Карл Шпиттелер. Жизнь и творчество

Карл Шпиттелер (24 апреля 1845 - 29 декабря 1924) сумел завоевать се­бе особое место в литературном пантеоне швейцарской литературы. Его называют “классическим исключением”¹ из общего прави­ла. Приблизиться к уровню таких авторов, как Г. Келлер и К. Ф. Майер и в то же время быть ни в чем на них не похожим, не удавалось никому. Карл Шпиттелер, визионер и парадоксальный идеалист, не похож на известные образцы, и не только швейцарские. Для Шпиттелера и по сей день не так просто найти систему координат. Ряд, куда его можно было бы поместить, находится вне его времени, зто Данте, Ариосто, Мильтон, Гете... — поэты большого, эпического масштаба. Шпиттелер прожил долгую жизнь и был свидетелем разных эпох. Он работал в разных жанрах, пользуясь стилистикой устоявшихся литературных направлений, но оставался резко индивидуальным.

Тем не менее Шпиттелер не одинок в культуре своего времени. Близкий ему пласт культуры, несомненно, связан с именем Фрид­риха Ницше. Родство это глубинное, несмотря на разность позиций и даже достаточно резкое выступление Шпиттелера против фило­софии Ницше. Шпиттелер не последователь Ницше, но его творче­ство питается из общего с Ницше источника. В европейской куль­туре второй половины XIX в. Ницше — не единственное, но самое известное имя, которое следует упомянуть в связи со Шпиттелером (Макс Штирнер с его сочинением “Единственный и его собст­венность” — явление из того же ряда). Это как бы первая координа­та для определения места этого писателя, связанная с высоким, “эпическим” строем мышления, программным индивидуализмом и одиночеством, позицией поэта-пророка, демиурга, творящего осо­бый, противопоставленный обыденности мир, в котором зашифро­ваны проблемы современности.

Шпиттелер, как и Ницше, “несвоевременен” и критичен по отно­шению к мировоззрению своего века. Признание пришло к Шпиттелеру достаточно поздно, его литературная судьба складывалась трудно.

Ницше, Келлер и Майер оценили оригинальность писателя, его несомненный поэтический дар сразу по выходе первого произведе­ния Шпиттелера, поэмы “Прометей и Эпиметей” (1881). Эта эпическая поэма обсуждалась в переписке швейцарских интеллектуалов², но сколько-нибудь заметного пуб­личного отклика практически не было. Швейцарская литература десятилетиями как бы не видела Шпиттелера. Лишь известный критик Й. В. Видман отдавал должное поэме.³ Неуспех первенца в значительной степени определил литературную судьбу автора, скрывшегося под псевдонимом Карл Феликс Тандем-Карл-Наконец-Счастливый. Пресса в Германии, на которую была ориентиро­вана и швейцарская литературная общественность, не заметила по­эмы. Автор воспринимал “полное молчание” немецких газет 1881-1882 г. болезненно.⁴ Позднее признание и позднее открытие публикой⁵ творчества самобытного писателя, не отвечающего нор­мам текущей литературной моды, — явление не такое уж исключи­тельное. Впрочем, в Швейцарии это случалось чаще с писателями “второго ряда”.⁶ Шпиттелер оставался безвестным долгие десятилетия, даже тогда, когда были написаны его главные произведения. Но еще при жизни ему довелось пережить их канонизацию в каче­стве классических произведений швейцарской литературы. Прису­ждение Нобелевской премии в 1919 г. закрепило его славу и прида­ло ему статус европейской знаменитости. ⁶

Внешняя судьба Карла Шпиттелера выглядит во многом как ха­рактерно швейцарская. Он происходил из старинной базельской семьи. Детство писателя, благополучное, почти идиллическое, пре­красно описано им в воспоминаниях “Ранние впечатления” (1914 г.). Получив первоклассное образование (начальная пиетистская, затем реальная школы в Берне, прогимназия и “Педагогиум”, знаменитая гимназия в Базеле, где преподавали профессора университета, в том числе историк Якоб Буркхардт и филолог Вильгельм Вакернагель), Шпиттелер изучал теологию в университетах Швейцарии и Германии (1865-1871). Но пастором не стал, а уехал за границу, в Россию, поступив слу­жить домашним учителем (1871-1879). По возвращении в Швей­царию женился, снова преподавал (до 1885 г.). Решительный поворот в частной жизни Шпиттелера произошел в 1892 г., когда он унаследовал солидное состояние. С тех пор отпала необходимость в поденной работе. Тем не менее, от комплекса непризнанного ав­тора Шпиттелер не мог освободиться еще долгие годы. В каком-то смысле его положение не переменилось. Значительным обществен­ным событием стала его речь в начале первой мировой войны “На­ша швейцарская точка зрения”. В 1919 г. ему была присуждена Но­белевская премия по литературе. Он занимается исключительно литературным трудом до самой смерти в 1924г., в Люцерне.

Жизнь Шпиттелера протекала без внешних потрясений. К шест­надцати годам он становится тем, чем оставался всю жизнь — оди­ноким визионером, мыслителем, десятилетиями ищущим слов для передачи своих видений и размышлений. До конца жизни он верен взятому на себя еще в детстве долгу служению поэзии, понимая под этим почти пророческую, многотрудную и нередко требующую от­речения от дорогих сердцу пристрастий деятельность.⁷ Дневник он вел только однажды, в “переломный год” жизни ⁸ (1861-1862), позднее все его записи превращаются в наброски произведений. Все достижения внешней жизни, как бы тяжело ни давались они Шпиттелеру, отступили перед главным — его призванием. Его био­графам хорошо известна личная основа “Прометея и Эпиметея” — ради служения искусству Шпиттелер отказался от женитьбы на любимой девушке. Восемнадцать лет подготовительной работы по­надобилось, чтобы было закончено и издано его первое произведе­ние — доказательство его поэтического дара. При несомненной и разносторонней одаренности природа “призвания” оставалась дол­гое время неясной и ему самому. Первые поэтические опыты пред­ставляли собой грандиозные драматические картины, но для Шпиттелера весьма характерно, что громадные, подробно разрабо­танные проекты (например, драма о Сауле) так никогда и не были осуществлены. В сохранившихся юношеских набросках часто встречаются вполне “ницшеанские” мотивы, причем поражает не только общность настроя — юноша-пророк, отрекающийся от счастья во имя спасения человечества, пребывающего в разладе и смя­тении, — но и совпадение деталей, вплоть до лексики. Отец пытал­ся заставить молодого человека изучать юриспруденцию, что толь­ко усиливало его экзальтацию и замкнутость. Отношения с внеш­ним миром делались все напряженнее, конфликты вели к нервным срывам. Тем не менее он упрямо продолжал считать, что станет пророком, чуть ли не основателем новой, нецерковной религии.

Интенсивность его религиозно-поэтического чувства проявля­ется в таком эпизоде: девятнадцати лет Шпиттелер уходит из дому, и зимой, почти без денег, отправляется в странствие по Швейца­рии. Несмотря на лишения и голод, он не прекращает работы над драмой “Саул”. Разрыв с родительским домом и перерыв в универ­ситетских занятиях потребовались именно для того, чтобы без по­мех заниматься своей драмой. Опыт этого мрачного путешествия много позднее найдет свое отражение в поэме “Олимпийская вес­на”, в главе о странствиях юноши Давида.

Шпиттелер всю жизнь сохранял потребность внутреннего про­теста — даже теологию он изучал как “анти-теолог”. Противостоя­ние героя и мира, протест против общепринятого и повседневно­го — такова константа всего его творчества.

Восемь лет, проведенных в России, оказали значительное влия­ние на становление его личности. Багажа сведений, полученных в эти годы, хватило на долгое время. Россия дала ему темы для мно­гих прозаических произведений, возникших позднее. Однако глав­ным результатом этих лет оказался законченный вариант его пер­вого произведения.

