Специфика образности в произведениях М. Горького (Роман «Мать», памфлеты и фельетоны, пьесы)
Пустовойт П.Г.
«В России каждый писатель был воистину и резко индивидуален», — писал Горький в статье «Разрушение личности». Это относилось и к нему самому. К началу XX века в творче стве Горького сложилась устойчивая поэтическая система, которая позволяет отличить основоположника пролетарской-литературы от других крупных художников той поры — Чехова, Короленко, Бунина, Куприна.
В этой системе прежде всего обращают на себя внимание романтические элементы стиля. «К, романтике у молодого Горького была особенно большая склонность, — писал А.В. Луначарский. — Горький был первым из писателей, кто почувствовал величие надвигающихся событий. Он был взволнован и волновал других. И эта взволнованность, как мост к будущему строился в возвышенных образах, — потому что, прежде всего, надо было сказать людям, что пришло необыкновенное время, что мириться больше с буднями нельзя, что это — праздник и кровавые дни боев, что пришли дни страшные и яркие». Сам Горький очень хорошо понимал, что необходимо создать новую литературу — литературу «верующих в счастье завтрашнего дня, способных видеть сквозь грязный и кровавый туман настоящего чистое сияние будущего». Поэтому в большинстве произведений Горького, написанных в эпоху первой русской революции и отражающих движение живой истории, преобладает романтическая патетика. В «Матери» она воплощена в образе Андрея Находки и в настроении демонстрантов, в «Мещанах» — в оптимистических речах Нила, в «Дачниках» — в образах Власа и Марьи Львовны, в поэме «Человек» — в авторской взволнованной исповеди.
Роман «Мать» — это произведение реалистическое, однако Горький как художник и как участник революционных событий не мог не овеять романтическим пафосом первых отважных борцов за дело рабочего класса. Писатель сам восторгался, наблюдая становление грозной революционной силы, он испытывал в себе азарт борца и великолепно опоэтизировал образ профессионалов-революционеров. Так, в речах Андрея Находки — человека яркого во всех отношениях, «звучала сказка о будущем празднике для всех на земле».
Вот типичные образцы его речи: «Для нас нет наций, нет племен, есть только товарищи, только враги. Все рабочие — наши товарищи, все богатые, все правительства — наши врага... Мы все — дети одной матери — непобедимой мысли о братстве рабочего народа .всех стран земли. Она греет нас, она — солнце на небе справедливости, а это небо — в сердце рабочего, и кто бы он ни был, как бы ни называл себя, социалист - наш брат по духу всегда, ныне и присно и во веки веков». «Так давайте же поровняем всех! Разделим поровну все, что сделано разумом, все, что сработано руками!»
Нетрудно обнаружить в этих речах Находки романтическую приподнятость, вполне соответствующую тому «повышенном боевому настроению пролетариата», которое вытекало из сознания своих сил, своей освободительной миссии. Однако было бы неверным, как Это делали некоторые литературоведы, сводить всю речевую манеру Андрея Находки только к романтической патетике. Перед нами живой человек, с острым и глубоким умом, чувством юмора. Он прост в общении с людьми, чуток и наблюдателен. Его речь образна и афористична, его иронические реплики метки и разящи. Когда мать называет жандармского генерала вежливым и замечает, что он «все улыбается», Находка со злой иронией разъясняет: «Они — ничего, ласковые, улыбаются. Им скажут: «А ну, вот это умный и честный человек, он опасен нам, повесьте-ка его!» Они улыбнутся и повесят, а потом — опять улыбаться будут». Воспитывая Весовщикова, Андрей находит слова емкие, образные: «Жизнь не лощадь, ее кнутом не побьешь!», «Когда неярко в сердце горит — много сажи в нем накопляется».
Горький создал реалистический образ героя, которому были присущи все человеческие качества, однако господствующей чертой его личности было приподнятое, романтическое отношение к жизни, неиссякаемый оптимизм.
Примерно то же можно сказать и об образах из пьесы «Мещане».
Такое восприятие труда, взгляд на человека, как на властелина, было присуще новому герою, преисполненному энергии и энтузиазма, готовому бороться за реальное переустройство жизни.
Элементы романтической патетики есть и в «Дачниках», где сталкивало представители различных групп интеллигенции. Нытикам и ренегатам — Рюминым и Шалимовым — в этой пьесе противостоят люди со здоровой трудовой психологией — врач Мария Львовна и Влас. Их жизнеутверждающая философия овеяна романтикой подвига. Их речи возвышенны, ибо они возвещают о великой правде борьбы за интересы народа.
