Эксперимент в литературе и его методы
М. Гус
Летчик, молодой, но уже бывалый, в 60-х годах вспоминает о нескольких днях своей жизни, когда было ему девятнадцать лет. Окончив школу, Валерка (так зовут его) не прошел по конкурсу в институт, поступил на завод и вновь готовился к экзаменам.
Ситуация нередкая, жизненная. Но в данном случае она имеет свои существенные особенности. В девятнадцать лет мать и бабушка опекали Валеру, как маленького, даже гулять ему не разрешали позже половины двенадцатого. Когда он подал документы в летное училище, мать пошла в военкомат и взяла документы обратно. И Валера горестно воскликнул:
— До каких же пор мной будут руководить?! Когда мне позволят самому отвечать за свои поступки?!
Вопрос серьезный. Ведь Валера находится на пороге возмужания, переживает сложный процесс становления личности. И вполне понятна его мысль: «Ограничение свободы личности — тяжкое наказание, даже если оно следствие чьей-то безмерной любви».
Но это не единственная и даже не главная особенность ситуации Валеры. Этот юноша из интеллигентной семьи, со средним образованием, работающий на заводе в рабочем коллективе, живет в духовном вакууме.
Когда мать ему сказала, что дружба обычно зиждется на общих интересах или на единстве идейных убеждений, Валера иронизирует:
— Я был бы не прочь дружить с Толиком по идейным убеждениям, но, насколько мне помнится, таковых в ту пору ни у него, ни у меня не было...
Действительно, Валера живет, не задумываясь над вопросами, которые так свойственны его юности: что такое этот мир, в котором я живу? Для чего я живу? Какие цели поставлю перед собой, когда возмужаю? Нет у него сознательного отношения к жизни, к окружающей действительности — разумеется, сознательного в той мере, какая доступна его девятнадцати годам.
Спустя годы Валера признается:
«Разговоры мы вели, может, и глупые, но в то время я мало думал об этом».
Словом, он существовал, как я уже сказал, в духовном вакууме.
А вот его младший современник, шестнадцатилетний Крош — герой книги А. Рыбакова — в те же 60-е годы верит в принципы, имеет их. Конечно, в его размышлениях и рассуждениях еще немало детски-наивного. Но он твердо убежден, что человеку нужно решать «общие вопросы жизни», что человек обязан «выходить за сферы своего индивидуального существования». Крош отстаивает свои взгляды в спорах с молодыми циниками вроде Игоря или Норы... Он уже понимает, что живет в особом мире, который предъявляет к человеку особые требования. Словом, вокруг Кроша нет духовного вакуума.
И тогда возникает вопрос: почему же Валера погружен в такой вакуум? Или несколько по-другому: правдоподобно ли такое состояние данного юноши в данных условиях, естественно ли оно для этих обстоятельств? Или же вакуум этот создан искусственно, он нарочит?
Но раньше, чем найти ответ на эти вопросы, следует, мне кажется, определить природу духовного вакуума, о котором идет речь.
Гегель в «Лекциях об эстетике» рассмотрел четыре эстетических категории: общее состояние мира, ситуация, или коллизия, действие (поведение) и характер. Это значит, что конкретная личность обнаруживает свою индивидуальность в поведении в данной жизненной ситуации (коллизии), которая, в свою очередь, обусловливается и порождается общим состоянием мира или историей.
Люди сами делают свою историю, но в обстоятельствах, которые они находят уже готовыми. Для Валеры, для Кроша, для их сверстников и однокашников «общее состояние мира» — это конкретная история человечества последней трети XX века. В трудной, сложной борьбе осуществляется переход от предыстории к подлинной истории человечества.
Поэтому и содержание того становления личности, которое происходит, когда юноша мужает, вступает в зрелость, — в его стремлении определить свое место в Революции как всемирно-историческом процессе.
Такого стремления у Валеры нет: его вакуум есть не что иное, как отрыв его сознания, его духовного мира от «общего состояния мира».
Подчеркну: я не подвергаю сомнению самый факт «духовного вакуума» у представителей молодежи. К сожалению, мы сталкиваемся с этим явлением: вот хотя бы Игорь, с которым спорит Крош... Я хочу проверить, правомерно ли погружен в духовную пустоту Валера.