История создания поэмы “Прометей и Эпиметей” характерна для манеры Шпиттелера. Это была мучительная, многотрудная работа с “мельницей вариантов”, как он сам говорил. За годы работы над своим первым произведением, задуманным в юности, Шпиттелер сделался зрелым человеком, пе­режил повороты и кризисы своей внутренней жизни. Прометеев­ский миф не оставлял Шпиттелера всю жизнь. Не случайно имен­но он образует рамку творчества писателя, его кольцевую компози­цию; к Прометею обращено первое и последнее произведения Кар­ла Шпиттелера.

Шпиттелер сохраняет лишь общую канву мифа, существенно меняя его смысл и произвольно перетолковывая роли мифологиче­ских персонажей. В подзаголовке поэма названа притчей. Таким образом, ее символический характер манифестируется сразу же. Сюжет “притчи” достаточно сложен и разветвлен, ее поэтическая реальность многослойна, а композиция изысканно-сложна.

Два брата, Прометей и Эпиметей, гордые, странные, не любимые обывателями, живут в горах одинокой и простой жизнью. Ангел Божий (шпиттелеровский аналог Бога-творца, верховного божест­ва) решает выбрать себе заместителя и посадить его царем над людьми. Прометей отказывается обменять свою Душу на Совесть, и Ангел Божий назначает царем вместо достойнейшего Прометея согласившегося на обмен Эпиметея. Прометей проклят. Отныне все богатства его души, “колени пред вечными понятьями не поже­лавшей преклонить”, будут приносить ему только несчастье. На­сыщенность текста аллегориями и развернутыми метафорами не­обычайно высока. Прекрасное строгое божество является одновре­менно и Душой Прометея, и его недосягаемой возлюбленной. Это одно из первых у Шпиттелера воплощений вечно женственного, Строгой Госпожи, образ которой (и весь комплекс идей вокруг “женского божества”) будет позднее подробно разработан в знаме­нитом шпиттелеровском романе “Имаго”. Многочисленные испы­тания выпадают Прометею, стойко служащему своей Душе. Он жертвует всем самым дорогим (убийство детенышей символиче­ских животных Льва и Собачки, любимцев Прометея), уходит в из­гнание, служит старому глупцу, почти слепнет, но не смиряется и не принимает милости от Ангела Божия. Правление Эпиметея при­водит мир к катастрофе. Бог болен, его дочь Пандора пытается пе­редать людям его благословение. Но ни простые люди — крестьяне, жрецы, учитель, ювелир — ни их правитель Эпиметей, наделенный трусливой и продажной Совестью, не в состоянии оценить дара Пандоры. Враги Ангела — Бегемот, его дочь Астарот и Левиафан — воспользовались болезнью Ангела Божья и пытаются завладеть детьми Ангела, доверенными Эпиметею.

Сатирические картинки, обильно рассыпанные в таких главах поэмы, как “Пандора” и “Божьи дети”, контрастируют с высокой поэзией первых глав, в которых живут и разговаривают облака, зве­ри, ручьи и даже чувства и мысли.

Силы зла объединились: Левиафан, пронзительно умный злодей на службе коварного врага человечества Бегемота, бородавчатая, зеленая Глупость, которую с восторгом встречает народ, болезнен­ная и похотливая Астарот — все это пародийные персонажи, изо­браженные со своеобразным юмором. Шпиттелер, несомненно, ба­лансирует на опасной грани, рискуя нарушить требование литера­турного вкуса. И тем не менее образы поэмы сохраняют богатство смыслов, обогащаясь новым, сатирическим измерением. Противни­ки Ангела Божьего легко покоряют умы черни, разбросав по доро­гам общие понятия, готовые мнения и суждения. Дети Бога гибнут, за исключением одного — Мифа. Когда крушение мирового поряд­ка становится очевидным, на помощь призывают Прометея. Побе­дивший зло Прометей отказывается от предлагаемых ему почестей, не хочет стать наместником Ангела Божьего на земле. Он прощает своего брата и выводит его из грязных топей, где тот каялся.

Прометей сохранил верность Душе, он “ей пожертвовал охотно счастьем и благополучьем жизни”. То же мог сказать о себе его ав­тор. Шпиттелер отказался ради своего призвания от многого, от­влекавшего его от поэтического творчества, в частности, от живо­писи и музыки.

Эпическая поэма была написана регулярной ритмической про­зой. Ее мощный поэтический язык навевал библейские ассоциации и в то же время обладал особым своеобразием. Стройная компози­ция, искусно организующая большой объем материала, сочетает непрерывно развивающуюся сюжетную линию с самостоятельны­ми вставными эпизодами, всякий раз вводящими в поэму новое из­мерение (рассказы собачки “Мертвая долина” и “София”). Шпиттелер проявил себя и как психолог — в поэме множество тончай­ших психологических наблюдений.

Шпиттелер напряженно ожидал откликов на свое первое произ­ведение. Оно произвело сильное впечатление на читателей. Гот­фрид Келлер прочел поэму сразу после выхода в свет. “Книга от на­чала до конца полна самых изысканных красот. Одно только воис­тину эпическое, неспешное течение речи в этих ямбических стро­фах, каждый раз завершающихся трохеями, окутывает нас тотчас же очень своеобразным настроением, еще прежде, чем мы ощутили тайну формы...”Келлер прочел поэму дважды. Сомнения Келле­ра - что такое лев и собачка, станет ли читатель “разгрызать глубо­ко спрятанное зерно ореха, теряя половину” и нельзя ли обратить талант Шпиттелера к менее запутанным, не аллегорическим мате­риям и даже самое существенное возражение: “Время ли теперь для таких сивилловых книг?” — все это заслонилось уверенностью в том, что книга хороша. “Я знаю только, что сохраню книгу у себя и буду читать еще не раз”

К.-Ф. Майер отнесся к поэме более сдержанно, однако призна­вался в своей переписке, что проблематичная натура Шпиттелера вызывает у него интерес. Прочитав поэму Шпиттелера, он предло­жил Юлиусу Роденбергу, знаменитейшему тогда немецкому пуб­лицисту, заняться темой Прометея, поскольку шпиттелеровское произведение казалось ему не очень понятным.

Ожидая откликов на поэму, Шпиттелер послал Г. Келлеру про­заические комментарии к своему произведению. Это испортило де­ло, комментарии Келлеру не понравились, и тот так никогда и не опубликовал своих суждений о “глубокой поэзии мистической и грандиозно наивной песни” “Прометея и Эпиметея”. Кроме еди­ничных положительных откликов в швейцарских газетах, поэма почти не обсуждалась в прессе.

Попав на стезю истолкования своих аллегорий, Шпиттелер, бы­стро и не совсем обдуманно опубликовал свою следующую кни­гу — сборник стихов “Ехtramundana”. Как и предыдущее произве­дение, сборник был издан автором за свой счет и подписан тем же псевдонимом — Карл Феликс Тандем. Шпиттелер упорствовал в верности “идеальной поэзии” и полемически заостренно утверждал в предисловии: “Поэзия, которая перестает быть идеальной, пере­стает быть поэзией”. Состав сборника весьма неравноценен. Насто­ящей поэтичностью отличается, пожалуй, только “Блудный сын”, отчасти присуща она и стихотворению “Пророк и Сивилла”. В “Прометее и Эпиметее” галерея сатирических типов составила, по восторженному выражению Й. В. Видмана, “истинную энциклопе­дию сатиры”, но при попытке продолжить эту сатирическую ли­нию Шпиттелера постигла откровенная неудача. Так, новелла в сти­хах “Космоксера. История с браслетом. Криминальная новелла не­бесного Питаваля” — явно выбивается даже из числа немногочис­ленных неудачных текстов Шпиттелера. Ни обилие острот, ни даже не покинувшее автора умение подмечать мельчайшие психологиче­ские черточки, ни его тонкие наблюдения над механизмом семей­ных отношений не спасали целого. По настоянию издателя Шпиттелер поместил еще и прозаический комментарий к стихотворным текстам, чем окончательно лишил себя поддержки Г. Келлера.

