Орфический миф в романе Ю. Мисимы «Золотой храм»

ФИЛОЛОГИЯИКУЛЬТУРА. PHILOLOGY AND CULTURE. 2019. №4(58)
DOI: 10.26907/2074-0239-2019-58-4-165-170
УДК 82.0

Екатерина Болнова

Рассматривается отражение крайне продуктивного для европейской культуры орфического мифа в романе японского автора второй половины XX века Юкио Мисимы «Золотой храм». Дан­ное сопоставление представляется возможным и обоснованным в силу того, что автор сам настаи­вает на значимости для собственного творчества произведений европейских писателей и филосо­фов. Кроме того, в тексте романа присутствует и прямая отсылка к ключевым фигурам орфическо­го мифа. В процессе работы были выявлены и обозначены типологические переклички и с сугубо авторскими интерпретациями данного античного сюжета (М. Бланшо, Г. Носсак, А. Кондратьев). Также намечены некоторые точки пересечения с другими философскими, религиозными и худо­жественными текстами XIX-XX вв. Значимыми представляются принципиально различные трак­товки таких онтологических понятий, как Красота и Прекрасное в античном мифе об Орфее и Эвридике, в романе Мисимы, а также в этических и эстетических концепциях авторов, обращавших­ся к обозначенному мифологическому сюжету. Основанием для сближения текста «Золотого хра­ма» с орфическим мифом является, помимо прочего, трактовка образа Эвридики как самой сущно­сти Красоты, Прекрасного, а также связь данного сюжета с темой смерти и сакрального знания. Все обозначенные мотивы являются ключевыми в романе японского автора.

Ключевые слова: Ю. Мисима, «Золотой Храм», мифопоэтика, орфический миф, мифология.

Ekaterina Bolnova

ORPHIC MYTH IN YU. MISIMA'S NOVEL “THE GOLDEN TEMPLE”

The article considers the reflection of the Orphic myth, which is extremely productive in European culture, in the novel “The Golden Temple”, written by Yukio Misima, the Japanese author of the late 20th century. This comparison is possible and justified due to the fact that the author himself insists on the im­portance of the ideas, expressed by the European philosophers and writers, for his own work. In addition, there is a direct reference to the key figures of the Orphic myth in his novel. In the course of our study, we have identified typological similarities with specifically authorial interpretations of this ancient plot (M. Blanchot, G. Nossak, A. Kondratiev). We have also outlined some points of intersection with other philosophical, religious and artistic texts of the 19th - 20th centuries. Of importance are fundamentally dif­ferent interpretations of such ontological concepts as Beauty and Grace in the ancient myth of Orpheus and Eurydice, in the novel of Misima, and in the ethical and aesthetic concepts of the authors who ad­dressed this mythological plot. The reason for the rapprochement of the “The Golden Temple” text with the Orphic myth is, among other things, the interpretation of the image of Eurydice as the very essence of Beauty, as well as the connection of this plot with the theme of death and sacral knowledge. All the indi­cated motifs are key ones in the novel by the Japanese author.

Keywords: Yu. Misima, “The Golden Temple” mythopoetics, Orphic myth, mythology.

В японской культуре XX века очевидно влияние западной традиции. Справедливо данное высказывание и для творчества Юкио Мисимы. В частности, это касается его романа «Золотой Храм» 1956 года, который на протяжении более полувека является одним из самых читаемых произведений японской литературы в мире. На русский язык данное произведение было переве­дено Г. Чхартишвили в 1993 году.

Сам Мисима неоднократно признавался, что на эстетику его произведений оказало заметное влияние творчество Т. Манна. Немецкий писа­тель справедливо считается одним из лучших авторов мифологического романа как особой квазижанровой разновидности. Именно поэтому нам кажется закономерным предположить, что мифологизм, столь значимый в творчестве Манна, не мог не найти свое отражение и в структуре романов Мисимы. В данной статье речь пойдет о трансформации орфического мифа в «Золотом Храме». В сопоставлении будут рассмотрены различные варианты ремифологизации обозна­ченного античного сюжета в художественных, критических и философских работах европей­ских авторов XX века и романе Мисимы.

