Время входит в стихи
Всеволод Иванов
Пришел высокий, крепко сбитый парень и принес стихи. Нельзя сказать, чтобы всем они сразу понравились. Обсуждали долго, но в конце концов напечатали. На последних страницах журнала.
Было это лет тридцать назад. В редакции журнала «На рубеже» (теперь «Север»), которая тогда располагалась в перегороженной надвое не до потолка комнате старого дома на площади Ленина в Петрозаводске. Парня звали Роберт Рождественский, а стихи свои он назвал «О временно прописанных».
Для меня это было первое знакомство с творчеством ныне широко известного поэта, который к тому времени уже успел опубликовать в журнале несколько стихотворений. Оттого, наверно, они и запомнились, что очень уж яростно, чуть не врукопашную он сражался против тех, кто живет «на земле паразитами, придатками к модным брючкам».
Сегодняшнему читателю, особенно молодому, трудно представить время, когда, снисходительно относясь к юмору, не очень жаловали сатиру и когда, по словам другого поэта, нужны были «Щедрины и Гоголя, которые бы нас не трогали».
Роберт трогал. Еще как! Трогал потому, что иначе не мог. Недаром же его первая поэма «Моя любовь», появившаяся примерно через год, по его собственным словам, «началась в груди, грудь разорвать грозя», после чего ее уже было «как ни крути, не написать нельзя».
Юношеское преувеличение? Возможно. Но в этом крике сердца слышалась такая неподдельная искренность гневного протеста против неискренних, фальшивых отношений между людьми, что его голос сразу был услышан. Меткий удар по бездуховности пришелся удивительно ко времени, хотя и не всем ко двору.
Принято подчеркивать, что Роберт Рождественский вошел в литературу рядышком с группой талантливых сверстников, из которых по крайней мере трое — Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко и Белла Ахмадулина, — ныне известны не менее, чем он сам. Можно назвать и другие имена, менее «громкие», но не менее достойные. Похвала небольшая. Важно не с кем, а с чем вошел.
Приходилось слышать, что упомянутые выше его сверстники, также начинавшие с шумных деклараций, постепенно ушли в глубины настоящей поэзии, а он, дескать, так и остался задиристым глашатаем истин, которые в доказательствах, особенно поэтических, не нуждаются. Ведь «в любви клянутся те, кому не верят», как писал один из его сверстников, намеренно обостряя эту мысль.
Упрек, знакомый со времен Маяковского, если не раньше. Основан он на недоразумении. В лучшем случае.
Талант рождается для того, чтобы до конца выразить себя в том, ради чего он появился. Если ты поэт и твои чувства истинны и глубоки, то они не могут не затронуть других. Эти чувства можно разделять или отвергать, но это тут ни при чем. Его стихи можно принимать или не принимать, но он сказал то и так, что и как не мог не сказать. Именно он и никто другой. Если, конечно, он поэт.
Роберту Рождественскому есть что сказать. Если с первых же его строк было очевидно, что он ненавидит, то с годами стало понятнее, что он любит. Отрицание породило утверждение. Выяснилось: очень многое любит. Более того, по его мнению, все начинается с любви: и озаренье, и работа, глаза цветов, глаза ребенка — все начинается с любви.
Впрочем, может быть, тут случайное, а не программное заявление?
Опять-таки принято делить лирику на гражданскую и любовную, да еще противопоставлять ее эпической поэзии, стихотворной публицистике. В соответствии с этим и поэтов делят. Может, так удобнее, но для Роберта Рождественского это не подходит. У него ничего не разложишь по полочкам: вот лирика, вот публицистика. У него «все начинается с любви».
Все? Да, все.
Оттого, по-моему, подмеченное кем-то его умение «разговаривать стихами» дает возможность свободно перемещаться во времени и пространстве, накоротке беседовать с кем и о ком угодно, напрямик обращаться к народам и государствам, забираться в космос и, не очень витая в облаках, возвращаться на землю.
Оттого, по-моему, ему не надо наступать на горло собственной песне, и любые сугубо личные, сокровенные, порой даже интимные чувства у него запросто могут взлететь на самые высокие орбиты так естественно, что не кажутся выспренними, а укрупняясь, не перестают быть вполне земными. И нередко с изумлением замечаешь, что они и тебя если не окрыляют, то приподнимают над обыденщиной.