Попытки найти издателя для очередного сборника стихов — “Бабочки” (1886) не увенчались успехом. Не бы­ла издана и работа о французском театре. Шпиттелер начал заниматься журналистикой, публикуя очерки и заметки из русской жизни в воскресном приложении к газете “Бунд”. К тому времени редактором “Бунда” стал Й. В. Видман, никогда не перестававший верить в талант и великое предназначение Шпиттелера. Он стре­мился поддержать впавшего в крайнюю бедность друга и регуляр­но публиковал его “русские” очерки.

Материалы для рассказов и очерков Шпиттелер черпал из путе­шествий по России и принадлежавшей ей тогда Финляндии, а так­же по скандинавскому северу. За 1880-1882 гг. была опубликована целая серия русских очерков (“Русский обед”, “Петербургская Па­сха”, “Колокольные звоны в России”, “Извозчик, король улицы”, “Саша, Маша, Наташа, Паша — семейная каша из провинции”, “Положение домашнего учителя и воспитателя в России” и др., всего около полутора десятков). Последний очерк этого ряда вышел позднее, в 1890 г. Это были резко карикатурные зарисовки чужих характеров и нравов, в духе средней европейской литературы тех лет, свысока поглядывавшей на чужие, “примитивные” культуры (“Самоеды”).

Статьи Шпиттелера по эстетике привлекли внимание Фридриха Ницше, и тот всерьез занялся поисками издателя для понравивше­гося ему автора, по определению Ницше, “ума необыкновенно за­думчивого и тонкого”. Вот каким образом Шпиттелер, не знавший о посредничестве философа, оказался в числе сотрудников нового журнала Фердинанда Авенариуса “Кунстварт”.

Между Ницше и Шпиттелером завязалась переписка. В ново­годнем приложении к “Бунду” за 1888 г. Шпиттелер опубликовал обзор сочинений Ницше, своего рода рецензию на все опублико­ванное философом к этому времени, “Фр. Ницше в своих произве­дениях”. Это добросовестная и в целом доброжелательная “крити­ка”, но как человек, привыкший не скрывать своих мнений, Шпиттелер позволил себе немало нелицеприятных замечаний.

Шпиттелер глубоко интересовался музыкальными проблемами. В публицистике Шпиттелера одно из главных мест занимают именно статьи о музыке, не потерявшие своего значения и по сей день и пользующиеся известностью в музыковедении. Он поддер­живал Ницше в его полемике с Вагнером и опубликовал положи­тельную рецензию на “Дело Вагнера”. Болезненно мнительный Ницше втайне был недоволен как Шпиттелером, так и И.В. Видманом, одним из первых своих рецензентов. Статья Шпиттелера о му­зыке Вагнера обрадовала Ницше. Он предложил Шпиттелеру на­писать работу, в которой доказывалось бы задним числом, будто Ницше уже в ранних своих работах понял опасность феномена Ваг­нера. Карл Шпиттелер отклонил это предложение.

Отношения с Ницше оборвались незадолго до болезни филосо­фа, у них не было шансов на благополучное развитие. Подобно мно­гим мировым знаменитостям, Шпиттелер удостоился его отмеченного безумием письма, подписанного “Дионис”, отрывок которого сохранился. Ницше собирался отомстить своим швейцарским “вра­гам”, писателю Шпиттелеру и редактору Видману, за то, что “они не приняли моей Божественности”. При жизни Ницше Шпиттелер никогда не возвращался к этой истории. Ответил он только через двадцать лет, после публикации в 1908 году “Ессе hото”, где его имя упоминалось в неодобрительном контексте. Подтолкнуло его к ответу и высказывание Элизабет Фёрстер, сестры философа, немало способствовавшей искажению облика брата. Фёрстер причислила Шпиттелера и Видмана к мелким недоброжелателям гонимого тог­да великого человека. Шпиттелер опубликовал работу “Мои отно­шения с Ницше” (1908). Непри­глядная история со статьей о Вагнере не помешала Шпиттелеру со­хранить к Ницше уважительную дистанцию.

Между тем в прессе распространилось ложное утверждении о за­висимости “Прометея и Эпиметея” (1881) от “Так говорил Зарату­стра”. Поскольку ницшевский “Заратустра” появился на два года позже, в 1883 г., речь, скорее, могла бы идти об обратном влиянии (обилие “параллельных мест” обоих произведений — одинокий ге­рой, лев и собачка / орел и змея...). Но Шпиттелер отвергал воз­можность влияния, указав на разность внутренней установки обо­их произведений.

Ни лирика, ни драма в дальнейшем не удавались Шпиттелеру. Одна из его пьес, “Бацилла”, была принята к постановке в Берне. Но резкая карикатурность пьесы вызвала скандал в прессе. Пьесу сняли с репертуара, так и не дав ни одного представления. Единст­венная поставленная драма Шпиттелера, “Парламентарий” (1889), представляет собой переделку его новеллы “Бомбардировка Або”. Она ставилась только однажды и также сра­зу была снята с репертуара. Впрочем, позднее уже знаменитого автора утешил неожиданный успех его сценария торжественного представления, сочиненного им для юбилея Цюрихского театра, — но это был его единственный успех на театральном поприще. Боль­шая часть его драматических опытов даже не включается теперь в собрания его сочинений.

Несколько лучше дело обстояло с прозой. С конца 80-х годов но­веллы Шпиттелера стали пользоваться успехом. Русская тема на­шла отражение не только в его очерках, но и в рассказах. Меняется жанр, а вместе с ним и ракурс обработки материала. Шпиттелер по­началу пробовал пародийную разработку темы (новеллы “Марики-та”, “Ей оле”). Но новелла “Федор Карлович. Эпизод из жизни бернского офицера” представляет русский материал в ином ракур­се. Она основана на достоверном историческом эпизоде, случив­шемся во время восстания декабристов. Однако “новеллистиче­скую” основу составляет история любви.

Для русского читателя новелла интересна прежде всего потому, что дает “чужой” взгляд на восстание декабристов. Автору симпа­тичны молодые люди, ставшие заговорщиками из лучших побуж­дений: “Это были красивые юноши с изысканно-элегантными и в то же время скромными манерами ... На их милых, тонко очерчен­ных лицах, какие обычны среди русского дворянства, горели пре­данные глаза с отсветом того поэтического, идеального энтузиазма, который ныне вовсе утрачен в России.” Шпиттелер подробно рас­сказывает о поражении восставших. Любопытны и исторические массовые сцены, демонстрирующие глубокое историческое чутье автора. Его герой, Федор Карлович, швейцарец на русской службе, не хочет нарушить присяги и отказывается присоединиться к сво­им друзьям-заговорщикам. У восставших нет шансов на успех, их не понимают и не поддерживают, но в казармах восставших полков уже начинается братоубийственное сражение, и Федор Карлович пытается своим авторитетом и примером удержать солдат от уча­стия в заговоре. Он гибнет от руки своего лучшего друга, сторонни­ка восставших.