Критикуя «маленьких; нудных людишек», которые прячутся от жизни в свои норы, Влас и Марья Львовна призывают интеллигенцию сблизиться и породниться с народом: «Это кровное родство должно бы питать нас горячим желанием расширить, перестроить, осветить жизнь родных нам людей, которые все дни свои только роптают, задыхаясь во тьме и грязи...»
Горький поэтизирует деятельность трудовых людей различными средствами: созданием динамических картин природы, специальными авторскими обобщениями, наконец, подбором таких средств изобразительности (эпитетов, сравнений, метафор), которые вызывают у читателя чувство приподнятой окрыленности. Так, в XXIII главе второй части романа «Мать» рассказывается о том, как готовился и происходил побег Рыбина из тюрьмы, Горький вклинивает в повествование весьма красноречивую картину природы: «Через час мать была в поле за тюрьмой. Резкий ветер летал вокруг нее, раздувал платье, бился о мерзлую землю, -раскачивал ветхий забор огорода, мимо которого шла она, и с размаха ударялся о невысокую стену тюрьмы. Опрокинувшись за стену - отметал со двора чьи-то крики, разбрасывал их по воздуху... Там быстро бежали облака, открывая маленькие просветы в синюю высоту».
Этот динамический пейзаж («вётер летал, бился о землю, раскачивал забор, с размаха ударялся о стену, взметал крики, разбрасывал их, уносил в небо») не только предвещает побег Рыбина, но и символизирует вздыбленносгь окружающего мира, колоссальную силу тех, с чьим именем Горький связывает «просветы в синюю высоту».
Любопытно, что когда побег Рыбина уже состоялся, Горький вновь обращается к образу мятежного ветра, наделяя его человеческими качествами: «Ветер кружился, метался, точно радуясь чему-то»...
Примерно такую же картину с использованием динамического пейзажа мы находим в конце VI главы первой части романа, где речь идет об уходе Наташи навстречу трудному, но благородному подвигу.
В других случаях ощущение романтичности, возвышенности происходящего автор привносит от себя, прибегая к ритмическим обобщениям: «Она слушала и печально качала головой, чувствуя что-то новое, неведомое ей, скорбное и радостное, — оно мягко ласкало ее наболевшее сердце. Такие речи о себе, о своей жизни она слышала впервые, и они будили в ней давно уснувшие, неясные думы, тихо раздували угасшие чувства смуглого недовольства жизнью, — думы и чувства дальней молодости».
В произведениях Горького периода первой русской революции наблюдается явное преобладание контрастных образов.
Так, в «Матери» :образам революционеров (Павла Власова, Андрея Находки, Наташи, Николая Ивановича, Егора Ивановича) противостоят образы жандармов, шпиков, трактирщиков, прокуроров, судей, офицеров, тюремщиков. Контраст между теми и другими ощущается уже в их портретах. Так, портрет Находки, созданный крупными мазками, автор обстоятельно комментирует, обращая внимание, на положительные качества героя: «Его спокойствие, мягкий голос и простота лица ободряли мать. Человек смотрел на нее открыто, доброжелательно, в глубине его прозрачных глаз играла веселая искра, а во всей фигуре, угловатой, сутулой, с длинными ногами, было что-то забавное и располагающее к нему».
Портреты врагов революционеров, напротив, Горький стирается создавать с помощью мелких, компрометирующих деталей, сравнений с чем-то мелким, гаденьким. Вот, например, портрет жандармского генерала: «Он был круглый, сытенький и напоминал ей спелую сливу, немного залежавшуюся и уже покрытую пушистой плесенью. Он всёгда ковырял в мелких белых зубах острой желтой палочкой, его небольшие зеленоватые глазки ласково улыбались...» Примерно так же с помощью детализации создается портрет жандармского офицера, возникающего несколько раз в сознании матери: «Каждый раз, когда книги исчезали из ее рук, перед нею вспыхивал желтым светом, точно огонь спички в темной комнате, лицо жандармского офицера.:..» И там же, чуть ниже: «...а перед нею все стояло желтое лицо офицера, недоумевающее и злое. На нем растерянно шевелились черные усы, и из-под верхней, раздраженно вздернутой губы блестела белая кость крепко сжатых зубов».
Итак, в первом случае — прямое авторское объяснений положительных качеств героя (Андрея Находки), во втором — целая система компрометирующих деталей (сравнение с заплесневелой сливой, зеленоватые глазки, ковыряние в зубах, растерянное шевеление усами и проч.), после которых комментирование уже становится излишним.