Ответить на этот весьма важный вопрос нам поможет одна существенная черта Валеры — его ироничность, я бы сказал, обостренная ироничность, которую он проявляет на каждом шагу. Вот он с усмешкой говорит о том, что в их «небольшом городе было много чего крупнейшего. Крупнейший бондарный завод, крупнейший мукомольный комбинат и крупнейшая фабрика мягкой тары, где делали мешки и авоськи». «И крупнейший в Европе Дворец бракосочетания», который, однако, еще только достраивается. А до этого начатое давным-давно строительство называлось сперва крупнейшим в стране Дворцом металлургов, затем опять-таки крупнейшим Дворцом науки и техники... А пока что это унылая картина незадачливой стройки, под которой крупнейшие подпочвенные воды...
Об учительнице химии в школе Валера замечает, что она «посредством нескольких химических опытов неоспоримо доказала отсутствие бога». «По радио кто-то читал «Моцарта и Сальери» таким голосом, будто передавали сообщение ТАСС». О своем заводе он иронически говорит, что там делали «не то ракеты, не то скафандры, в общем, что-то космическое». А про дружинников, доставивших в отделение милиции Валеру за то, что он пытался через дыру в заборе пролезть на танцплощадку, Валера отмечает: «Они-то, наверное, думали, что им вынесут благодарность за их выдающийся подвиг». Итак, Валера всегда иронизирует. Ирония — форма его отношения к действительности.
Аристотель называл иронию величием души. Платон видел в иронии глубокое интеллектуальное и нравственное содержание. Словом, ирония — подлинная, глубокая — не может порождаться той бездумностью, какую мы видим у Валеры.
Что же получается? Либо ироничность действительно свойственна Валере, и тогда он обманывает нас, говоря, что не имел никаких убеждений, жил бездумно. Либо же ироничность «приписана» ему вопреки объективной логике его тогдашнего сознания, и в таком случае он, в сущности, ничем не отличается от Толика, которому противопоставлен. И тогда исчезает самый смысл всего повествования об их столкновении.
Эта неясность не противоречие живой жизни, а противоречие неправильного рассуждения, она как раз и обнаруживает искусственность, нарочитость того духовного вакуума, в который по воле автора погружен Валера.
Зачем же это понадобилось Владимиру Войновичу? Ведь повесть «Два товарища» выгодно отличается от его литературного дебюта («Мы здесь живем»). Почему же о Валере приходится говорить, что он надуман? Потому, я полагаю, что В. Войнович для художественного и идейного решения своей темы прибег к методу эксперимента над юношей, находящимся на пороге зрелости.
Что такое эксперимент в естественных науках? Для проверки какой-либо гипотезы, для подтверждения или опровержения теории ученый берет под наблюдение изучаемое явление, но при этом сосредоточивает внимание только на некоторых его сторонах или факторах, исключая (элиминируя) прочие. Отбор факторов — как сохраняемых, так и исключаемых — чрезвычайно важен для получения доказательных, верных результатов. В социальных науках также возможны эксперименты, и здесь особенно необходимо правильно избирать исключаемые факторы. Так, например, нельзя при социологическом эксперименте отбрасывать характеристику социального строя, отвлекаться от социалистических или соответственно капиталистических общественных отношений.
Литература также имеет право на эксперимент: писатель преднамеренно ставит своих героев в такие ситуации, в которых элиминированы некоторые существенные факторы, с тем, чтобы выяснить, как же себя поведут его герои. А это, в свою очередь, позволит узнать, какую роль играют исключенные факторы, в каком соотношении находятся они с прочими факторами.
В. Войнович исключил из своего эксперимента над Валерой идейные убеждения, погрузил героя в духовный вакуум, то есть искусственно оторвал от «общего состояния мира», и создал ту конкретную ситуацию, в которой Валера должен был понять самого себя, вступить в духовную зрелость. Эта ситуация — столкновение подлости и предательства, в лице совершенно реального, подлинного Толика, с бессознательной душевной чистотой, в лице Валеры, который волею автора из конкретного, живого молодого человека обращен в «человека как такового».