Однако напряжение новеллы не в психологически тщательной обрисовке характеров или в разработке исторической темы, хотя и это важно для Шпиттелера. Пуанта в неожиданной, вполне в духе жанровой формулы, данной еще Гёте, развязке. Героиня новеллы, Ольга Алексеевна, была посвящена в планы заговорщиков и наде­ялась на перемену своего положения в обществе в случае удачи. (“Ее побудительными мотивами были честолюбие и женское тще­славие, иными словами, страстное желание блистать красотой и умом, а по возможности еще и управлять и интриговать...”). Ее муж- полковник, тщеславный щеголь, хочет быть военным министром и поэтому становится одним из руководителей восстания. Узнав о беззаветной любви Федора Карловича к своей жене, он требует от нее любым путем привлечь мечтательного идеалиста на сторону восставших. Ольга потрясена предательством мужа и раскрывает Федору Карловичу его замысел. Так заостряется традиционное противопоставление долг / любовь. Верный швейцарец выбирает долг и получает в награду любовь. Он гибнет, стараясь помешать вос­ставшим выйти на Сенатскую площадь. Развязка новеллы необыч­на. Ольга Алексеевна мстит за смерть любившего ее Федора Карло­вича, выдав своего мужа, руководителя неудавшегося восстания. Финальная сцена, когда героиня осуществляет свою месть, уже в силу ее неожиданности, отсутствия авторского комментария и на­пряженного ритма, достигает большой силы: “Но когда офицер хо­тел повернуться и уйти, она быстро встала, нажала пальцем потай­ную дверцу, открыла шкаф и, показывая внутрь, произнесла спо­койно, буднично и громко, чтобы слышали солдаты: «Он там!»”

В новелле немало и курьезных сатирических сцен, развивающих линию “Прометея и Эпиметея” на совсем ином материале, значитель­но более приземленном и полностью лишенном аллегоричности.

При нетипичности для Шпиттелера сюжета новеллы персонажи “Федора Карловича” действуют в очень характерной для творчест­ва этого автора психологической обстановке. Высший идеализм ге­роя контрастирует с расчетливо-честолюбивой натурой героини, отступающей от своих неглубоких убеждений ради короткой, но яркой любви. Интересно, что Шпиттелер, порой достаточно по­верхностно изображающий русские реалии, делает глубокие на­блюдения, касающиеся самой сути событий 14 декабря: восста­ние — дело энтузиастов и честолюбцев, ни солдаты, ни простые лю­ди на улицах не понимают, что происходит, и идут за теми, кому больше доверяют.

Другой значительный рассказ, по объему скорее повесть — “Бомбардировка в Або”. У него тоже есть историческая подоплека. Во время Крымской войны 1854-1856 гг. воевавшие с русскими ан­гличане обстреляли старую финскую столицу, хотя в этом не было военной необходимости.

В рассказе царит “гоголевская” атмосфера:

“Во время крымской кампании губернатору Або, генералу Бара­бану Барабановичу Ступенькину была придана русская военная команда, как считали в Петербурге, в размере двух полков, в дейст­вительности, однако, едва полутора батальонов, во главе с отсутст­вующим в Гельсингфорсе “полковником”, на месте которого был майор Балван Балванович... сильный в карточной игре, кроме того, отличный наездник, а в остальном, кроме своей вошедшей в пого­ворку глупости, без выдающихся воинских качеств. Служба остав­ляла достаточно времени для скуки, неизбежной для каждого рус­ского, поскольку она, как известно, создана творцом исключитель­но для того, чтобы ее можно было разгонять игрой в карты”. Гу­бернатор и военные чиновники Або распродали все казенное имущество, в гарнизоне нет ни боеприпасов, ни оружие, их тоже прода­ли. Англичане из соображений престижа должны обстрелять город, но не догадываются о его беззащитности. Они договариваются с гу­бернатором, что обстреляют, во избежание напрасных потерь, лю­бой пустующий дом. Основа истории новеллистически-фарсовая. Губернатор с женой боятся потерять кухарку Агафью, собирающуюся замуж за богатого финна Туллелу. Поэтому губернатор указы­вает для “бомбардировки” на только что построений кирпичный завод Туллелы, в надежде, что хозяин его разорится, а свадьба рас­строится. Но англичане выплачивают финну громадную сумму в возмещение ущерба, а из Петербурга приезжает честный чиновник, чтобы расследовать хищения в гарнизоне. Впрочем, красавице-губернаторше удается спасти мужа и его подчиненных от наказания. Барабана Барабановича вскоре даже переводят в одну из благодат­ных южно-русских губерний.

Выбор тем для “русских” рассказов Шпиттелера конца 80-х го­дов отнюдь не случаен. Восстание декабристов и Крымская вой­на — это такие моменты российской истории, на которых удобно показать своеобразие этой страны, со всеми ее слабостями и непри­вычными для европейского читателя человеческими характерами. В шпиттелеровских текстах чувствуется и полемическая нота по отношению к славянофильской идее “особого пути” России. Порой его рассказы оказываются в опасной близости к карикатуре. Но Шпиттелер мыслит честно, он удивительно четко показывает вну­треннюю противоречивость российской истории, коррупцию во всех слоях общества, во многих отношениях комичную отсталость от Европы. Характерно, что оценки Шпиттелера совпадают с мне­нием многих русских современников изображаемых событий. Ска­жем, “Бомбардировке в Або” вторит переписке братьев Аксаковых, Ивана и Константина. Разница, впрочем, в том, что у Шпиттеле­ра такое состояние общества особой боли не вызывает: русское “кривая вывезет” срабатывает безотказно и все естественным обра­зом складывается к лучшему. Точен Шпиттелер и в собственно ис­торических деталях. Прототип его Федора Карловича, фон Штюрлер, действительно погиб на Сенатской площади. В планы декабри­стов действительно входило “конечное падение, а если возможно, и смерть иноземцев, государственные посты занимающих”.

Несмотря на анекдотичность и даже некоторую карикатурность сюжета, “русская” атмосфера все же удалась Шпиттелеру. В целом это скорее сатира в духе Салтыкова-Щедрина, нежели повесть в ду­хе “натуральной школы”, хотя в ней достаточно определенно про­является сходство с гоголевским “Ревизором”. Достоверных сведений о знакомстве Шпиттелера с комедией Гоголя не сохранилось.

Отметим, что суховатая резкость тона проявляется у Шпиттеле­ра не только по отношению к России. Он свободен от националь­ных пристрастий. О Швейцарии и швейцарцах, о финнах, о фран­цузах он пишет столь же критично, впрочем, проявляя неизменный интерес к “местному” колориту. Шпиттелер добивается значитель­ных результатов и в исторических новеллах. Например, повесть “Ксавер ц’Гильген”, осторожно стилизованная под язык и стиль мышления XVII века, сравнима с лучшими швейцарскими образцами жанра у К. Ф. Майера и Г. Келлера.

Для композиции рассказов Шпиттелера характерна рамочная конструкция, использование “вставных” новелл или рассказа в рас­сказе. Этот прием был характерен и для “Прометея и Эпиметея”. Обычно в прозаических текстах такие вставные новеллы, обладаю­щие самостоятельным значением и полностью завершенные в себе, приводятся как аналогия к основному действию. (“Ксавер ц’Гильген”, “Кошка и собака”)

“Племянник господина Безенваля” - повесть, наглядно демонстрирующая, насколько важно бы­ло для Шпиттелера правильно определить для себя жанр произве­дения. Это прозаическая переработка его комедии “Галантность и любовь”. Комедия не удалась автору, а прозаический вариант темы представляет собой один из лучших рассказов Шпиттелера. И, на­против, переделка “Бомбардировки в Або” в пьесу под названием “Парламентер”, как уже сказано, успеха автору не принесла.

Не оставляет Шпиттелер и лирики. Цикл стихотворений “Ба­бочки” задуман и оформлен почти по эпическим правилам, с пре­дисловием и послесловием. Это цепь из тридцати шести сюжетно и метрически не связанных стихотворений. В каждом из них, однако, непременно есть бабочка. Заголовки тоже соответствуют энтомо­логическим названиям бабочек, но это почти без исключения еще и многозначные мифологические символы: “Гера”, “Сивилла” “Мнемозина”, “Прозерпина”, “Сатир”. Метрическое разнообразие цикла велико, есть даже гекзаметр. Типичны для лирики Шпиттелера и стихи о детях, но не для детей. Его стихи часто разрабатывают и из­любленные темы натуралистической поэзии, например, вид из ок­на горной железной дороги. Но тут же фигурируют титаны или всплывают любимые космогонические идеи Шпиттелера.