Уже из приведенных примеров видно, что Горький склонен прибегать к приему повторения деталей (желтое лицо офицера, вспыхивало желтым пятном лицо), столь характерному для Чехова. Особенно это заметно в «Матери». Например, в портрете отца Павла — Михаила Власова несколько раз повторяется деталь, характеризующая глаза: «маленькие, острые, они сверлили людей, точно стальные буравчики», «глаза его блестели острой, как шило, усмешкой», он «царапал своими глазами лица людей».
Искусство детализации при создании контрастных портретов обнаруживается и в фельетонах и памфлетах Горького («В Америке» и «Мои интервью»).
Вот художественный портрет «одного из королей республики» в одноименном памфлете: «Дряблая кожа его лица была тщательно выбрита, устало опущенная нижняя губа открывала хорошо сделанные челюсти, они были усажены золотыми, зубами. Верхняя губа — бритая, бескровная и тонкая — плотно прилипла к его жевательной машине, и когда старик говорил, она почти не двигалась. Его бесцветные глазе неимели бровей, матовый череп был лишен волос. Казалось, что этому лицу немного нехватало кожи...»
Здесь Горький так группирует многочисленные детали портрета («дряблая кожа лица», «челюсти усажены золотыми зубами», «губа прилипла к жевательной машинке», «бесцветные глаза»), что нет надобности в авторском комментировании. Детали сами о себе говорят; перед нами — бездушный служитель «Желтого Дьявола» — золота.
Образу Долларового магната противопоставлен потрясающий по силе впечатления образ нищеты, которому предшествует такая авторская исповедь: «Я очень много видел нищеты, мне хорошо знакомо ее зеленое, бескровное, костлявое лицо. Ее глаза, тупые от голода и горящие жадностью, хитрые и мстительные или рабски покорные и всегда нечеловеческие, я всюду видел, но ужас нищеты Ист-Сайда — мрачнее всего, это я знаю»!
И далее на фоне глубоких канав улиц, мусорных свалок и грязных лестниц вырисовывается образ, совершенно противоположный сытому и самодовольному королю республики: «Высокая женщина с большими темными глазами стоит у двери, на руках у нее ребенок, ее кофта расстегнута, бессильно повисла длинным кошелем ее синяя грудь. Ребенок кричит, царапая пальцами вялое, голодное тело матери, тычется в него лицом, чмокает губами, на минуту умолкает, вновь кричит с большей силой, бьет руками и ногами грудь матери. Она стоит, точно каменная, и глаза ее круглы, как у совы — они смотрят упорно в одну точку перед собой. Чувствуешь, что этот взгляд не может видеть ничего, кроме хлеба».
Портрет женщины, напротив, комментируется автором («чувствуешь, что этот взгляд не может видеть ничего, кроме хлеба»). Комментарии в данном случае как бы продолжают вышеизложенную авторскую исповедь о лице нищеты, в результате чего достигается сильный эмоциональный эффект — у читателя возникает сочувствие и сострадание к жертве нищеты.
Через все памфлеты и фельетоны Горького проходит контраст богатства и бедности. С одной стороны, американские миллионеры, сахарные, сигарные, угольные, нефтяные «короли республики», их пособники к агенты — средние и мелкие бизнесмены, «жрецы морали», живущие только одним стремлением — делать деньги и видящие в человеке только «Материал, из которого всегда можно выжать несколько крупинок золота», и, с другой стороны — люди, которые «кишат в грязных, канавах, трутся друг о друга, точно сор в потоке мутной воды», которых «кружит и вертит сила голода».
Соответственно такой расстановке персонажей распределяются средства художественной изобразительности. В памфлетах и фельетонах есть по меньшей мере две палитры красок. Одна из них рельефно изображает звериную сущность капиталистического мира: ихтиозавры капитала, город-чудовище, катера мелькают, точно голодные хищники, город глотает людей ненасытной пастью, автомобили крякают, сирены ревут, подобно голосам сказочных гигантов, город ворчит, как огромное животное, город — гигантская челюсть, улица — алчное горло и т. д.
Вторая палитра красок предназначена для изображения порабощенного человека, жалкого, ничтожного и бессильного в царстве Желтого Дьявола. Это бессилие, эта незначительность человека передаются в соответствующих образах: люди — щепки в море, крупинки в бульоне; черви, микробы в желудке города; человек — ничтожный винт; люди трутся друг о друга, точно сор в потоке мутной воды; люди исчезают, точно мухи; они — руда Желтого Дьявола.