Замечательный американский биолог Дж. Уолд в очень интересной статье «Детерминизм, индивидуальность и проблема свободной воли» («Наука и жизнь» №№ 1 — 2,
Таким образом, Дж. Уолд выделяет личную историю как опыт, приобретаемый на протяжении жизни индивидуума. Разумеется, такая личная история уникальна, ибо неповторима и каждая личность. Но за пределами рассуждения американского ученого остался кардинальный пункт: а что же такое личный опыт? Из чего он слагается? Или, точнее, какую роль в этой «личной истории» играет история коллективная, опыт человечества, данного народа, определенного класса? Или, пользуясь известной нам терминологией Гегеля, как «личная история» связана с «общим состоянием мира», с его Историей?
Если в своем личном биологическом развитии, в онтогенезе, каждый человек повторяет все родовое развитие от первичных, примитивнейших форм жизни (филогенез), то ведь и в социальном, если позволено так выразиться, онтогенезе человек повторяет и социальный филогенез. Ибо «под личностью следует понимать совокупность индивидуальных свойств и закономерностей (как особый случай общечеловеческих свойств), которая возникает в жизни через внешнее воздействие и регулируется активным взаимодействием между людьми и действительностью». (Новые книги за рубежом по общественным наукам № 3, 1967, стр. 35.)
В. Войнович как бы следует за Дж. Уолдом, отбрасывая «социальный филогенез» своего героя и сосредоточивая все внимание только на «социальном онтогенезе», на его личной истории.
Писатель ставит эксперимент: вот этот Валерка, опекаемый, подобно несмышленышу, только-только приобретающий «личную историю», как он перенесет трудное жизненное испытание — столкновение с предательством, да еще совершаемым его лучшим другом?
Дружили они, мы знаем, отнюдь не в силу каких-либо идейных убеждений, а «просто так»... И вот Толик совершает первое предательство, пока еще мелкое. Вдвоем пытались они пролезть в дыру на танцплощадку. Но дружинники задержали только Валеру. Толик идет сзади, на почтительном расстоянии и говорит:
— Ты, Валера, на меня не сердись. Если бы я первый полез, они сцапали бы меня.
А почему же ты не полез первым?
Кому-то же надо быть первым. А теперь, что ж, нам двоим пропадать?
Этот диалог дружинник прокомментировал кратко, но выразительно:
Ну и сволочь у тебя дружок...
Когда Валеру отпустили из отделения милиции и он встретил Толика, то спросил, почему тот с ним не пошел.
А зачем нам вдвоем идти?.. Тебе разве легче было бы, если бы меня тоже забрали?
Морально легче... Вместе лезли, вместе надо и отдуваться. Я на твоем месте ни за что не ушел бы.
(«Морально легче» — вот этого-то не может понять Толик!)
Ну и зря... Зря не ушел бы...
Мораль Толика — это трусливая мораль.
Второе предательство Толика оказалось куда серьезнее. Хулиганы напали на обоих, точнее, на Валеру, который «отбивал» девушку у одного из их компании. Они нанесли несколько ударов Валере, а затем разыгралась сцена: они заставили Толика бить Валеру. И он избил своего друга так, что Валера потерял сознание. Когда же он очнулся, Толик заскулил:
Валера, прости меня... Валера, я сволочь, я гад. Ты слышишь? Гад я, самый последний.
Так причитал, обливаясь слезами, трус и подлец. Он каялся...
В детстве, когда бабушка читала вслух библию, Валере было жалко не столько Христа, сколько Петра, которому Христос предсказал, что он отречется трижды от учителя. Так и случилось: Петр трижды отрекся от Христа, а потом вспомнил его слова и горько заплакал.
Толик плакал после второго предательства, а Валере не потребовалось третьего, чтобы, как он говорит, понять и самого себя и Толика. Впрочем, было еще и третье предательство, но на этот раз, так сказать, чисто теоретическое.
Спустя год встретился случайно Валера с Толиком (оба они уже служили в армии), и бывший друг сказал:
Я вот часто думал про тот случай возле Дворца... Конечно, мне неприятно, что так получилось... Но для тебя так было лучше.
Валера искренне удивился:
Интересно!.. Это еще почему?
