«…Жгучее стремление быть творцом»
М. Алигер
С радостью согласилась написать о недавно вышедшей книге Эм. Казакевича. С радостью прежде всего потому, что люблю и ценю этого писателя, старого моего друга, столь рано — увы! — ушедшего из жизни. С радостью, во-вторых, потому, что ему в нынешнем году исполнилось бы семьдесят пять лет (а он ведь не дожил и до пятидесяти), и вспомнить имя, вспомнить его работу, книги, это же не лишне. С радостью, наконец, потому, что обратился ко мне журнал «Знамя», который решительно вводит в нашу литературу новые имена и которому все же хочется напомнить, что при этом не следует забывать и иные, быть может, не столь многочисленные, однако честные и талантливые имена писателей, выдержавших нелегкую и серьезную проверку нашим сложным временем, начавших свой простой путь в литературу тоже на страницах «Знамени». Одно из самых достойных и чистых в этом ряду имен — Эммануила Казакевича.
Вот уж кому бы жить сегодня... Вот кто стал бы истинным и незаменимым солдатом перестройки. Да он, в сущности, и был таким солдатом в том, что успел сделать достоянием нашей литературы, наших читателей, начав свою работу в 1946-м, едва вернувшись с войны, из армии и протрудившись полноценно и весьма азартно, беззаветно и ощутимо всего каких-нибудь пятнадцать-шестнадцать лет. Только где-то он не очень-то пришелся ко двору и его, поначалу сразу же заметив и даже отметив, довольно быстро постарались заслонить, отодвинуть в сторону, чтобы не очень-то бросался в глаза. В начале нынешнего июля «Советская культура» опубликовала его статью «Гений и злодейство», написанную в конце пятидесятых годов, где дан блистательный анализ личности Ленина, показано предательство и отступничество от ленинизма Сталина. Ее и тогда, более тридцати лет назад, очень хотели опубликовать разные периодические издания, включая «Новый мир» Александра Твардовского, но, увы, это никому не удалось.
Когда Эм. Казакевич вернулся с войны, у него в Москве, кроме молодой семьи, ничего не было — ни кола, ни двора, никакого пристанища. Помог генерал Выдриган — Казакевич долго был его адъютантом, и на всю жизнь они остались друзьями, — дали крошечную комнатенку без всяких удобств в доме барачного типа, в Хамовниках. Наконец-то появилась крыша над головой, появился какой-никакой стол, и вот на нем-то и была написана первая повесть Казакевича, высокая, чистая и ясная «Звезда». Она решительно и бесповоротно изменила жизнь молодого писателя. В 1947 году «Звезду» опубликовало «Знамя», возглавляемое в ту пору Всеволодом Вишневским. Повесть сразу была замечена, принята читателями и, что бывало не часто, литературной общественностью. Первому увидевшему свет произведению никому неведомого писателя была присуждена Сталинская премия. Вскоре ему дали небольшую квартирку в новом жилом районе, выстроенном на тогдашней окраине Москвы немецкими военнопленными. И уже в следующем году «Знамя» опубликовало вторую повесть молодого писателя «Двое в степи». Повесть поражала глубиной, тонкостью, человечностью отважно и решительно поставленной проблемы.
«Итак, началась литературная моя деятельность. Две маленьких лодочки пустил я в море, и они, удаляясь, теряются в туманном море, становятся уже не моим достоянием, а достоянием волн играющих и ветров бушующих. Два крошечных паруса еле виднеются вдали в безграничной пучине, но пучина требует меня всего. И вот я, как неопытный пловец, стою на скалистом берегу, готовый к прыжку в пучину. Страшно и сладостно стоять так на открытом ветру» — такую запись сделал Казакевич после выхода в «Знамени» второй повести.
Однако, как это нередко случалось в те времена, судьба повести оказалась нелегкой и глубоко несправедливой. Она была грубо, вульгарно, тенденциозно раскритикована в «лучших» традициях литературной критики конца сороковых годов и даже не выпущена отдельной книжкой; ее напечатали лишь в сборнике спустя много лет, после XX съезда КПСС. Гуманистический пафос произведения пришелся «не ко двору» тому времени. Лишь спустя более десяти лет повесть «Двое в степи» получила достойное признание, была издана, по ней был написан сценарий, а потом и снят фильм.
Надо сказать, молодой автор, может быть, не отдавая себе отчета, и не предчувствовал подобной опасности. Строке о двух лодочках в его записной книжке предшествуют другие, связанные с тем, что повесть «Двое в степи» будто бы понравилась руководству Союза писателей: «Это было бы прекрасно... и не так для меня, как для советской литературы. Удар по моей повести — это удар по мало-мальски острому сюжету в прозе, и по проблеме, и это — удар по литературе».
Удар этот, однако, обрушился со всей силой и, конечно, мог надолго вывести из строя молодою писателя. Слава богу, этого не случилось, ибо он был защищен — защищен тем, что уже писал новый роман и был увлечен новой задачей.
«Весна в Европе» (как поначалу автор назвал свой роман), — я снова цитирую записную книжку писателя, - роман о советском человеке, гвардии-майоре Сергее Петровиче Лубенцове. Он прошел огонь, воду и медные трубы. Он трижды умирал и трижды воскресал из мертвых. Чувство собственности чуждо ему уже. Долг для него — прежде всего».