Очерки-фельетоны и очерки-памфлеты Горького отличаются от обычных путевых очерков необычайной взволнованностью и страстностью повествования. Эпитеты и сравнения в них резко социально заострены: об электрической лампочке в Нью-Йорке Горький говорит «порабощенные молнии», а огонь называет «лакеем рекламы».
Стремясь передать антигуманистическую сущность капиталистического образа жизни, Горький прибегал к сатирическому гротеску, формы которого весьма разнообразны, начиная от гиперболического образа Нью-Йорка и кончая сатирическими диалогами-интервью с воображаемыми собеседниками. Все эти формы гротеска в значительной мере продолжали традиции русских классиков XIX века: Герцена с его блестящими памфлетами, разоблачающими русский царизм, Щедрина, гениально использовавшего фантастику как прием сатирического обличения.
Художественной манере Горького был присущ так называемый антропоморфизм, то есть умение олицетворять, наделять человеческими качествами явления мертвой природы. Эта особенность Горького-художника сильно заметна, в памфлетах и фельетонах об Америке. Здесь даже такие предметы, как железо и камни, Горький олицетворяет, наделяет человеческой способностью возмущаться и протестовать. Он пишет: «Все — железо, камни, вода, дерево — полно протеста против жизни без солнца, без песен и счастья, в плену тяжелого труда». В антропоморфической манере создан Горьким гиперболический образ капиталистического города-дьявола:
«Это — город, это — Нью-Йорк. На берегу стоят двадцатиэтажные дома, безмолвные и темные «скребницы неба». Квадратные, лишенные желания быть красивыми, тупые, тяжелые здания поднимаются вверх угрюмо и скучно. В каждом доме чувствуется надменная кичливость своей высотой, своим уродством. В окнах нет цветов и не видно детей...
Издали город кажется огромной челюстью, с неровными черными зубами. Он дышит в небо тучами дыма и сопит, как обжора, страдающий ожирением.
Войдя в него, чувствуешь, что ты попал в желудок из камня и железа, — в желудок, который проглотил несколько миллионов людей и растирает, переваривает их».
Другой формой сатирического гротеска, очень характерной для горьковской художественной публицистики, как указал исследователь В. Емельянов, является предоставление «трибуны» врагу с целью его разоблачения. Эта форма гротеска блестяще использована в памфлете «Жрец морали», где автор предоставил «трибуну» для саморазоблачения штатному агенту специального «бюро для гипноза общественного мнения». «Наше бюро, — говорит этот агент, — занимается тем, чтобы создавать массу мелких скандалов для прикрытия крупных преступлений... Например, в городе разносится слух о том, что одно уважаемое и почтенное лицо бьет свою жену. Бюро немедленно поручает мне и нескольким товарищам побить наших жен. Мы — бьем. Жены, конечно, посвящены в дело и кричат очень громко. Об этом пишут все газеты, и шум, поднятый ими, заставляет забыть о слухах по поводу отношения почтенного лица к его жене. Какое значение имеют слухи, когда налицо факты? Или: начинают говорить о подкупе сенаторов. Бюро немедленно организует ряд подкупов полицейских чинов и разоблачает их продажность перед публикой. Снова слухи исчезают перед фактами... И так всегда, во всем. Крупная кража засыпается кучей мелких краж, и вообще, все крупные преступления подавляются грудами мелочей. Вот — деятельность бюро». Сокровенные мысли этого агента, высказанные им столь цинично и с некоторой бравадой, как не трудно убедиться, разоблачают не только его самого, но и всю сущность учреждения, которое он представляет, то есть «храма морали» — своеобразного прародителя нынешней «комиссии по расследованию антиамериканской деятельности».
Горьковский пафос гнева против империалистической реакции (в Америке) определил и соответствующую художественную форму фантастико-сатирического очерка-памфлета, в котором преобладают интервью с воображаемыми собеседниками. В памфлете «Король, который высоко держит свое знамя» это интервью с Вильгельмом II. в памфлете «Русский царь» — с Николаем II, в «Одном из королей республики» — с американским миллионером, в «Хозяевах жизни» — с Дьяволом.
Полемика с воображаемым собеседником как художественный прием использовалась предшественниками Горького в области сатиры — особенно Салтыковым-Щедриным в цикле очерков «За рубежом» (см. «беседу» рассказчика с швейцарской горой Юнг-фрау, олицетворяющей собой прекрасное).
Л-ра: Литература в школе. – 1968. – № 1. – С. 2-11.
Произведения
Критика
