, в типично просветительском ее понимании, в значительной мере осложнялась преромантическими элементами философии истории. Такое сочетание просветительского подхода с попытками осмыслить историю в ее философском аспекте мы наблюдаем уже у непосредственного предшественника Карамзина — М.Н. Муравьева, который создает «Учение истории», с одной стороны, предвосхищающее просветительскую мысль 1800-х годов, с другой — вносящее принципиально новый элемент понимания прошлого. «История, — писал Муравьев, — возносит светильник свой над преткновениями, которые угрожают государствам бедствиями и разрушением... Правители были бы сожаления достойны и более еще несчастливы народы, ежели бы каждое новое поколение... должно было запасать само для себя трудную и опасную опытность. История делает нас современниками отдаленнейшей древности. Можно сказать, что мы лучше знаем составление пособия и несовершенства сих древних правлений, нежели те самые, которые были действователями: не для того, чтоб им недоставало проницания, но затем, что никакие предрассуждения времени, народного пристрастия не изменяют в глазах наших настоящего свойства действий и потому что мы имеем выгоду видеть все происшествия, приведенные к заключению их и составляющие одно целое». По мысли Муравьева, русская история представляет многие примеры героев древности, среди них Минин, Пожарский, Филарет и, наконец, Петр I. «Ежели учение истории вообще, — замечает Муравьев, — посвящает нас в таинства сердца человеческого (курсив мой. — Л. Л.), представляя нам страсти беспрестанно воюющие против начал строгих и постоянных истины и благоразумия, то особенная история отечества привязует нас к нему неразрывными узами собственной нашей пользы, общественной славы, домашних примеров, которые толь часто превращаются в правила поведения и составляют дух народный».
Итак, М.Н. Муравьев рассматривает историю с разных точек зрения: прежде всего — как наставление правителям и народам, пример роковых ошибок и заблуждений; опыт истории позволяет избежать их в настоящем; с другой стороны, история отечества есть пример «общественной славы», средство воспитания патриотического духа народа. Эти суждения Муравьева включают его «Учение» в традицию общей просветительской концепции истории. Но вместе с тем в трактате отчетливо проступают тенденции преромантической философско-исторической мысли: понимание того, что «история... представляет народы, сии великие семейства человеческого рода, проходящие постепенно различные возрасты и состояния». Представление об истории как процессе, имеющем свои закономерные и своеобразные стадии, о непрерывности развития человеческого рода становилось определяющим моментом философско-исторической мысли 90-х годов.
Г.А. Гуковский, характеризуя основы эстетики русского преромантизма, подчеркивал, что эта основа «прежде всего заключена в определенных гносеологических и далее метафизических взглядах. При этом, — отмечал Г.А. Гуковский, — не так уж существенно, были ли эти взгляды осознаны данным писателем как продуманное и принятое философское убеждение, или же мы имеем дело с органическими формами отношения к бытию и сознанию, пронизывающими все мышление и творчество данного писателя, но не уточненными им самим в наукообразной формулировке». Идея познания человека и мира была, как известно, основной в философских размышлениях Карамзина, начиная с самых первых его литературных опытов, включая сюда и переписку с А. Петровым и Лафатером и примечания его к переведенной в 1786 г. поэме Галлера «О происхождении зла».
В отличие от юношеских, непосредственно «метафизических» размышлений, во многом еще обусловленных масонской идеологией, на страницах «Московского журнала» Карамзина мы имеем дело уже со строгой и стройной философской концепцией, которая, однако, выражена «в органических формах»: Карамзин не философствует абстрактно, но дает и комментирует тот материал, который интересует его преимущественно с философско-эстетической точки зрения. Вместе с тем уже в период «Московского журнала» в сознании Карамзина существует категория истории в ее внеэстетическом значении. Причем любопытно, что именно эта категория вступает в противоречие с идеей эстетического правдоподобия. В известной рецензии на «Сида» Карамзин прямо противопоставляет объект историка и художника. «Есть такие приключения,— замечает он, — которые хороши только для историка... Историк должен описывать все, как было, не думая о впечатлении, которое сделает в читателе описываемое им приключение...».
Нельзя не заметить, что это суждение Карамзина противоречит известному его высказыванию о «занимательности» русской истории. Что же делает ее «занимательною»? Именно умение «выбрать, одушевить, раскрасить», умение эффектно и со вкусом подать материал, «что не важно — то сократить... но все черты, которые составляют свойство народа русского, характер древних наших героев... происшествия действительно любопытные описать живо, разительно». История мыслится здесь в плане назидательно-эстетическом.
Однако именно автономность самого понятия истории позволяла подходить к ней и иначе, без устойчивых нормативных критериев, но как к особой сущности, связанной прежде всего с проблемой философского осмысления мира.
