Память и боль сердец
Гусев В.
Владимир Богомолов — эпический писатель, он именно рассказывает, притом интересно; мы привыкли, что в эпосе на первом плане «характеры», правда бывает, характер есть, а читать скучно. Не всегда тут виноват сам писатель, но «читатель-то всегда прав». Для В. Богомолова нет этой проблемы. Он центростремителен, и даже если фабульной остроты особенной нет, как оно и случилось в рассказе «Иван», повествование нас «не отпускает».
В этом искусство «безыскусственного» Богомолова. Непосредственный сюжетный интерес прямо связан с идеей и атмосферой рассказа. Все повествование — как бы система отражений. Сам Иван фактически мало что делает и мало описан. Манера Богомолова вообще чрезвычайно скупа на подробности и нюансы. Мы несколько сбиты с толку фильмом «Иваново детство», с которого, как известно, начался наш «поэтический кинематограф» последнего периода. Там паузы, смена ритмов и темпов, крупноплановые детали, мелькания, замедления, ассоциативность и все такое. Сам же рассказ — проза и еще раз проза. Никакого «приема», кроме одного — открытого и естественного. Он состоит в том, что мы почти все узнаем об Иване по реакциям на него различных людей, а не по его собственным действиям в их реальности и подробностях. В Иване есть некая тайна, и ее чувствуют и рассказчик — молодой офицер, и солдаты, и полковник, и Холин, и иные. Особенно любопытен в этом плане Холин. Разведчик, сорвиголова, независимый и грубый человек, он держится по отношению к Ивану почти заискивающе, и тут не только интересы дела и заслуги Ивана перед высшим начальством (хотя есть и этот фактор), но и искренняя любовь и тет перед столь необычной натурой:
«— Тогда поехали, — вдруг сказал, поднимаясь и не глядя больше стол. — Подполковник ждет меня, чего сидеть?.. Поехали! — потребовал он.
Сейчас поедем, — с некоторой рш рянностью проговорил Холин. В руке него была фляжка, он собирался, очевидно, налить еще мне и себе, но, увидев, мальчика встал, положил фляжку на стол. — Сейчас поедем, — повторил он село и поднялся.
Меж тем мальчик примерил шапку.
Вот черт, велика!
Меньше не было. Я сам выбира: словно оправдываясь, пояснил Холин.
Причем суть ситуации не только в несчастьях Ивана и в возникшей его безграничной ненависти к врагам жажде мести, но и в некоем общем магнетизме его существа, так и не расшифрованном автором до конца. Это естественно: такие вещи и не расшифровуются, тут уже секрет самого автора, феномен таланта.
Это предельно экономный (а экономия - вторая натура В. Богомолова) прием. Таким образом рельефво передан нужный характер и сама атмосфера войны. Если бы Богомолов стал передавать военные ужасы, было бы больше фактографической истины и больше описательности. Задача же автора рассказа — передать жесткость, «сухость», как говорил в таких случаях Блок, недетского характера. Как выразить эту скупость? Писатель выходит из этой трудной ситуации непредвиденно-художественным, а не риторическим способом. Рассказ вообще обладает важным для произведения свойством, которое обыкновенно обозначают не очень точным словом «монолитный».
Второй центр сборника — «Зося».
Центр духовный. Это верное слово. Но если говорить о композиции, о конструкции, причем о композиции не только формальной, но и существенной, то «Иван» и ;«Зося» - не два центра, а два края. Так они и расположены в книге. «Иваном» начинается, а «Зосей» заканчивется. Другие рассказы и - зарисовки, миниатюры — «Первая любовь», «Кладбище под Белостоком», «Сердца моего боль» — малы и все резко тяготеют к «Ивану», что тоже, как увидим, не случайно. Казалось бы, «Первая любовь» должна перекликаться именно с «Зосей», но нет. Любовь, боль, жестокость военной смерти — все тут свернуто в резких и твердых «ивановских» фразах, образах. Взволнованность диалога не разрушает этого тона: слишком «гол» и пронзителен сюжет. Накануне боя двое, он и она, толкуют о том, что их не двое, а «уже трое». Думают, как быть. Война решает: наутро он остается один. «И никто, никто и не подозревал, кем она была для меня и что нас было трое...» Только и всего. В «Кладбище под Белостоком», в «Сердца моего боль» тоже речь идет о погибших — о боли войны, о строгом свете победы.
В рассказе «Зося» Богомолов хочет выйти, условно говоря, в послевоенную проблематику. Действие происходит во время войны в Польше, но примерно в той обстановке, что в новом романе Ю. Бондарева (написавшего предисловие к сборнику) «Берег», — на отдыхе между боями. Война на миг отступила, в военном человеке пробуждается «мирный» человек. Сказано — «действие», но действия в рассказе практически нет, и это тоже недаром. Здесь весь «интерес» держится на молчаливом эмоциональном поединке героя, опять-таки молодого нашего офицера, и Зоси, хозяйской дочери. До самого конца не ясно, каково же реальное настроение этой самой Зоси, а это важно не только в житейском плане «любит — не любит», но, так сказать, и в идейном отношении. Дело в том, что, кроме двух героев, есть третий — Витька (как все время именует его рассказчик), приятель и командир героя. Он, что называется, настоящий мужчина по военным и вообще жестким представлениям о человеке. Друга не выдаст, храбр, силен, инициативен, болтать не любит, «гнилой сентиментализм» презирает.