В XX веке изучению мифа придается огром­ное значение, создаются и развиваются многочисленные течения в мифологической критике: ритуальное, архетипное, семантико-символическая критика, изучение мифа в рамках структура­лизма. Наряду с научными концепциями созда­ются и художественные произведения, созна­тельно отсылающие к античному мифологиче­скому материалу. Е. Мелетинский в одной из своих работ пишет о стремлении того же Т. Манна «уравновесить, примирить миф и исто­рию, выявить роль мифа в организации истори­ческого опыта, стремлении остаться верным тра­дициям и вместе с тем проложить путь в буду­щее» [Мелетинский]. Естественно, что античные мифы носителями европейской культуры вос­принимаются как базис или некая культурная основа. Представителями же других культур, в частности восточных, эти же сюжеты усваивают­ся чаще всего опосредованно - через многочис­ленные художественные обработки и интерпре­тации.

Интересующий нас орфический миф был крайне продуктивен для культуры XX века, как европейской, так и русской. Закономерно, что и в творчестве Мисимы, который во многом созна­тельно ориентируется на общеевропейский куль­турный контекст, могут быть выделены его структурные элементы, находящиеся в диффуз­ном сочетании с элементами восточной мифоло­гии и философии. Небезынтересным представля­ется тот факт, что в японской мифологии при­сутствует сюжет, синонимичный сюжету мифа об Орфее и Эвридике, однако он не находит сво­его отражения в структуре романа. Тем не менее приведем его сюжет. Бог творения Идзанаги не смог смириться со смертью своей супруги боги­ни творения и смерти Идзанами и отправился за ней в страну Ёми. Когда он нашел Идзанами в стране мертвых, она сказала, что он пришел слишком поздно и просила не смотреть не нее. Однако Идзанаги, как и Орфей, нарушил запрет и зажег огонь. Тогда он увидел вместо привыч­ного облика своей жены покрытое гноем суще­ство и бросился бежать. Разозлившаяся Идзанами сначала послала за ним в погоню восемь уродливых женщин, а потом и сама бросилась следом. Идзанаги удалось достичь границы меж­ду мирами и завалить вход огромной скалой, че­рез которую он предложил подоспевшей супруге расторгнуть их союз.

Возвращаясь к объекту исследования, отме­тим, что в романе Мисимы присутствует и пря­мое указание на сюжет мифа об Орфее и Эвридике. После того как главный герой поступил послушником в монастырь при храме Кинкакудзи, он осознает мистическую связь, образовав­шуюся между ним и храмом:

<...> стоило мне поселиться рядом с Храмом, и он стал появляться, лишь когда я смотрел на него, а по ночам, которые я проводил в главном здании, Храм исчезал. Поэтому я несчетное количество раз на дню ходил смотреть на Кинкакудзи, чем немало весе­лил остальных послушников. Но сколько ни глядел я на Храм, привыкнуть к тому, что он рядом, не мог; на обратном пути мне все казалось - вот оглянусь я сей­час, а Храм, подобно Эвридике, сгинул навсегда [Ми­сима, с. 42].

В приведенном отрывке прямая номинация героини античного мифа крайне важна, так как сразу задает несколько мотивов, которые станут определяющими для понимания смысла романа.

Во-первых, мотив эфемерности всего пре­красного, ускользающей сущности красоты. Полное обладание ей невозможно, а сближение происходит лишь на время и грозит мучительной потерей. В другом месте романа Мисима пишет об том так:

Красота не дает сознанию утешения. Она служит ему любовницей, женой, но только не утешительницей. Однако этот брачный союз приносит свое дитя. Плод брака эфемерен, словно мыльный пузырь, и так же бессмыслен. Его принято называть искусством [Там же, с. 240].

Так, происходит усложнение понимания ми­фа об Орфее и Эвридике: античный герой воспринимается как отражение сознания человека, а Эвридика - и сущность Красоты, и ее конкретное воплощение - совершенное произведение искус­ства. Стержневым вопросом романа является во­прос о сущности прекрасного:

Меня волновал, не давая покоя, только один во­прос: что есть Прекрасное? [Мисима, с. 55].