Книга “Бабочки” переиздавалась и пользовалась определенным успехом. Но даже в коротком авторском предисловии к изданию 1907 года под иронической оболочкой скрыт давний страх непони­мания, от которого страдал Шпиттелер. Автор остерегается гово­рить о многозначности своих стихотворений, их философичности. Он довольствуется утверждением: “Эта книжица рассказывает о на­стоящих, реальных бабочках нашей родины... Лирика для глаза, на­слаждение светом и красками”.

Но период поисков, экспериментирования с жанрами и стилями еще не закончился для Шпиттелера. Ему, давнему идеалисту, важ­но доказать, что он владеет и реалистической манерой письма, пре­обладавшей в 90-е годы. В 1891 г. выходит сборник рассказов “Фридли-Баламут”, публиковавшихся в “Нойе Цюрхер Цайтунг” и газете “Бунд”. О том, что автор не всегда следует канонам реализма или натурализма, свидетельствует поэтический сборник “Литера­турные притчи” (1892) и сборник эссе “Смеющиеся истины” (1898). Сборник “Баллады” (1896) предвосхищает тему его буду­щих больших поэм и вновь пробует ритмы и язык, подходящие для его грандиозных эпических замыслов.

Но главным достижением Шпиттелера в конце века была по­весть “Лейтенант Конрад” (1898). Автор особо оговаривает жанр своего произведения: это “Darstellung” — изображение. “Под изображением я понимаю особую художест­венную форму прозаического рассказа, с особой, своей собствен­ной целью и стилистическими законами... Целью его является воз­можно более глубокое сопереживание действию. Средства таковы: единство личности, единство перспективы, постоянное развитие событий во времени. То есть те законы, по которым мы живем в действительности”

Несмотря на все авторские оговорки, “Лейтенант Конрад” пред­ставляет собой добротное натуралистическое произведение. Даже в деталях оно не отступает от характерного канона натуралистов: в нем есть тяжелая наследственность, мрачная атмосфера, трагиче­ское стечение обстоятельств и подробное изображение “среды”.

Конрад, молодой еще человек, выходит в отставку и живет в до­ме родителей. Привыкший к свободной городской жизни и товари­щеским отношениям в полку, он чувствует себя тяжело в родитель­ском доме. Тщательно выписаны психологические портреты роди­телей: тяжелый, деспотичный отец, хозяин крестьянской усадьбы и содержатель сельского трактира; болезненная, нервная мать, угне­тенная заботами и страхом. Характер Конрада изображен в станов­лении, ему удается ценой больших усилий добиться того, что ста­реющий отец передает управление хозяйством в его руки. Теперь Конрад сможет изменить косные порядки, превратить деревенскую пивную, где пьяные крестьяне устраивают кровавые побоища, в цивилизованное заведение высшего класса. (Этот внешний рисунок с его набором типов и тем очень характерен для швейцарской лите­ратуры XIX в.).

Мир Конрада противоречив, его раздвоенность, рефлексия про­является в отношении к двум женщинам, грубоватой деревенской красавице и городской девушке, равной ему по положению и вос­питанию. Он выбирает практичную и властную крестьянку, хотя и страдает от своего решения. Ему не удается осуществить свои пла­ны или даже осознать, правилен ли его выбор. Предчувствие ката­строфы, нагнетамое автором с каждой страницей, с самого начала преследует всех участников событий. Конрад погибает от руки ни­чтожного человека, только что одержав победу над своим деспоти­ческим отцом, готовый начать новую жизнь, достойную его способ­ностей и отвечающую его взглядам.

Повесть о лейтенанте Конраде в немалой степени объясняет и личную ситуацию автора. Но натуралистическая достоверность скорее скрывает, нежели приоткрывает реальные события в жизни писателя, также стоявшего на пороге существенных перемен и больших свершений в собственном творчестве.

Подготовительный период творчества Шпиттелера заканчивает­ся вместе с концом XIX в. Шпиттелер приступает к осуществлению грандиозного замысла — созданию мифологической поэмы, совре­менного эпоса. Видный швейцарский литературовед Эмиль Эрматтингер, в то время преподаватель в гимназии в Винтертуре, присылает писателю “Словарь греческой и римской мифологии”. Шпит­телер основательно прорабатывает его, освежая давние знания. И снова погружается в работу на долгие годы. Но атмосфера вокруг него уже несравнимо более дружественная и спокойная. Одна за другой появляются в газетах предварительные публикации, отрывки и целые главы. Шпиттелер настолько знаменит, что у него появ­ляются не только свои читатели, но и горячие приверженцы. По­клонницы знают наизусть целые песни новой поэмы “Олимпийская весна”, публиковавшейся с 1900 по 1905 г. В 1904 году Шпиттелер получает за эту поэму австрийскую литера­турную премию фонда Бауэрнфельдта. (Эта же премия присужда­лась Томасу Манну за роман “Будденброки” и Г. Гессе за роман “Петр Каменцид”). Это был крупный успех, начало общеевропейской славы. Особенно хорошо приняли “Олимпийскую весну” в Германии. Характерно, что с литературными кругами в Германии Шпиттелер был связан, пожалуй, теснее, чем со швейцарскими.

Несмотря на читательский успех и многочисленные отклики в профессиональных кругах, Шпиттелер продолжил работу над поэ­мой ив 1910 издал ее вторую, окончательную редакцию. Прорабо­тав над поэмой больше десяти лет, он стремился достичь предель­ной стройности и соразмерности: “Я не отступлю до тех пор, пока произведение, со всеми его четырьмя частями, не будет стоять пе­редо мною строго и упрямо, как бетховенская симфония, чтобы из него нельзя было извлечь ни кусочка”, писал он Грете Клинкерфус в 1907 г.

В окончательном варианте 1910 г. “Олимпийская весна” пред­ставляет собой поэму объемом около 17 тысяч строк, в ней пять ча­стей. Действуют в ней олимпийские боги, хотя это, разумеется, не классический Олимп древних греков, а особый, поэтический мир, снабженный всеми атрибутами мироздания: предысторией, исто­рией, будущим, особой географией. Этим миром правит, по Шпиттелеру, злое божество Ананке, вынужденная необходимость, “der gezwungene Zwang”. Его злой воле подчинены и все боги, которые очень напоминают “настоящих”, древнегреческих олимпийцев.

Исходная ситуация поэмы тоже основана на мифологических мотивах: старые боги сменяются новыми. Необходимость в лице Ананке сокрушает старых богов, их должно сменить новое поколе­ние, до времени погруженное в сон в подземельях Эреба. Очнувши­еся к жизни боги узнают свою судьбу из уст Сивилл. Им предстоит трудный путь из нижнего мира к небу, затем восхождение на Олимп. Дальнейшее действие уже существенно отклоняется от традиционного мифического развития событий. На Олимпе пра­вит жестокая царица амазонок Гера. Боги должны добиваться ее руки. Лучший из женихов станет править олимпийским миром. Та­ков вкратце основной рисунок внешних событий в поэме, изложен­ный в ее первой части (“Подъем”).

Уже замысел первой части предоставляет фантазии Шпиттелера широчайшее поле деятельности. По дороге еще не привыкшим к жизни богам, безучастным и неопытным, встречается немало чу­десных мест, предметов и существ, которые живут самостоятель­ной жизнью, помогая или вредя героям, предостерегая их или сооб­щая им знания о будущем.

Чаще всего встречается у Шпиттелера прием многоступенчатого одушевления. Одушевлен, к примеру, не просто колодец, но и его звенья, одно из которых сделано из дерева “Тяжело-на-сердце”, а также и смола, капающая из трещины этого бревна. Смола, в свою очередь, обладает свойством “изображать родину золотистой, а чужбину черной”.

Особой поэтической силой отличаются “вставные” рассказы- пророчества, например, о Спасителе мира, тайно подрастающем в стране Меон (“нигде”).

