«Никогда ни о чем не хочу говорить...» Лирическое «я» Игоря Северянина
Л.Н. Синельникова, Л.В. Черниенко
В стихотворении-автопортрете “Игорь Северянин”, используя третьеличную форму он, поэт как бы реконструирует свою личность: “Он тем хорош, что он совсем не то, что думает о нем толпа пустая”, “Он шлет в стихе, признания достойном, слегка скорбя, подчас слегка шутя над вечно первенствующей планетой”, “Он — в каждой песне, им от сердца спетой, — иронизирующее дитя”. Уже эти стихотворные цитаты дают нам сведения сущностного порядка: поэт намеренно дистанцируется от внешнего мира (“толпа пустая”), регистр его чувствдостаточно велик, изменчив и не умещается встрого очерченные признаки ("слегка скорбя, слегка шутя”), его я — в стихах ("Он в каждой песне, им от сердца спетой”) и, наконец, едва ли не доминирующий личностный параметр — "иронизирующее дитя”. В 1918 году, как бы завершая “доэмиграционный” период, И. Северянин писал: “Ведь я лирический ироник: ирония — вот мой канон”. Если спроецировать на такого рода самосознание знаменитые высказывания поэта: “Я, гений Игорь Северянин...”, “наикорольнейший король”, то вряд ли можно безальтернативно говорить лишь о самовосхвалении.
Широкий набор личностных смыслов реализуется в творчестве И. Северянина по-разному. И прежде всего — через гармонию контрастов (“и плач, и хохот лиры...”). В стихотворении “Гармония контрастов” (1935 год — зрелая лирика) целостность лирического «я» поэта передается через оппозицию (целостность немыслима без множественности, она предполагает и мно-жестненность референции я): «Познал восторг — познай страданье. Раз я меняюсь — я живу. Застыть полезно изваянью, а не живому существу».
Наличие гармонии контрастов объясняет оксюморонность стиля И. Северянина. Взятые из оппозиционных систем слова объединяются в смысл на глубинном уровне, вбирающем свойства лирического я: “безгрешен грех”, “сладко-больно”, “...С какою скорбью я забуду свое мученье!”, “Лишь друг вне друга — вместе мы!”, “Так лучше... так больней...”, “Ведь я рыдаю, не рыдая. Я человек не из людей”, “...я жалок в своем величии больном”, “Я так бессмысленно чудесен, что мир склонился предо мной!”.
Духовный опыт поэта — это опыт его души, умение чувствовать и передать чувство в слове. И. Северянин знал тайну вхождения в радость внешнего и внутреннего мира. Увиденное и прочувствованное для него свято. Благодарное отношение к природе лежит в основе философии счастья этого поэта. Человек, не разучившийся благодарить, имеет особое этическое и эстетическое пространство я, основывающееся на простодушии и сентиментальности, на патриархальном благодушии и восторге: “Не устыдись, склонив свои колени, благодарить в восторге небеса, что зришь еще один расцвет сирени и слышишь птиц весенних голоса”, “Как хорошо, что вспыхнут снова эти цветы в полях под небом голубым!”. Гимн природе строится у И. Северянина в варианте тутти (итал. — все) — исполнении музыки всем составом оркестра: “Ах, везде! ах, везде! ах, везде!” (строка из стихотворения ‘‘Фиолетовое озерко”).
Стихи — душа — природа (“И стихов из души, как природа, свободных и смелых...”) — единство, обеспечивающее правду и смысл поэзии. И. Северянин пережил это единство как “упоение жизнью", которое очень часто связывалась с весной, с предвесеньем, с сиренью как признаком весны ("Сирень моей весны”), а также с морем, солнцем. Через природу шло омоложение, обновление духа: “Я снова — я: снова молод;''. Только в животворящем единстве души и природы могло возникнуть северянинское, говоря современным языком, экологически чистое сочетание “форельная кристальность”.
От благодарности — прямой путь к другой этической категории — правоте прощения: “Виноватых нет: все люди правы, но больше всех — простивший прав”.
Дух, душа — это внутренний мир лирического я, выражающийся, в разнообразии номинации чувств: “пленительная тоска”, “нежное презренье”, "слегка лукавая печаль”,"чувства были чутки”, “трепещу на лету”, “бескрылье утомленных плечей”. В стихотворении “На мотив Фофанова” представлена семантическая модель сенсуализма И. Северянина, способного чувствовать, как падают цветы черемухи, как шепчутся в гостиных, как тают облака, как кто-то слух чарует полусловом, как угасает май, томит июнь, золотятся жатвы.
Представление о собственной душе (“душа знойная”, “душа вселенская’") и умение сопрягать себя с душой другого (“Очам твоей души - молитвы и печали”) входят в структуру лирического я, возвышая его.
“Есть у меня одна привычка: влечь всех в нездешние края”, — пишет поэт. Эта ипостась духа И. Северянина континуальна и выражает себя в категории времени, включающей драматургию прошлого и настоящего (“Вся радость — в прошлом...”. “А сердце... а сердце все просит былого!”), мига вечности ("биенье мига”, “...она мгновенье, а вечность — я”, “люблю мгновенность”, “Бывают и годы короче мгновенья, но есть и мгновенье длиннее веков”), земли и неба (“К опрозаиченной земле читаю нежное презренье”, “Я вам скажу, как некий страж, что это ложный миг импрессий и дальтонический мираж...”), сна и яви, мечты, грез и реальности (“...и было скучно, как все, что только не во сне”, “Мне хочется Вас грезами исполнить”, “Мои мечты... О, знаешь их ты, — они неясны, как намек...”, “Ей поведать, как в мечтах я вознесен”).