Размышления героя приобретают все более мрачный оттенок, он отчетливо осознает потус­тороннюю природу Красоты, которая существует всегда и всегда недоступна конкретному челове­ку:

Наша связь оборвалась, - подумал я. - В прах рас­сыпалась иллюзия, будто мы живем с ним в одном мире. Все будет как прежде, только еще безнадежнее. Я - здесь, а Прекрасное - где-то там. И так будет те­перь всегда, до скончания века. [Там же, с. 72].

Для европейской культуры характерно вос­приятие Эвридики как недостижимой сущности искусства. Об этом, в частности, пишет Бланшо в эссе «Взгляд Орфея». Автор начинает свое рас­суждение с попытки определить природу Эвридики: «Эвридика для него (Орфея. - Е. В.) - пре­дел, которого может достичь искусство, под ук­рывшим ее именем и окутавшей ее шалью она - та затерянная в глубине точка, к которой, види­мо, и стремятся искусство, страсть, смерть, ночь. <...> И все же созидательная сила Орфея не только в том, чтобы проложить путь к этой ,,точке“, спустившись в глубь. Его искусство в том, чтобы вывести ее на свет дня и при свете дня придать ей форму, образ, реальность» [Бланшо, с. 174]. Но если для европейской куль­туры характерна мысль о невозможности созда­ния произведения искусства, в котором бы во­плотилось со всей силой понятие Прекрасного, каждый художник может лишь стремиться к не­достижимому идеалу, то для восточной культуры реальное воплощение самой сущности Красоты возможно. Таким идеалом становится для героя Золотой Храм. Он одновременно существует в двух мирах: как архитектурное сооружение в ре­альном мире, как воплощение Прекрасного - в сакральном. Таким образом, Золотой Храм по сути своей становится равным Эвридике в той трактовке античного мифа, которая была акту­альна для Бланшо, Рильке. Стремление любого художника приблизиться к пониманию истинной сущности искусства и невозможность сделать это являются в европейской культуре XX века отправной точкой самоопределения творческой личности. Однако в романе Мисимы мы не стал­киваемся с противопоставлением героев по принципу способности к творчеству. Сам моло­дой человек, от лица которого ведется повество­вание, ощущает себя отринутым от всех осталь­ных людей. Он изгой, но первопричина этого кроется не в таланте или творческом складе лич­ности, а в физическом изъяне: заикании, из-за которого герой чувствует себя непринятым ми­ром обыкновенных людей. Типологически это тот же романтический герой-злодей, что и в ли­тературе XIX века. Однако в отличие от них Мидзогути в действительности не наделен ника­кими особыми талантами или способностями. В этом и заключается принципиальное отличие сознания героя романа Мисимы: перед нами японский вариант «Раскольникова» - человека, который сам себя ставит перед необходимостью преступать одну черту за другой. Финальным испытанием становится поджог Золотого Храма - уничтожение земного воплощения Прекрасно­го. Переклички с романом Достоевского много­численны и очевидны, однако они выходят за рамки темы статьи, поэтому мы не будем оста­навливаться на них подробнее. Показательно то, что в центре романа японского писателя нахо­дится не исключительная личность творца, кото­рый мучается от невозможности приобщиться к истинной сущности искусства, а сознание за­урядного человека, желающего овладеть Красо­той и обладать ею.

Напомним, что, согласно одной из версий мифа об Орфее и Эвридике, фракийского певца растерзали вакханки за то, что он после смерти супруги не отвечал взаимностью на чувства дру­гих женщин. Невозможность нормальной сексу­альной жизни связана в первую очередь с при­общением к сакральным знаниям мира мертвых, которые накладывают отпечаток на всю остав­шуюся жизнь Орфея. В свете изложенной выше интерпретации образа Эвридики в романе Миси­мы становится очевидной и причина того, что герой несостоятелен как любовник, так как, во-первых, он приобщен к высшим сакральным знаниям:

Между мной и женщиной, между мной и жизнью неизменно вставал Золотой Храм. И сразу же все, к чему тянулись мои руки, рассыпалось в прах, а мир вокруг превращался в голую пустыню [Мисима, с. 175].