Мифотворчество Шпиттелера предполагает наличие достаточно стройной системы. История мира “Олимпийской весны” — это ис­тория борьбы добра со злом, увиденная глазами осторожного пес­симиста. Спасение не гарантировано миру, борьба должна продол­жаться, чтобы мир не погиб.

Как и прежде у этого автора, его образы не поддаются однознач­ной расшифровке. Это не только многозначные символы, но и пол­нокровные персонажи, данные в развитии, наделенные узнаваемы­ми, тонко очерченными характерами. Изредка они, правда, оказы­ваются в опасной близости к аллегории, хотя Шпиттелер давно преодолел схематизм “Ехtramundana”, и только слишком уж прозрачные “говорящие” имена порой напоминают его прежнюю прак­тику: сад Гесперид называется “Расти и развивайся”; долина из рас­сказа вестницы Урана Гебы носит название “Warum den nicht” — “Почему бы и нет”; грот, где Мегера, дочь Ананке, заставляет души пить колдовской отвар, чтобы они оказались в плену тел людей и животных, назван “Смерть и Жизнь”. Многократность этого прие­ма на вкус современного читателя избыточна, но в ней есть своя ло­гика и опора на фольклорную традицию.

Анахронизмы (“государственный” летающий корабль, средневе­ковые одежды и обычаи олимпийских богов) не разрушают сказоч­ной атмосферы, но вносят в многозначный шпиттелеровский текст немалую долю юмора (глава “Гера-невеста).

По мере развертывания сюжета боги постепенно обретают име­на и облик, становятся личностями. На первый план выходит груп­па основных персонажей поэмы — “великолепный, сияющий в бле­ске своего Демона Аполлон; утонченный Гермес, полный хитрости и священного глубокомыслия героический юноша; безупречный Эрос и Посейдон, уверенный в себе благородный повелитель”. Им помогают богини Афродита, Паллада и Артемида. Самый незначи­тельный и заурядный из богов-претендентов на руку Геры и власть — Зевс, и именно ему, оказывается, суждено стать правите­лем Олимпа.

Ретардация — характерный прием классических эпосов. У Шпиттелера действие также постоянно замедляется, оно приос­танавливается вставными эпизодами, песнями, снами. Гера ненави­дит своих женихов и чинит им препятствия. Один за другим высту­пают боги на состязаниях, в которых неизменно выходит победите­лем Аполлон. Только предательство Геры, не желающей покорить­ся власти мужчин и потерять былую свободу, и Зевса, нарушающе­го договоренности, приводит в тому, что светлый и добрый бог не стал правителем мира. Упущенные возможности мироздания -од­на из существенных шпиттелеровских мыслей, развивающихся в поэме. Почему события в мире идут так, а не иначе, что придает ис­тории то или иное направление — все это вопросы, несомненно, волновавшие автора.

“Высокое время”, третья часть поэмы, как раз и показывает всю непредсказуемость хода исторических событий, их независимость от моральных установок участников, скрытую многовариантность истории. Мир, в основе своей дурной и неизлечимый, неожиданно расцветает и обновляется. Зевс становится достойным правителем, богиня судьбы смягчается и позволяет богам вкусить мир и сча­стье. Чередуются веселые приключения и серьезные экспедиции. Боги путешествуют на землю. Аполлон и Артемида летят в страны Высшего мира. Выстрел из лука Аполлона открывает им путь в не­известное — в этом путешествии можно увидеть аллегорическое изображение смелости человеческой мысли и интуиции. Главка “Посейдон с громом” представляет собой олимпийскую юмореску, в которой изображены эротические подвиги Посейдона. В хвастли­вом и гневном Посейдоне современники видели намек на близкого знакомого Шпиттелера, одного известного своим дурным нравом достаточно знаменитого швейцарского литератора. Впрочем, в этом персонаже есть немало и от авторской самоиронии. Шпиттелер использует и собственный жизненный опыт, символически пе­реосмысляя события своей биографии. Он возвращается в поэме к воспоминаниям о своей юности, к отчаянному бегству из родитель­ского дома. Это путешествие по горам Швейцарии, оказавшееся та­ким важным для его становления как мыслителя и писателя, нашло свое отражение в песни “Дионис-Провидец”. Кроме того, в этой ча­сти поэмы есть и параллели с романом “Имаго”, главным прозаиче­ским произведением Шпиттелера, создававшимся в те же годы.

Юноша Дионис неожиданно оставляет дом, родителей и невесту и отправляется на поиски явившейся ему богини Астреи. Сущ­ность Астреи не поддается определению с помощью слов, она раз­лита повсюду в природе:

Ich bin der reine Geist, von Wesen keusch und strenge,
Zu groß, als daß ein irdisch Namenswort mich zwänge.
(III,7)⁹

Это шпиттелеровская “строгая богиня", подчиняющая себе по­мыслы и жизнь героя, подобная той, что уже появлялась в “ Проме­тее и Эпиметее". Шпиттелер ставит своего героя в ситуацию выбо­ра, когда тот должен отличить истиную богиню от подменяющей ее девушки Ариагны. Дионис отвергает земную любовь, подвергается насмешкам и гонениям, но сохраняет верность “звездной" любви до своей гибели. (Он погибает от рук монахов за то, что называет их божество именем Астреи). Позднее он сам становится предметом культа, и в этом разделяя судьбу основателей религий и пророков.

Мир шпиттелеровских богов вполне “антропоморфен” и постро­ен по образцу божественных миров классических мифологий: его богини ссорятся и спорят, играя человеческими судьбами; нимфы, по природе своей бессмертные, ищут смерти в метаморфозе, чтобы сохранить любовь навеки; боги сражаются со злом, как это и поло­жено культурным героям — Афина бьется со смертью, героический Аполлон побеждает завистливых и глупых “плоскоступов”.

Как всякая поздняя мифологическая поэзия, “Олимпийская вес­на” создавалась ради решения художественных задач своего време­ни. Взгляд Шпиттелера на развитие человечества противопостав­лен традиционному оптимизму позитивистской эпохи, когда пред­полагалось, что прогресс несет с собой и нравственное совершенст­вование. Человечество в массе своей не живет интересами духа, вра­ждебно ему и признает только весомо-материальные аргументы. Так, изображение битвы богов и их противников, “плоскоступов”, — несомненная сатира на человеческую посредственность. Враги олимпийцев изобретают для войны с богами искусственное солнце, источающее зловоние. В поэме немало подобных комических изо­бражений губительной технической цивилизации. Комический эф­фект усиливается и намеренным использованием анахронизмов.

Счастливое состояние мира не входит в план мироздания, кото­рым управляет Ананке. Для замысла Шпиттелера немаловажно, что конец олимпийской “весне” наступает в тот момент, когда Ананке удается добиться первой ссоры Геры и Зевса, положившей конец божественной вольнице.

Смерть как мировая проблема составляет одну из главных тем “Олимпийской весны”. Получив теологическое образование, Шпиттелер много размышлял о трагизме бытия, и не только чело­веческого. Неизбежность смерти “всякого дыхания”, неразреши­мость этой проблемы в пределах существования отдельного чело­века с особой силой изображена им в самой мрачной главе поэмы, четвертой песне последней, пятой части — “Гера и смерть”.