Житейское становится жизненным. Время входит в стихи. Стихи выходят из времени. Такой масштаб. Откуда он?
Вспоминается, что уже в первой своей поэме он задавал себе вопрос, на который тогда не было ответа:
Встречал ли ты в атаке смерть?
Привык ли ты дерзать?
И так ли знаешь жизнь, чтоб сметь
о ней другим сказать?..
Наверное, тут и уместно сказать, что Роберт Иванович Рождественский родился в алтайском селе Косиха 21 июня 1932 года, что его отец, кадровый военный, и мать, врач, другим июньским днем ушли на «фронт, куда в конце войны попал и он, музыкант полкового оркестра, и что после войны он вместе с родителями одно время жил в Петрозаводске, где и появились в печати его ранние стихи.
Не было бы нужды говорить о биографии, но в том-то все и дело, что именно она помогает найти ответ на трудный вопрос, заданный поэтом самому себе.
Почти сверстник парней, отдавших на фронте жизнь, в том числе и за него, в смертной схватке с фашизмом, он много лет спустя окажет в стихотворении, ставшем популярной песней:
И живу я на земле доброй за себя
и за того парня.
Я от тяжести такой
горблюсь, но иначе жить нельзя,
если все зовет меня его голос, все звучит во мне его песня.
Не забудем к тому же, что Роберт Рождественский из того поколения мальчишек военной поры, чья судьба определилась в далеко не безмятежные пятидесятые годы — время серьезных общественных сдвигов в жизни.
Вот откуда такой масштаб - его поэзии. Вот откуда обостренное чувство ответственности за мир на земле, за высшую справедливость на ней, за саму эту землю. Вот откуда его нравственный потенциал, дающий право ставить трудные вопросы и возможность на них отвечать.
Не знаю, как кому, но мне кажется, что вот этим ощущением жизни за себя и за того парня пронизано все лучшее, что написал Роберт Рождественский. Немеркнущий отсвет этой двойной ответственности словно бы дает ему дополнительный творческий импульс.
За себя жизнь прожить можно, сосредоточившись только на себе, на своих удобствах и благополучии. Живут ведь, как бы ни возмущались поэты. Более того, и другим жить дают: современное мещанство не только многолико, но и многоопытно. Даже воевать с таким трудно, а искоренить его пока и вовсе не удается.
За того парня так жить нельзя. Ведь он, этот парень, чье имя неизвестно, а подвиг бессмертен, жизнь свою отдал за то, чтобы мог жить ты. Не будь того парня — не было бы и тебя. По нему следует сверять жизнь. Его глазами смотреть на мир. И если надо, отдать свою жизнь. За другого парня.
Вот почему нет ни малейшего преувеличения в словах поэта о том, что он «в ответе за всех влюбленных». И если за себя он свой долг людям, вопреки мысли, высказанной им в одном из стихотворений, все-таки вернул, да еще с лихвой, то за того парня он всегда в долгу.
Самым мощным аккордом оптимистический трагизм этого неизбывного ощущения звучит, конечно же, в его «Реквиеме». И не случайно на стихи именно этой поэмы Дмитрий Кабалевский написал ораторию.
Жаль, что последнее время ее редко исполняют, но если удастся, вслушайтесь в могучий хорал, где слились воедино скорбные стихи и величественная музыка, и ваше сердце отзовется острой болью за всех, кто пал на фронтах Великой Отечественной войны, отдав жизнь за нашу свободу, и кто гибелью своей утвердил жизнь.
Не случайно, по-моему, что именно здесь Роберт Рождественский едва ли не впервые так щедро использует заклинания, песни, плачи, другие русские фольклорные жанры. Высокая поэзия этого скорбного произведения не просто просится на музыку, она и сама музыка.
Комментировать стихи, тем более отличные, — дело безнадежное. Все равно лучше поэта не скажешь. Вникнуть в секреты профессионального мастерства при желании, разумеется, можно, но толку не много. Читателю эго ничего не даст, разве что разрушит обаяние самой поэзии. Серьезному собрату по перу чужие тайны не находка. Ведь недаром же сказано, что поэзия вся — езда в незнаемое.
После «Реквиема» можно было уже смело сказать, что сбывается дерзкая мечта Роберта Рождественского «войти без стука в каждый дом. Войти без штучек в ваше сердце...» Не нужны никакие «штучки» тому, кто высекает искру из камня.