А во-вторых, Прекрасное неразрывно связано для героя с созерцательностью:

Пройдя весь мучительный круг превращений, грудь вдруг снова показалась мне прекрасной. И сразу же стерильность и бесчувственность Прекрасного на­ложили на нее свой отпечаток... <...>Прекрасное открывается мне с опозданием, не сразу, как другим людям. У всех остальных красота вызывает немед­ленную эмоциональную реакцию, у меня же реакция задерживается [Там же, с. 169].

Созерцательность героя (его стерильность) проявляются с самого начала повествования, в котором описывается подростковый возраст Мидзогути. Она связана с образами Уико и мо­лодой женщины в кимоно, напоившей своим мо­локом офицера в храме. Герой все время подгля­дывает за чужой жизнью.

Во-вторых, в связи с мифом об Орфее и Эвридике возникает мотив нарушения запрета. Это касается в первую очередь моральных и нравст­венных догм, переступая через которые герой выходит к новому уровню осмысления собствен­ной личности. В первой части романа наиболее ярко данный мотив реализуется в эпизоде с аме­риканским военным и японской проституткой, приехавшими в Золотой Храм. Напомним, что солдат приказывает Мидзогути наступить на жи­вот упавшей женщины. Алогизм происходящего связан в первую очередь с тем, что данный по­ступок не описан как проявление насилия или жестокости (позднее выяснилось, что проститут­ка была беременна и солдат таким образом изба­вился от ребенка):

В этих голубых глазах (глазах военного. - Е. В.) не было и тени жестокости. Их выражение показалось мне необычайно нежным и даже лиричным. <...> го­лос по-прежнему был мягок и ласков:

- Наступи. Наступи на нее.

<...> нога дернулась книзу и опустилась на мяг­кое - будто я ступил в жидкую весеннюю грязь. Это был живот проститутки. <...> Я наступил еще. Охва­тившее меня поначалу смятение исчезло, сменилось вдруг безудержной радостью [Там же, с. 88].

С романами Достоевского произведение Ми­симы роднит и мотив двойничества, тесно свя­занный с нарушением запрета. Сначала главный герой знакомится с Цурукавой, послушником при Золотом Храме, сыном богатых родителей. Цурукава, по словам самого Мидзогути, является воплощением всего лучшего, что есть в герое. Он «горел светом чистой и ясной жизни, нахо­дясь на самой ее вершине» [Там же, с. 78]. Видя в товарище лишь свой «позитив», герой ждет, что Цурукава сумеет перевести его «темные чувства в чувства светлые», чтобы «ложь стала прав­дой, а правда обернулась бы ложью» [Там же, с. 93]. Однако случай с проституткой и американ­ским солдатом становится переломным во взаи­моотношениях молодых людей: обманув Цурукаву, герой признает силу «черных страстей», таящихся в его душе. После поступления в Уни­верситет Мидзогути близко сходится еще с од­ним молодым человеком, Касиваги, так же, как и главный герой, наделенным физическим недос­татком: сильной косолапостью. Сделав из своего увечья культ, Касиваги целью жизни ставит под­чинение, прежде всего эмоциональное и эротическое, тех девушек и женщин, которые не об­ращают на него внимания изначально. «Жить и уничтожать - одно и то же» [Там же, с. 123], - в этом смысл философии Касиваги. После сближения с ним главный герой окончательно теряет духовную связь с Цурукавой, который вскоре кончает жизнь самоубийством. Под влиянием общения с Касиваги Мидзогути совершает во­ровство и растрату, обманывает и предает мать и Учителя, предается разврату, лжет. Финальным актом в этом моральном падении становится поджог Золотого Храма. Таким образом, герой преступает рамки дозволенного, однако посколь­ку это служит лишь удовлетворению собствен­ных худших страстей, то он не постигает са­кральных тайн Прекрасного, скрытых в Золотом Храме. Ему остается только уничтожить Кинкакудзи.