И далее: «Если говорить о влиянии критики «Двоих...» на работу над романом, то оно выразилось в том, что я больше сомневаюсь, а значит, и больше мучаюсь, тружусь, борюсь с материалом. Это — влияние положительное, в конечном счете. И любовь ко мне читателей, и настороженность руководителей имеют одно следствие: страстное мое желание, оставаясь самим собой, остаться своим и для тех, и для других».
Далее в записной книжке следует множество записей с пометкой «К роману «Весна на Одере». Одну из них, наиболее полно выражающую авторское ощущение новой работы, мне хочется привести полностью:
«Ему (герою романа. — М. А.) вдруг стало жгуче-радостно оттого, что его артиллеристы узнали его, и оттого, что им наплевать на то, еврей он, или таджик, или русский — он был просто их товарищ, ставший командиром потому, что знал больше, чем они. И от этого неожиданного, ни разу так ясно не пережитого чувства равенства, он радостно задрожал, как может радостно задрожать (затрепетать) рыба, брошенная с песчаного берега в прохладную реку».
Э. Казакевич увлеченно писал роман «Весна на Одере», был целиком в нем. И уже становится совершенно очевидно, какой крупный и серьезный писатель пришел в нашу литературу.
«Для писателя не может и не должно быть работ более важных и менее важных. Любой очерк, рассказ, статью, даже письмо он должен писать так, словно пишет великое произведение», — Казакевич любил формулировать для себя законы литературного труда и был верен им.
«Знамя» публикует «Весну на Одере». Роман читатели встречают с интересом, его хвалит критика, он, как и «Звезда», получает Государственную премию. Но писатель еще не исчерпал своей темы, еще не расстается со своим героем, с армией, не расстается с Германией конца войны и первых послевоенных лет. И он еще продолжит судьбу Лубенцова в романе «Дом на площади», который завершит и опубликует через несколько лет. В этом втором романе он проведет своего героя через нелегкие и непростые душевные испытания, покажет, какой строгой и непростой школой жизни оказалась война.
И сегодня очень хотелось бы, чтобы оба этих романа вышли единой книгой, т. к. это, по существу, неразделимое целое, оба произведения развивают глубокий писательский замысел. Правдивее было бы, на мой взгляд, полнее представить и книжку повестей, добавив к вошедшим в нее «Звезде» и «Двоим в степи» замечательную повесть «Сердце друга», написанную и опубликованную в промежутке между романами. И, конечно, «Синюю тетрадь» — произведение трудной судьбы, долго не публиковавшееся и очень дорогое для автора. «Синей тетрадью» он предполагал открыть широко задуманный цикл повестей о Ленине. К этой теме Казакевич относился трепетно, взволнованно и, был уже глубоко погружен в собранные и собираемые материалы. Убеждена, цикл этот получился бы весьма знаменательным, полезным для нас.
Должна признаться, не вижу надобности рассматривать и судить о сборнике повестей «Весна на Одере» критически. Все, что в нем опубликовано, давно известно читателю, обо всем этом в свое время много писалось.
Пожалуй, самое отрадное заключается сегодня в том, что появилось новое издание произведений Э. Казакевича. И вспоминать о них, ставших, по существу, советской классикой, конечно, следует.
В скором времени, наконец, выйдет трехтомник произведений писателя. Для меня же, пожалуй, главное в том, что выходят отдельным изданием его дневники и записные книжки, после прочтения которых становится ясно, как взыскателен был к себе писатель, как много еще хотел успеть и мог сделать Эммануил Казакевич, как был бы нужен нашей литературе в наше нелегкое и прекрасное время возрождения, очищения. В подтверждение этих слов и в заключение своих размышлений хочу привести из записных книжки «Предисловие» к роману «Новая земля» замысел которого Казакевич вынашивал много лет, а написать набело успел всего сто тридцать страниц: «Мысль о создании этой книги (или вернее сказать, серии книг) пришла мне в голову неожиданно и, придя, ошеломила меня. Ошеломила своей дерзостью, грандиозностью замысла. Потом испугала невероятным обилием трудностей различного порядка, среди которых немалое место занимает строгая (хотя и справедливая, — Примеч. автора) цензура. Но, отдавая себе полный отчет во всех этих трудностях, я уже, сам того не зная, был в плену категорического императива. Случайная задача стала казаться неслучайной, нужной, ценной, необходимой, наконец — неизбежной, неотвратимой, как сама смерть. Я говорил себе: 1) Не надо. Это — 12 лет жизни. Это — беспрерывное, на всю жизнь копание в старых фактах, бумагах, книгах. 2) Не следует: это ковыряние в исторических фактах, о которых я не могу иметь суждения ввиду недоступности почти всех подлинных материалов. 3) Нельзя — объективность тут так же опасна, как яростная субъективность — первая фальшива, вторая — неубедительна. 4) Брось Толстого, Бальзака, Золя. 5) Гляди — ты можешь ошибиться самым роковым для писателя образом — ты мастер в новелле, делай то, что ты умеешь делать наиболее хорошо, не увлекайся заманчивым, но обманчивым желанием охватить все, что ты знаешь.
Но жгучее стремление быть творцом в большом смысле слова — то есть создать целый гармонический мир, а не детали мира — это стремление победило все. Количество переходит в качество...
Количество — тоже качество. До изнеможения боролся я с этим, но не смог побороть.
Поборотый, я хочу немногого. Пусть эта книга станет настольной книгой моего поколения, пусть она будет художественным учебником революции, пусть по ней будущие люди увидят и оценят всю нашу боль, всю нашу радость — такую боль и такую радость, какие немногие поколения знали».
Л-ра: Знамя. – 1988. – № 11. – С. 223-225.
Произведения
Критика