Грезы — защита от саморазрушения, поэтому одиночество для лирического я И. Северянина — отсутствие грез: “Ты ко мне не вернешься: грезы больше не маги, — я умру одиноким, понимаешь ли ты?!”.
В.А. Кошелев, пожалуй, самый известный на сегодня “северяниновед”, пишет об “открытом и прямом автобиографизме... стихов” И. Северянина. И он же приводит размышления О. Мандельштама: “Если “я” Северянина трудно уловимо, это не значит, что его нет” (Мандельштам О. Слово и культура. — М., 1987).
Сложность и неуловимость лирического я И. Северянина определяется несколькими факторами:
1) если соотнести автора и лирического героя как прототип и тип, то лирический герой И. Северянина непрестанно движется (по принципу качелей), то приближаясь к прототипу, то удаляясь от него;
2) лирическое я поэта постоянно расслаивается в хронотопе, пребывая одновременно в нескольких пространственно-временных ипостасях (на “солнечной орбите” вне времени, в старинном замке вчера, на городском бульваре сейчас);
3) лирический герой характеризуется через я (традиционным путем “самовыражения”) и через “лирику другого лица”, что в эпосе называют “косвенной характеристикой” (см., например, стихотворение “Письмо из усадьбы”);
4) декларации лирического героя не совпадают с лирическими реалиями: "Не хочу говорить никогда ни о чем” утопает в океане говорения, в наплывающих друг на друга словах.
Хотя И. Северянин и говорил, что его дело - петь, а дело критики — судить пение. Он сам постоянно анализирует свое лирическое я. В этом самоанализе тоже гармония контрастов: “точно зверь, заплутал меж поэм и тревог", “то я скорблю, то мне от смеха дурно”. Поэт понимает, что самоанализ мучает, но почти не дает результатов.
В очень важном для понимания метода И. Северянина стихотворении "Банальность” (1918) лирический герой дает понять, что в основе его мировидения лежит антибанальность. И. Северянин-лирик постоянно "перетекает” из романтизма “несуществующего и нездешнего” (“Я — царь страны несуществующей”, “чувства без названия сжимают сердце мое”, “к сиянью иного — нездешнего — дня”, “...Надо онездешниться”) в реальность плоти жизни, где самое главное — любовь и самая великая ценность — живое (“Живи, Живое!”), прежде всего человек (“Жизнь человека одного - дороже и прекрасней мира”) и вечная природа, которая дарит весну (“Весна — единственная цель существования здесь!”).
Если в лирике до 1914 года невозможное еще может случиться (“Это было у моря”, “Воздушная яхта”, “Фантазия восхода”), ибо не нужно “счастья в удобном смысле” и “устало сердце от узких рамок благополучия”, то в зрелой лирике рождается понимание несовместимости мира грез и мира повседневности (“Чего-то нет...” — 1928 год, “Там у вас на земле...” — 1926 год). И грезы о нездешнем, и призывы жить в его пространстве поэт называет “привычкой” (“Интродукция”).
Для выражения лирического я И. Северянина важен “точечный” хронотоп: “здесь — сейчас” — то, что поэт называет мигом времени, судьбы, чувства, мысли и т.д. Важны также такие компоненты, формирующие пространство лирического героя: игра, в которой действуют люди, “окукленные для эффекта”, мечта, где нет пределов полету фантазии и души (“И я решил подняться к Солнцу, чтоб целовать его уста!"), милосердие, жалость (“В парке плакала девочка” - 1910 год), позволяющие не только страдать о печали возлюбленной, но и пронзительно чувствовать страдания уродливой яблони (“Горбатой девушкой — прекрасной, но немой — трепещет дерево, туманя гений мой...”), прозрение святости в окружающем мире (“...И что все эти боги имели лик того, всего святого, что чувствуем, угадываем тайно в лесу, в траве, в морях, в ветрах и в розах, во всех явленьях, даже в нашем теле, и что они — священно — сами мы!..”). Все эти свойства “души вселенской” позволяют лирическому герою смириться с рядовыми людьми (“Рядовые люди” — 1911 год), “отсталыми, плоскими, темно-угрюмыми”. Лирический герой И. Северянина в поисках гармонии даже склонен к смирению и всепрощению.
Эволюция лирического я И. Северянина очевидна: от помпезности эпатирующих деклараций к спокойной иронической философичности, от саморекламы к болезненной растерянности, от элитарной салонности к мыслям о простом и вечном.
“Каково быть поэтом на жестокой Земле?!” — восклицает и одновременно вопрошает поэт. Ответа получить невозможно. Он — в фактах биографии, в характере русской культуры на рубеже столетий, в духовном опыте талантливого человека и еще, еще в чем-то...
Но время придает многому — стихам прежде всего — самостоятельное бытие, оставляя правду самой поэзии как самодостаточную. Время снижает ценность прямолинейных суждений, оно оставляет главное: И. Северянину удалось использовать возможности лирики, чтобы дать собственную модель лирического я. Вот почему мы не можем согласиться с мыслью о том, что “все богатство (иногда излишество) “технических” поэтических приемов в основной массе стихотворений И. Северянина не было гармонически увязано в единое целое и не приводило к таким “приращениям смысла”, которые позволяли бы увидеть самобытно чувствующего и по-новому осмысливающего мир образа автора” (Виноградова В.Н. Игорь Северянин // Очерки истории языка русской поэзии XX века. Опыты описания идиостилей. — М.: Наследие, 1995. — С. 130).
Л-ра: Русская словесность в школах Украины. – 1998. – № 6. – С. 38-40.
Произведения
Критика