Даже к столь ненавистному для поэта миру вещей с годами отношение становится неоднозначным. Есть у него стихотворение (кстати сказать, посвященное другу и сверстнику М. Тарасову), которое так и называется «Вещи». Начинается оно радостным выдохом:
Я с нова дома, дома.
Вот так и надо
жить.
Мне хорошо.
Удобна
И незачем спешить.
Поначалу и впрямь кажется, что речь пойдет о счастье возвращения домой. «Но вот проходит месяц, и в доме — кутерьма!» Почему? Да потому, что вещи, которые хотелось «гладить, ценить, переставлять», вдруг начинают подступать к горлу, «как полая вода». И даже обыкновенный стол «в усилье непростом топорщится углами», будто выживает поэта из дому.
Завершается это непростое стихотворение противоречивым вздохом:
Я снова уезжаю
по дому тосковать.
Далеко увели поэта жизненные пути-дороги из алтайского села Косиха. Трудно сказать, где он только не побывал — в нашей стране и за рубежом. Это не просто жажда странствий, хотя кто за нее осудит? Это даже не открытие мира, без которого нет поэта. Это словно обогащение любви, с которой, по его же слову, все начинается.
Вот почему у него нет или почти нет стихов о конкретных географических точках на карте. Не описывать их ему надо. Пусть будут Африка и Антарктида, Париж и Нью-Йорк, Пловдив и Паланга, множество других городов, стран, материков. Это лишь адреса стихов, а радиус их действия — сердце поэта, через которое проходят все радости и беды мира.
Характерно в этом смысле, что даже о Карелии, с которой столько у него связано, остались лишь стихи (именно их он включил в известной мере итоговый двухтомник избранных произведений), подобные, скажем, стихотворению «На Юсовой горе». Это поэтическое обращение к знаменитой заонежской сказительнице Ирине Федосовой завершается такими пронзительными строками, ради которых оно, в сущности, и возникло:
Впереди у тебя —
одинокая старость
и могила,
ушедшая в небытье...
Лишь бы песня
осталась.
Лишь бы правда
осталась.
Лишь бы дело
осталось.
Твое и мое.
Не случайно именно это стихотворение вошло в сборник «Выбор», совсем недавно выпущенный издательством «Карелия». И тут дело не только, во всяком случае, не столько в том, что оно «про Карелию». Далеко не у каждого безвестная могила известной сказительницы на кладбище, где «возле озера сшила ограда тесова», вызовет такой неожиданный всплеск чувства и мысли: «Лишь бы дело осталось. Твое и мое».
Это Рождественский — другой и почувствовал, и написал бы иначе. Это его взгляд, мироощущение, позиция. Его «выбор».
Не найдешь у него и стихотворения только о Кижах, хотя кто о них не писал, и было бы непонятно, если бы он, немало побродивший по нашей северной земле, прошел мимо этого на весь мир известного памятника древнего русского народного зодчества. Нет, не прошел. Но величественный собор в стихотворении «Кижи» у него и появляется лишь потому, что пророс из зерна народной жизни.
Он стоял легко и крупно.
К облакам вздымаясь круто,
купола
светились кругло,
будто спелые плоды.
Был легендой он и благом.
Так стоял,
как будто плакал
(словно плакала душа).
И уж коль скоро упомянут двухтомник, то скажем сразу, что многие читатели с удовольствием найдут в нем песни, объединенные в специальный раздел, который так я называется «Песни разных лет». Факт принципиальный. Не очень-то охотно иные поэты включают в свои сборники стихи, на которые создана музыка. Не потому ли, что часто это и не стихи вовсе, а так, слова?
У Роберта Рождественского иначе. У него слова всегда стихи. Понятно, что далеко не каждому поэту везет на встречу с такими выдающимися композиторами-песенниками, как Арно Бабаджанян или Марк Фрадкин, Александра Пахмутова или Оскар Фельцмаи. Но это все-таки половина дела. Важная, а половина.
Как ни объясняй феномен бесспорного и большого успеха песен, созданных на его слова, следует обязательно сказать, что в лучших из них живет высокая поэзия. Не выше и не ниже, чем в других его произведениях. Это не строки под музыку, а стихи, которые хочется петь. Поэзия, свойственная только ему, его, Рождественского, стати. Оттого его песни с другими не спутаешь.