Мысль о внеэтичности Красоты также явля­ется характерной для европейской культуры XX века. В романе Мисимы данный мотив раскрыва­ется в двух направлениях. Прежде всего он на­прямую связан с понятием Прекрасного. Так, Касиваги, пересказывая коан «Нансэн убивает ко­тенка», говорит:

<…> красота может отдаваться каждому, но не принадлежит она никому [Там же, с. 160].

Не лишенным интереса и внутренней логики кажется то, что с подобной трактовкой мифа об Орфее и Эвридике мы стакиваемся в рассказе ав­тора Серебряного века А. Кондратьева «Орфей». Главный герой данного текста рассказывает сво­ему ученику, почему он отказался от отношений с женщинами после неудачной попытки вернуть Эвридику из царства мертвых. Кондратьев резко снижает образ жены мифического певца, перево­дя ее в разряд едва ли не отрицательных персо­нажей. Оглядка Орфея в рассказе Кондратьева представлена как результат его реакции на со­вершенно конкретные действия Эвридики. Уже в начале пути ему послышался звук поцелуев и любовный шепот. Зная, что шедшую сзади Эвридику сопровождает Гермес, Орфей не выдер­жал и обернулся. Увидев там то, что и предпола­гал, - изменяющую ему супругу, Орфей вознена­видел женщин за их лживый характер и невер­ность. В рассказе Кондратьева образ Эвридики - воплощенное дионисийское начало, женское, в то время как Орфей - аполлоническое, мужское. Сам акт измены имеет множество трактовок, на которых мы не будем останавливаться подробнее в рамках статьи, однако отметим, что он не свя­зан с сущностью Красоты, которая не может принадлежать одному конкретному человеку. Трактовка Мисимы связана в большей мере с традицией культовой или сакральной проститу­ции, которая, помимо очевидной направленности на увеличение плодородия, была связана с идеей равнодоступности Красоты и при этом ее полной автономности от каждого конкретного человека.

В-третьих, необходимо отметить мотив смер­ти как один из центральных в романе Мисимы. Связь искусства с сакральными знаниями, при­обретаемыми в потустороннем мире, является одним из важнейших аспектов мифа об Орфее и Эвридике, актуализированных европейской культурой XX века. Постижение смерти стано­вится для героя романа Мисимы одной из цен­тральных задач. В первой главе рассказывается о деревенской девушке Уико, помогавшей скры­ваться беглому матросу от жандармов. В тот мо­мент, когда их связь разоблачили, главный герой романа пристально наблюдает за изменением выражения лица девушки. Именно в этот момент формируется его концепция неразрывной связи истинной Красоты со смертью:

Боясь вздохнуть, смотрел я на Уико. Ее лицо не имело ни прошлого, ни будущего, оно замкнулось в молчании. Нечто подобное можно иногда увидеть на срезе только что срубленного дерева. Древесина еще свежа и полна жизни, но рост ее уже оборвался. <...> Никогда еще черты Уико не были так хороши, и мне подумалось: вряд ли я когда-нибудь увижу нечто, столь же прекрасное [Там же, с. 17-18].

Мисима организует композицию романа та­ким образом, что известием о смерти отца за­вершается первая глава романа, а эпизодом по­хорон открывается вторая. Именно в это время герой осознает созерцательность как особую форму проявления своего существования:

Труп лежал, а я на него смотрел. В простом на­блюдении сознание может и не участвовать, но дело даже не в сознании: меня поразило то, как в самом факте созерцания столь очевидно и жестоко проявля­ется право смотреть, присущее только живому [Там же, с. 37-38].