Гера — смертная женщина, об этом читатель предупрежден еще в начале поэмы. Смерть и раньше в разных обличиях появляется в поэме, а в конце приходит за Герой. Та заболевает “страхом смер­ти”, и напрасно ищет спасения или утешения. В своих поисках она доходит до Автомата, стального колосса, скачущего верхом на ги­гантском железном коне. Шпиттелер разворачивает аллегориче­скую картину трагической и неотвратимой гибели всего живого на Земле в подробностях. Взгляд наблюдателя охватывает поначалу неразличимую картину, потом изображение приближается, стано­вится четче и постепенно как бы укрупняется. Бесчисленные точ­ки, похожие на пылинки или песчинки, поначалу кажутся шевеля­щимися червячками, затем становится понятно, что речь идет о “настоящих, разумных тварях”. Однако их призывы к справедливо­сти и праву не помогают, сколько бы они ни старались: все они гиб­нут под копытами-колесами железного коня:

Sie schwingen Fähnlein über ihnen, rufen «Recht»
Und «Unrecht», sagen: «das ist gut» und «dies ist schlecht»
Und lehren: «Weisheit», warnen: «jenes ist ein Wahn» –
Da poltert auf dem Tier der Automat heran.
Jetzt Notgezeter, dann erreicht, zermalmt: ein Schrei,
Ein Brei, ein Räuchlein Stank und Stickstoff– hui, vorbei!
(V,4)

­ И все-таки от человека остается не просто “месиво, облачко ды­ма и вонь” -это не последнее слово Шпиттелера. Возможности по­эмы еще не исчерпаны до конца. Пророчества о светлом будущем, предстоящем миру, сделанные еще в первой части поэмы, оживают в фигуре воспитанника богов, Геракла. Он мог бы выступить спаси­телем мира, но, по Шпиттелеру, более реален трагический поворот событий. Геракл лишается из-за коварства Геры бессмертия, он разделит участь всех людей. Больше того, ему придется принять судьбу простого человека, подвергнуться унижениям и быть осме­янному. Но и зная это, Геракл Шпиттелера готов сохранить муже­ство до “последнего дыхания”, упрямство сердца и радость от обще­ния со светлыми богами. Вот на этой ноте и заканчивает автор свое монументальное произведение.

Надежда на силу духа и мужество, несмотря на непонимание, на неизбежно предстоящую встречу с человеческой низостью и со смертью, но и знание о том, что миром правит не только Ананке, но и мудрый Уран, и отдаленное будущее в его руках — вот, пожалуй, основной пафос “Олимпийской весны”.

В этой поэме Шпиттелеру удалось выразить важнейшие основы своего мировоззрения, и сделано это поэтично и изобретательно. Несмотря на основательную теологическую и философскую подго­товку, Шпиттелер никогда не был систематиком, не стремился вы­разить свои взгляды в строго логической форме. Мифология оказа­лась для него идеальным способом передать и объяснить мир в ху­дожественном произведении.

Особая смесь поэтической серьезности, даже порой пафоса, и иронии, своего рода мировоззренческой пародии отличает и другие произведения автора и составляет характерную особенность поэти­ки Шпиттелера. Ни эпос сам по себе, ни “космизм”, ни аллегорич­ность или тем более психологизм не были чужды литературе рубе­жа веков. Эпосы писал примерно в те же годы и Й. В. Видман, “ко­смизм” сделался несколько позднее даже моден в символистской поэзии Германии и Австрии. Однако их сочетание давало Шпиттелеру возможности, редко использовавшиеся другими авторами.

Прав Эмиль Эрматтингер, полагая, что с эпосами Шпиттелера “не может сравниться ни одно произведение во всей немецкой ли­тературе, начиная примерно с 1880 года”. Действительно, Шпит­телер — не только истинный поэт, безупречно владеющий стихо­творной техникой, не только философ-мечтатель, строящий утопи­ческие прогнозы о будущем человечества. Он тонкий наблюдатель, делающий пронзительно точные замечания о человеческих харак­терах, привычном распределении ролей между мужчиной и жен­щиной, вообще о механизмах человеческого общежития. Кажется, что именно автор знает истинные причины человеческого счастья или несчастья. Его боги, конечно же, по сути своей люди, причем современные люди, несмотря на символическую нагрузку этих об­разов. Похожего результата (если довольствоваться самыми общи­ми чертами) достигали все крупнейшие создатели эпосов нового времени, включая Р. Вагнера и Ф. Геббеля. “Поэма Шпиттелера есть нечто вроде Илиады, перелитой в формы Песни о Нибелунгах и проникнутой чисто современными настроениями” — писал кри­тик “Русской мысли” Элиасберг, рецензируя второе издании поэ­мы и называя ее “почти уже классической книгой”.

Шпиттелер отнюдь не скрывает параллелей с современностью, подчеркивает их в “технических” анахронизмах и психологических подробностях. Особенно отчетливо современные проблемы про­глядывают в поэме в изображении женщин. Женщины в поэме — по большей части носительницы вольного или невольного зла. В этом видится не столько взгляды самого Шпиттелера, сколько отражение актуальной, остросовременной на рубеже веков полеми­ки вокруг “проблемы пола”, в особенности в ее стриндберговско-вайнингеровском варианте. Шпиттелер, однако, ни в жизни, ни в текстах не сводим к примитивному женоненавистничеству, его по­эзия добрее и тоньше проскальзывающих в поэме идей. Напротив, весь опыт “нуминозного”, если воспользоваться словом К.Г. Юнга, то есть переживания божественного, у Шпиттелера связан именно с женским началом.

Многоликости женского начала, выступающего обличьем как для божественного, так и для тривиального, посвящен роман Шпиттелера “Имаго”. Это произведение — во многом ключевое в творчестве писателя. Здесь Шпиттелер впервые позво­лил себе рассказать о своих самых сокровенных проблемах, посвя­тив роман глубоко личным переживаниям, к изображению кото­рых он подступал еще со времен своего возвращения из России.

Исходная ситуация романа типична для швейцарской литерату­ры после Шпиттелера по меньшей мере в двух отношениях. Во-первых, это возвращение героя на родину, во-вторых, это изображе­ние маленького швейцарского городка, куда после длительного от­сутствия приезжает герой романа Виктор. Герой собирается нака­зать неверную возлюбленную, вышедшую замуж за другого. Посте­пенно читатель узнает, что все это не реальные события. В своем воображении Виктор обручился с душой возлюбленной, которую он называет Имаго. Они заключили союз красоты и величия, что­бы служить Строгой женщине, Госпоже его судьбы.

Интересна тройная система двойников героини. В романе у ре­альной женщины, Тевды, два двойника. Это величественная и пре­красная Имаго и ложная Имаго, которая получает имя Псевда. Тевда не подозревает о существовании Имаго и Псевды. Она изобра­жена как красивая молодая женщина, образцовая мать и жена, вполне отчетливый тип обывательницы. Тевда — сопредседательница общества “Идеалия”, в котором ведутся напыщенные разговоры и царит культ ее брата Курта, доморощенного “гениального” пи­сателя.

В образе Виктора множество автобиографических черт. Как и самому Шпиттелеру по возвращении из России, ему 34 года. Он еще не написал ни одного произведения, ничем не подтвердив сво­его высокого призвания. Как и Шпиттелер в юности, он отказался от музыки и рисования, к чему имел несомненные склонности. Персонажи его видений — это герои произведений Шпиттелера и так далее.

Однако в многослойном романе царит многоголосье, дробление образов. Даже посвященный в подробности жизни автора читатель не воспринимает Виктора как двойника автора. Шпиттелер очень критичен к своему герою, он освещает его “под разными углами”, не скрывая от читателя его негативных сторон и проблематичности его натуры. Тем не менее, это несомненный протагонист романа. Богато одаренная, творческая и благородная натура, Виктор несо­размерен обычной жизни, неудобен в мещанском быту провинци­ального города.

Шпиттелер вновь включает свой сатирический регистр, но это уже совсем другая сатира, ничем не напоминающая прежние шпиттелеровские интонации. Это предельно реальный, с выпуклой отчетливостью выписанный быт швейцарского городка, поданный, может быть, лишь слегка утрированно. Желчное замечание Викто­ра: “Почему это его любезные соотечественники так носятся с Аль­пами? Ведь не они же их создали; а если бы им пришлось их созда­вать, то они бы у них вышли несколько более плоскими”, можно бы поставить девизом к длинной череде произведений швейцарской литературы, разрабатывавших в XX в. “антишвейцарскую” тему. Маленький швейцарский город у Шпиттелера — воплощение по­шлости.