Поразительно, но чаще всего глубоко личные, обращенные к одному человеку, они находят отзвук сразу у многих. Даже хором поют, и «За того парня», и «Балладу о красках», и «Там, за облаками», и «Не надо печалиться», и «Сладку ягоду», и «Позови меня», и «Мгновения», не говоря уже о «Погоне».
Это и значит «войти без стука в каждый дом. Войти без штучек в ваше сердце»...
Личное и народное. Прошлое, настоящее и будущее. Наша страна и Вселенная. Нигде, пожалуй, эти высокие понятия так симфонично не слились воедино, нигде такими мощными аккордами не звучат, как в его поэме «Двести десять шагов», по заслугам удостоенной Государственной премии СССР.
Не скрою, что принял ее не сразу, и до сих пор кажется, что, к примеру, «Нелирическое отступление о дороге» — из какой-то другой поэмы, тоже хорошей, но другой. Мягко говоря, странно звучит его кокетливая просьба: «Не ищите поэзии в данной главе! Не считайте ее стихами!». Разве это не те самые «штучки», от которых поэт в своем творчестве обычно отказывается?
Сказать, что поэт добивается этого своим умением размышлять на людях, увлекая читателей, — значит ничего не оказать. Такое надо сердцем пережить. Только тогда и увидишь в этих двухстах десяти шагах поступь самой истории, выплеснувшейся накалом сдержанной страсти в чеканные, как сами шаги, афористические строки.
Именно в этой поэме у Роберта Рождественского есть особые основания взять на себя смелость во весь голос рассказать о времени и о себе, не отделяя времени от себя и себя от времени. В прошлом, настоящем, будущем — все равно. Такой теперь у него масштаб. Как у Маяковского: «Это было с бойцами, или страной, или в сердце было в моем».
И снова речь идет об ответственности — на этот раз на самом высоком уровне. Ответственности не только за настоящее, но и за прошлое, и за будущее. Ее не измеришь старыми школьными отметками: «успевает», «не успевает», с лирического отступления о которых начинается поэма. У нее особый счет.
Если «смотрит время в упор: что я стою?», то под таким взглядом лукавить никак нельзя. И поэт неистово откровенен. Многого он в жизни не успевает. Даже утренних зорь не помнит, все больше вечерние. «Снова куда-то бегу, задыхаясь! Не успеваю. Не успеваю»...
Это не просто обыгрывание многозначности слова. Это беспощадное осознание себя, своих возможностей во времени. Это суд совести, как сказал бы другой поэт.
Давно и верно замечено, что только великая цель рождает великую энергию. Счастье всех людей труда — вот конечная цель двухста десяти шагов по Вселенной.
Ради этого:
...в безбрежной планете
солдаты лежат,
изнутри
согревая
ее...
они —
фундамент,
Начало начал.
Ради этого:
...пришел в победном реве
медных труб,
взамен войны —
Великой и Отечественной —
Великий и Отечественный труд!..
Ради этого:
Мы
уйдем насовсем.
Нас
не будет.
Превратимся
в туман.
В горстку праха...
Но останется жить
наша
правда!..
Роберта Рождественского можно принимать или не принимать. Как и любого другого поэта. Вкусы не навяжешь, да и ни к чему. Одно бесспорно: всем своим творчеством он доказывает, что не только в ненависти, но и в любви стоит клясться. В этом беспокойном мире стоит.
Много воды утекло в речке Косихе, других реках и речках с тех пор, как он впервые пришел в разделенную невысокой перегородкой комнату редакции журнала «На рубеже». Сегодня напечатать его стихи сочтет за честь любой журнал у нас, а то и за рубежом. Читал его и по-чешски — факт примечательный не только в моей биографии. Рождественского очень охотно переводят в стране, одной из первых полюбившей Маяковского.
Не знаю, сколько сборников выпустил Роберт Рождественский, не считал. По-моему, много. Так и должно быть. Он достойно встречает свое пятидесятилетие. И верю: немало найдется людей, которым он нужен, потому что талантливо и честно работает на своей доброй земле. За себя и за того парня.
Л-ра: Север. – 1982. – № 6. – С. 100-103.
Произведения
Критика