Показательно, что эпизоды романа, связан­ные со смертью, перемежаются эпизодами, на­прямую связанными с Золотым Храмом. После смерти Уико Мидзогути едет с отцом в мона­стырь и первый раз воочию видит Кинкакудзи. Сразу после похорон отца герой отправляется в Киото и становится послушником. Таким обра­зом, автор настойчиво подчеркивает связь Золо­того Храма как воплощения Прекрасного с са­кральным миром, недоступным человеку. Отме­тим также, что подобным же образом и эпизоды «преступлений» Мидзогути помещаются либо перед описанием Храма, либо после него. Так, одно из наиболее эмоциональных описаний Кинкакудзи предшествует эпизоду с американским солдатом:

Присыпанный снегом Золотой Храм был невыра­зимо прекрасен. Открытый ветрам, он стоял в пленительной наготе: внутрь свободно задувало снег, жа­лись друг к другу стройные колонны. <…> Мне доподлинно было известно, что в Храме никто не живет, но очарование этих черных стен было столь велико, что я усомнился: а вдруг все-таки живет? <…> Двери Вершины Прекрасного, обращенные к заснеженным небесам, были и сегодня настежь. Я представил, как снежинки пролетают через узкое пространство поко­ев, удаляются о дряхлую позолоту стен и застывают узорами золотистой изморози [Там же, с. 82-83].

Следующая смерть, с которой сталкивается герой романа, - самоубийство Цурукавы. Мидзогути воспринимает друга, как уже говорилось выше, воплощением всего лучшего в самом себе, поэтому «с этой потерей оборвалась единствен­ная нить, связывавшая (Мизогути. - Е. В.) с миром светлого и ясного дня» [Там же, с. 140-141]. Показательно, что после смерти Цурукавы начи­нает меняться отношение главного героя к Золо­тому Храму, стремление постичь его сменяется просто желанием обладать:

Однажды в середине сентября по радио передали, что на город надвигается мощный тайфун. Кто-то должен был нести ночное дежурство в Кинкакудзи, я вызвался добровольно. <…> ....моя радость по поводу того, что Золотой Храм будет целую ночь принадле­жать только мне, была велика, и я не пытался ее скрыть [Там же, с. 145].

Обращенность любого творческого акта к вечности, к некому потустороннему миру, связь искусства со смертью отмечены и в пьесе Ж. Кокто «Орфей», по которой позднее им же был снят одноименный фильм, и в эссе Г. Носсака «Орфей и...», суть которого сводится к тому, что после встречи с богиней смерти Орфей уже не мог довольствоваться обладанием обыкно­венными земными женщинами, его жизнь, как и его творчество, были посвящены именно смерти.

В статье отражен лишь один из аспектов мифопоэтики романа Мисимы «Золотой Храм», связанный с античным сюжетом об Орфее и Эвридике, пропущенным через призму толкования авторами XX века. Мы не утверждаем, что Ми­сима был знаком со всеми обозначенными ис­точниками, однако нам представляется, что не­осознанные переклички лишь подчеркивают идентичность восприятия одних и тех же сюже­тов в определенный период времени. Естествен­но, за рамками статьи остаются важнейшие смысловые пласты романа, связанные с осмыслением японских мифов и восточной философии.

Список литературы

1. Бланшо М. Пространство литературы. М.: Логос, 2002. 288 с.
2. Мелетинский Е. Антитеза: Джойс и Томас Манн. (дата обращения 01.12.2019)
3. Мисима Ю. Золотой храм. СПб.: Азбука, 2018. 288 с.

References

1. Blansho, M. (2002). Prostranstvo literatury [The Space of Literature]. 288 p. Moscow, Logos. (In Russian)
2. Meletinskii, E. Antiteza: Dzhois i Tomas Mann [An­tithesis: Joyce and Thomas Mann]. (accessed: 01.12.2019). (In Russian)
3. Misima, Iu. (2018). Zolotoi khram [The Golden Tem­ple]. 288 p. St. Petersburg, Azbuka. (In Russian)

The article was submitted on 05.12.2019
Поступила в редакцию 05.12.2019

Bolnova Ekaterina Vladimirovna,
Ph.D. in Philology, Associate Professor,
Lobachevsky State University of Nizhny Novgorod,
23 Gagarina Ave., Nizhny Novgorod, 603950, Russian Federation