Правда, несколько дубоват и однолинеен, но это уж кому что дано. А вообще по всем параметрам Зося должна полюбить Витьку, а не героя-рассказчика, упивавшегося Есениным, но не умеющего пить водку, ухаживать и быть дерзким.
Однако же Зося полюбила как раз последнего. Оказалось, что в мире есть нечто, кроме военных и вообще чисто мужских добродетелей. Герой, уезжая, сам растерян: все это событие явно тронуло не только его сердце, но и сознание. Две эпохи за двумя рассказами Богомолова. «Зося» кончается тем, что война вновь вступает в свои права; но очевидно, что такой рассказ мог быть написан лишь после войны, притом лишь спустя долгое время (реальная дата его — 1963 год). Скупая проза Богомолова обладает некой особой типизирующей силой, возможно, в этом-то один из секретов ее популярности (видимо, играет тут роль и само эпическое мастерство и простота стилистики, что, кстати, несомненно способствовало переводам рассказов на многие зарубежные языки: но все-таки первое важнее). Вся наша литература в 50—60-е годы билась над проблемами новой личности, личностного начала в человеке, думала о богатстве, разнообразии, тонкости душ. Тут почти не было каких-либо взаимных влияний — настолько дружным был порыв. Самые суровые и мужественные писатели, и прежде всего «военное поколение», «вдруг» ищут философию, высокую истину, сложность, красочность жизни. Богомолов выразил эту потребность на своем тесном плацдарме.
Вся его жесткая, военная манера сопротивляется необычному материалу. Богомолов — писатель четкой линии и крутого изгиба. Здесь же... эти сцены с Есениным... «Я огляделся: в саду и на дворе никого не было — начал читать и сразу же увлекся. Выйдя из-за стола, я с удовольствием декламировал то, что мне более всего нравилось, преимущественно по памяти, почти не обращаясь к тексту.
Я отчасти забылся, однако стоял лицом к хате и смотрел перед собой, чтобы вовремя заметить возвращение бойца.
Я читал с выражением и любовью, наслаждаясь каждой строкой и в душе радуясь, что часового еще нет и мне никто не мешает».
Заметим, как в стилистике Богомолова появляется столь противопоказанная ей вялость, «расплывчатость»: «...с удовольствием декламировал то, что мне более всего нравилось, преимущественно по памяти, почти не обращаясь...», «Я читал с выражением и любовью...» Неуютно здесь писателю. Мягкость — не его амплуа. Сам этот мотив, упорно повторяемый в рассказе — мотив одинокого чтения вслух Есенина, — несколько натужен на свежий слух. Во-первых, теперь уже Есениным не удивишь, а Богомолов именно удивляет, а не «только упоминает»... Во-вторых, как-то это не очень правдоподобно. И вообще (мужчина, один) и в частности (фронт, командир, сам вчера-позавчера участвовал в рукопашном и зарубил немца саперной лопаткой, только что. встал из-за стола, где заполнял двести три похоронки на товарищей). Все это слишком невозмутимо переходит одно в другое: подписал эти бланки, встал, продекламировал Есенина, покраснел, обнаружив, что Зося подслушала.
В рассказе «Зося» много прекрасных сцен, но лучшими, на мой взгляд, остаются приезд подполковника в батальон (это сонное царство усталых бойцов и властный порыв командира!), то же заполнение похоронок, воспоминание о бое и иное подобное. То есть именно война в «невойне». Трудно удержаться, чтобы не выписать такие, например, строки: «Мне с самого начала, как только я занялся похоронными, не понравилось указанное в присланном образце официально-казенное обращение: «Гр-ке...» Третье или четвертое извещение, которое заполнял, адресовывалось в Костромскую область матери моего друга Сережи Защипина, Евдокии Васильевне, милой и радушной сельской фельдшерице. Я ее знал: дважды она приезжала в училище и баловала нас редким по военному времени угощением, сдобными на меду домашними лепешками, и все звала меня после войны себе в гости, на Волгу. И я почувствовал, что назвать ее «гр-ка» или даже «гражданка» я не йогу и не должен. Уважаемая? Товарищ?.. Милая?.. Дорогая?..» Здесь — Богомолов. Даже «милая» и «дорогая» стоят у него в контексте замкнутости и сдержанности.
Видимо, воистину каждому свое.
Кажется, он понял это — и написал «В августе сорок четвертого...».
Л-ра: Новый мир. – 1975. – № 9. – С. 256-258.
Произведения
Критика
