Дмитрий Быков: Утопия Искандера совсем не наивна?
Дмитрий Быков
02 августа 2016
«Собеседник» №29-2016
Фазиля Искандера называют шестидесятником. Это, считает креативный редактор «Собеседник» Дмитрий Быков, не вполне верно.
И не только потому, что все свое главное он написал после 1966 года, когда «Созвездие Козлотура» появилось в «Новом мире» Твардовского и принесло Искандеру всемирную славу, а потому, что мировоззрение у него было совсем не шестидесятническое. Шестидесятые – это все-таки надежда. Это самые оптимистические представления о человеческой природе. Зло – эксцесс, добро – норма. И уж теперь-то все будет правильно. Искандер смотрел на вещи не то чтобы мрачнее, но трезвее. Мудрый и горький скепсис лежал в основе его обманчиво солнечных рассказов. Он, кажется, не слишком верил в народ – верил в одиночек. Уже после восьмидесяти в одном из интервью сформулировал он одну из самых главных своих мыслей: чем отличается умный от мудрого – а то, мол, вас всегда называют мудрым, что же это значит. Он ответил: умный понимает, как все устроено в мире. А мудрый умеет действовать вопреки этому.
Искандер действительно понимал, что в основе мира лежит не простое и не рациональное. Что человеческая природа будет вечно подносить неприятные сюрпризы, а мораль не имеет отношения ни к пользе, ни к религиозности. Это Искандеру принадлежит светлая мысль о том, что вера в Бога – вроде музыкального слуха. Она дается случайно и к нравственности не относится. Он же высказал однажды замечательную формулу: «Люди великой нравственности – почти всегда люди поврежденного ума».
Искандер – писатель для глухих времен, таких, как семидесятые или нынешние. Его лучший, по-моему, рассказ заканчивается словами: «Терпение и мужество, друзья». Этими двумя добродетелями он обладал в высшей степени. Был ему еще присущ восточный фатализм. Он понимал, что от человека, в сущности, зависит только одно: его собственное лицо. Это лицо он и сохранял. Может быть, именно поэтому им так часто владела беззаботность. Чего бояться-то? Только собственной слабости.
Когда после публикации нескольких рассказов в «Метрополе» и выхода за рубежом полного издания «Сандро из Чегема» Искандеру закрыли все публикации в СССР, он сдал московскую квартиру и поселился в крошечной картонной внуковской дачке. Вдобавок он внезапно ослеп на один глаз. Жители приморских городов, рассказывал он мне, знают важное правило: если тонешь, надо быстрее достигнуть дна. Тогда есть шанс оттолкнуться и всплыть. Достигнув дна, он даже обрадовался. Самые беспечные, самые счастливые сказки Искандера были написаны именно в это время – в глухом конце семидесятых, когда остальные его друзья и единомышленники пребывали в безнадежном отчаянии.
У него была своя социальная утопия, от которой многие отмахивались, считая точку зрения Искандера стопроцентно идеалистической. Между тем она всего лишь традиционалистская. Базировалась она на двух вещах, традиционных для Кавказа. Впрочем, сам Искандер не любил разговоров о национальном характере. Он часто повторял: «Зачем говорить «кавказский»? Скажите просто: архаический». Утопия состояла вот в чем: как на Кавказе все решают старейшины, так и в управлении государством нужно всего лишь прислушаться к интеллектуалам. И когда сегодня смотришь на то, во что превратилась Россия, последовательно вытеснив из власти всех интеллектуалов, понимаешь, что утопия Искандера совсем не наивна.
Хорошо помню, как в редакции «Общей газеты» приглашенный в гости Искандер спорил с Егором Яковлевым. Яковлев напоминал: вспомни свое бесполезное депутатство, освистание Сахарова, полный крах диссидентов, пытавшихся хотя бы написать тут гуманные законы. Искандер настаивал: государство должно управляться так же, как дом. А в доме решает старший и умный. Помню его тогдашнюю фразу: ситуация разрыва интеллигенции и власти ведет только к взаимной безответственности. Не знаю, поздно ли сегодня вспомнить этот совет. Власть скомпрометирована так, что порядочный человек к ней близко не подойдет. Да его и не подпустят. Но надо же когда-то будет начинать заново.
Он был блистательным рассказчиком, прошедшим поэтическую школу, начинавшим с баллады, научившимся у Киплинга экономному и сухому повествованию. Искандер – ранний и поздний, веселый или мрачный – это всегда увлекательно. Стиль его прозы похож на черноморскую рыбалку: на протяжении абзаца он вываживает мысль, а потом резко подсекает.
Самым продуктивным состоянием Искандер считал задумчивость. Последние годы его жизни были омрачены болезнью. Но и в этом состоянии он находил достоинство и вел себя с безупречным гордым спокойствием. И нет лучшего аутотренинга, чем чтение его сочинений, написанных в самую мрачную пору. «Земля – это прежде всего стоянка человека», место, где ему надлежит состояться. У тех, кто читает Искандера, этот шанс выше.