Этот двойной принцип подхода к историческому материалу можно проследить в оценках Карамзиным книги Бартелеми «Путешествие Анахарсиса», бывшей в начале 1790-х годов предметом его пристального внимания.
Рецензируя эту книгу в 1791 г., Карамзин стремится оценить, рассмотреть сочинение Бартелеми, учитывая все стороны этого оригинального произведения. «Сие сочинение, — замечает Карамзин, — над которым автор, господин аббат Бартелеми, более тридцати лет трудился и в котором умел соединить строгую историческую истину с приятностью предложения, есть редкое явление в литературе». Карамзина привлекает как цель автора «в прекрасной картине представить все достопамятности Древней Греции», так и форма, избранная им, «способ предложения»: «Сей образ предложения (т. е. путешествие. — Л. Л.) весьма приятен, и “выписки ученого, которые стоили ему ужасных трудов, кажутся читателю интересным журналом путешественника или повествованием очевидца». Карамзин сравнивает некоторые исторические эпизоды «Путешествия» с изложением их в «Греческой истории» Джилли, отдавая предпочтение Бартелеми: «Никто еще не изображал такими живыми красками благоразумия Фемистоклова, справедливости Аристидовой и геройства Леонидова, как Бартелеми». Карамзин здесь как бы намечает контуры своей концепции «литературной», просветительской истории, генетически восходящей к концепции русской истории Ломоносова. Не случайно, характеризуя «Путешествие Анахарсиса», Карамзин пользуется иногда традиционными, классицистическими формулировками, например: «автор предлагает все сие в приятной пиитической одежде, впрочем, основываясь на истории».
Вместе с тем в оценке «Путешествия» нашли непосредственное выражение и те новые тенденции, которые активно усваивались в это время Карамзиным, — тенденции, связанные с преромантическими идеями национального своеобразия исторических типов культур, с интересом к античности в гердеровской ее интерпретации. Так, Карамзин сожалеет, что Бартелеми мало уделил внимания песням Древней Греции, по которым можно было бы составить представление о культуре народа.
Подробно отрецензировав книгу Бартелеми в 1791 г., Карамзин через год вновь обратился к ней, поместив в «Московском журнале» отрывок «О происхождении мира», излагающий космогонические гипотезы Платона. Отношение Карамзина к учению Платона в целом своеобразно; и сложно. Что же касается помещенного отрывка, то, как видно из; примечания переводчика, сама по себе фантастическая идея Платона о; происхождении мира представляется Карамзину не чем иным, как«любопытным и остроумным романом». Однако Платоново объяснение — лишь часть той картины, которую рисует Бартелеми, картины ужасающей бури, наводящей автора на размышление: «К чему служат страшные потрясения в природе? Одному ли случаю должно их приписывать? Но отчего же происходит то, что тесная цепь существ, тысячу раз готовая прерваться, всегда сохраняется в целости? Разумная ля причина возбуждает и укрощает бури? Какую же цель имеет оная? Для чего мечет она громы свои на пустыню и щадит законопреступников?»
Эта проблема, выделенная Карамзиным, — характернейший натурфилософский спор, проходящий через всю эпоху Просвещения. Но через несколько лет те же проблемы Карамзин поставит на материале философии истории в диалоге Мелодора и Филалета, где категории необходимости и случайности лишатся своего метафизического характера и будут осмыслены как некое взаимообусловленное единство.
Выбор Карамзиным отрывка «О происхождений мира», по-видимому, не был случайным: все большее внимание он начинает уделять самой системе мышления, и идея развития начинает играть все более существенную роль, захватывая значительный круг разнообразного материала.
Надо отметить, что книга Бартелеми в оценке и интерпретации Карамзина представляет собой пример весьма характерный: через несколько лет «Путешествие Анахарсиса» получит в России большое распространение, и именно к этому произведению будет приковано внимание довольно широкого круга декабристских историков и публицистов. Для Ф.Н. Глинки, например, остро ощущавшего необходимость создания широкого «исторического повествования», книга Бартелеми явится опытом того типа просветительской истории, который важен был для возбуждения «духа юного россиянина при воззрении на великие доблести и воинскую славу предков». Декабристы, таким образом, апеллировали к той тенденции книги Бартелеми, которая, несомненно, была ясна и Карамзину, но которая уже в середине 1790-х годов отходила для него на второй план, уступая место прежде всего философско-исторической проблематике, связанной с идеей развития мира.
В середине 1790-х годов эта идея станет определяющей в философских этюдах «Аглаи», найдет своеобразное преломление в «Острове Борнгольме», а позднее, в 1800-е годы, ею определится тот особый состав эмоции, своеобразной «поэзии истины», которая в сочетании с другими идейными тенденциями будет основой сложного философско-исторического и художественного синтеза, в полной мере воплощенного в «Истории государства Российского».
Л-ра: Вестник Ленинградского университета. История, язык, литература. – 1972. – Вып. 2. – С. 81-85.