Виктор любит ложную Имаго, Псевду, в реальности существую­щую как Тевда Вис. Он старается приспособиться к роли образцо­вого члена “Идеалии”, к мелким и плоским обстоятельствам и отношениям. От этого заболевает Имаго, символизирующая любовь и духовное подвижничество. Но Виктор не оставляет своей работы в царстве “Госпожи своей жизни”, находит в себе силы вырваться из “преисподней уюта” и уезжает из провинции. Имаго выздорав­ливает и прощает ему его заблуждения.

В романе Шпиттелеру удалось не только изобразить многослойность душевных процессов незаурядного человека, но и показать опасность погружения в “подвал бессознательного”, в глубины фантазии, с трудом контролируемые разумом. К такой картине че­ловеческой психики в тот момент еще только подходили исследо­вания психологов. Поэтому роман привлек внимание в психоана­литических кругах. Один из учеников 3. Фрейда, Ганс Сакс, сделал психоаналитический разбор романа и опубликовал его в своем но­вом журнале. Журнал стал называться “Имаго”. Он стал одним из ведущих психоаналитических изданий и существует по сей день. В романе Шпиттелера оказались собранными воедино темы, всегда интересовавшие психологов, но представлявшие особый интерес для психоаналитиков и К. Г. Юнга: возникновение невроза, лю­бовь, самосознание, сны, бессознательное... Сам Шпиттелер к пси­хологии и психологам относился скептически и не ставил себе це­лью написать произведение в духе современного психологизирую­щего реализма. Но, достигнув желаемого результата в “Олимпий­ской весне”, он тем не менее чувствовал потребность утвердиться и как современный психолог и реалистический писатель. Установка на техническое мастерство, позволяющее писателю работать с чуж­дыми ему “реалистическими средствами” важна не только для “Лейтенанта Конрада” или повести “Враги девчонок” (1907). Она существенна и для романа “Имаго”. По собственному его выражению, он “заставил себя написать” сво­его рода автобиографический роман, рассказав историю собствен­ной души. Для него эта исповедь оказалась мучительной, он писал ее “кровью сердца”, отдельные главы переписывались по 14 раз. В тексте романа от тяжести подготовительной работы не осталось и следа. Сочетание тонкой иронии, шуток, изящных афоризмов в ду­хе Оскара Уайльда и высокого пафоса отличает это произведение.

Последний поэтический сборник Шпиттелера, “Колокольные песни”, вышел также в 1907 г. Цикл стихотворе­ний пользовался большой популярностью и при жизни автора пе­реиздавался пять раз. Большинство стихотворений сборника поло­жены на музыку.

Внимание всего мира было привлечено к имени Шпиттелера в 1914 г., после речи, произнесенной им в Цюрихе — “Наша швей­царская точка зрения”. Это было предупреждение швейцарцам, проявлявшим симпатии к “родственным” странам, участвовавшим в первой мировой войне. Маленькой Швейцарии грозила опас­ность раскола на французские и немецкие кантоны. Всегда избегав­ший политики, Шпиттелер уже на следующее утро оказался поли­тической фигурой. Сформулированные им положения легли в ос­нову современной швейцарской национальной идеи. Однако после опубликования речи в немецких газетах Шпиттелер потерял нема­ло друзей в Германии. У него появились поклонники во Франции, среди них — Ромен Роллан. Именно Роллан добивался присуж­дения Шпиттелеру Нобелевской премии по литературе. Премия была присвоена ему после войны, в 1919 г., первому среди швей­царцев.

В послевоенные годы Шпиттелер взялся переделывать свое пер­вое произведение, “Прометей и Эпиметей”. Работа заняла 14 лет. Новый вариант поэмы назывался “Прометей-страдалец”. Она вышла в свет незадолго до смерти писателя.

“Прометей-страдалец” словно вступает в диалог с первым шпиттелеровским “Прометеем”. Автор прояснил темные места, мотиви­ровал действия персонажей, устранил длинноты. Но это и совер­шенно новое произведение, с самостоятельным сюжетом. К тому же оно написано не ритмической прозой, а стихами. Протагонист новой поэмы творец, художник. Ему тяжелее даются годы вынуж­денного бездействия и отлучения от работы. Дойдя до глубин отча­яния, теряя волю, Прометей все-таки находит в себе силы благо­словить свои страдания, трудное служение своей душе, объединен­ной теперь с другими душами. Он примиряется с братом Эпиметеем. Последняя поэма Шпиттелера заканчивается тем, с чего начи­налась первая — братья удаляются от мира.

Так, композиционно четко, завершился творческий путь Карла Шпиттелера.

История русской рецепции Шпиттелера относительно невелика. Горячим поклонником Шпиттелера стал А.В. Луначарский, во вре­мена своей швейцарской эмиграции вступивший с ним в перепис­ку и даже посетивший писателя 16 августа 1916 г.Луначарский получил разрешение на перевод “Олимпийской весны” и занимал­ся им, оставив в стороне политику, восемь месяцев.¹⁰ Как и многие проекты Луначарского, за исключением стихотворения “Колокольные песни”, ни один из его переводов Шпиттелера не был опубли­кован. Свой очерк “Карл Шпиттелер” Луначарский несколько раз переиздавал.

__________________________________________________________________

1. Fringeli D. Von Spitteler zu Muschg.Basel, 1975, S.21.

2. Keller G. Gesammelte Briefe / Hrsgvon C. Helbling. Frauenfeld. 1950-1954. Bd III S.228 ff. — Переписка с Й. В. Видманом.

3. Widmann J.V. Ein mythologischer Roman “Ein Journalist aus Temperament” // Josef Victor Widmann. Ausgewahlte Feuilletons / Hrsg von E. Pulver und R. Kaser. Bern, 1922. S. 152-156

4. “Тогда в Германии книга не была удостоена никакого обсуждения, так что ее существование оказалось скрыто от публики. Конечно же, не следовало быть моло­дым среди «старых», и такому не прощалось, что он был настоящим идеалистом сре­ди «идеалистов». Это обстоятельство я рекомендую на заметку литературоведению”

5. Как штрих к истории литературных вкусов интересно отметить, что впослед­ствии поэма стала всемирно известной. Так, только с 1906 по 1951г. она переиздава­лась 8 раз.

6. Например, Арнольд Отт, известный в свое время швейцарский драматург и практикующий врач, стал писателем только после 47 лет. Толчком послужило увиденное им представление мейнингенцев.

6. С годами классический статус писателя крепнет: к благоговейно изданному в Цюрихе собранию сочинений 1945-1947 годов приложена, например, линеечка для счета строк. Этот издательский жест говорит не только о знаменитой швейцарской точности и заботе об удобстве читателя, но и подразумевает драгоценность каждой строки Шпиттелера.

7. Как иллюстрацию этой возвышенно-строгой писательской позиции приведем письмо К. Шпиттелера о работе над его последним произведением “Прометей-страдалец” от 25 апреля 1922 г.: “Целые ночи напролет я работал над ним, это было тру­дно — но ведь я знал, что мое произведение мне дороже, чем моя жизнь. Человече­ству безразлично, проживу ли я на год дольше — но ему необходимо, чтобы “Проме­тей” был закончен.”

8. Так называется автобиографический очерк Шпиттелера, описывающий важ­нейшие духовные события его юности.

9. Цитаты из “Олимпийской весны” даются далее с указанием части и песни в скобках.

10. Так, в 1916 г. Луначарский сообщал: “Я перевел во фрагментах почти четвер­тую часть его огромного и величественно-прекрасного эпоса «Олимпийская весна», целый ряд его лирических произведений и работаю сейчас над переводом совершен­но исключительного по глубине и ни с чем не сравнимого по оригинальности рома­на «Имаго»” //Луначарский А. В. Собр. соч. М., 1965. Т. 5. С. 361. Переводы сохра­нились в архивах.

О.С.Асписова

Биография

Произведения

• Привидение на мосту

Критика

• Карл Шпиттелер. Жизнь и творчество