И услышал в ответ:
Они бы тебя били сильнее...
«Это была уже философия. Потом я встречался с ней при иных обстоятельствах, слышал примерно те же слова от других людей, торопившихся сделать то, что все равно на их месте сделал бы кто-то».
Так осмыслил «теорию» предательства Толика Валера сразу же, как ее услышал, а затем, продолжая приобретать «личную историю», убедился в живучести этой «философии», в том, что она составляет и какую-то часть общего опыта, часть «общего состояния мира».
Да, к сожалению, это так: вот и Крош столкнулся с этой «философией» предательства. Искусствовед Веэн, не в пример Толику, человек образованный, тонкий, совершал подлости, клевеща на людей в своих статьях, а затем спокойно говорил:
Мне она тоже не слишком нравится. Но, напиши ее другой, она была бы еще хуже.
Предательство охотно прикрывается этим подлым рассуждением. Крош в шестнадцать лет, Валера в девятнадцать познакомились с ним. Крош его оценивал с позиций своих идейных убеждений и вступил в борьбу с ним: он разоблачил Веэна как виновника гибели оклеветанного им ученого. Валера столкнулся с предательством и с его философией, пребывая в отличие от Кроша в духовном вакууме. Поэтому он осудил предательство Толика не с каких-либо принципиальных позиций, входящих в коллективный опыт нашего общества, представляющих ту часть «общего состояния» социалистического мира, которая составляет его мораль. Валера только на основе своей личной истории, то есть в качестве «человека как такового», оценивал и поступок Толика и его мерзкую философию. Он осудил его и другое чисто эмоционально.
В самом начале повести Валера замечает: «В конце концов одни и те же вещи можно видеть по-разному, все зависит от точки зрения. Можно смотреть на лужу и видеть лужу, а можно смотреть на лужу и видеть звезды, которые в ней отражаются».
Да, все зависит от точки зрения. Но чем определяется точка зрения? Ведь это главный вопрос!
Валерина «точка зрения» на предательство была предопределена лишь его «личной историей», его небольшим, юношеским, пожалуй, даже во многом инфантильным опытом: ведь он пожалел предателя Петра, потому что тот терзался своим поступком. Введя в характеристику Валеры это обстоятельство, писатель, очевидно, хотел и таким способом подчеркнуть, что и без коллективного опыта, без общих принципов, вытекающих из «общего состояния мира», можно правильно оценить, решительно осудить и отвергнуть предательство и его «теорию».
Можно ли согласиться с этим, можно ли признать эксперимент В. Войновича правильно поставленным, а полученный результат верным и доказательным? Доказано ли на личном опыте Валеры, что правомерно отрывать личность от истории, и в ее поведении на основе только «личной истории» искать ответа на «общий вопрос» о формировании точки зрения, то есть отношения к жизни юноши, когда он находится на пороге возмужания?
Проблема становления личности — ключевая в литературе, посвященной молодежи. Личность — это уникальное «я», в чем прав Дж. Уолд, но и, так сказать, универсальное, ибо «я» всегда также и «мы». Без «мы» невозможно «построить» и «я». В духовном вакууме не может происходить становление личности.
Но вот Валера однако же выдержал испытание подлостью и стал личностью...
Да, но «нельзя изучать то, что происходит с личностью, без того, чтобы сам процесс изучения не был чем-то новым, обогащающим и изменяющим личность, находящуюся под наблюдением», говорит Дж. Уолд.
Так произошло и в повести «Два товарища»: самый «процесс изучения», то есть авторская деятельность, изменил личность Валеры. Не внутренняя логика развития личности Валеры, а именно эксперимент с заранее предопределенным результатом привел к выводу: длинную, трудную дистанцию от жалости к Петру до постижения и осуждения иезуитской теории предательства (не я совершу его, так другой) Валера прошел, руководствуясь только «личной историей» незрелой юности и эмоциями.
Эксперимент в литературе уместен и полезен. Но он имеет свои законы, которые нельзя нарушать. И один из них — не абстрагировать «личную историю» героя от «общего состояния мира»...
Л-ра: Октябрь. – 1967. – № 7. – С. 204-208.
Произведения
Критика
