Радиус действия — сердце
Марат Тарасов
Стихи Роберта Рождественского в его большой книге «За двадцать лет» тесно дружат: самые давние не скрывают родства с новейшими, поэма «Моя любовь», написанная два десятилетия назад, не чувствует себя чужой среди родичей по жанру. Найденная поэтом в самом начале форма, манера, не меняясь в своей основе, обретала новые оттенки, обогащалась, становилась более гибкой. Жизненный опыт сделал стихи содержательнее, а почерк автора — тверже и увереннее. К примеру, в стихотворении «В пути», где затронута тема вступления в жизнь, приобщения к любимому делу, еще много зыбкого, не устоявшегося; здесь даже озерные волны «цвета неопределенного». В более поздних стихах мир обретает присущие ему ясные краски, а облик героев, их характеры, обстановка — конкретность и вместе с тем обобщающую силу.
В каждом стихотворении остро чувствуется авторское отношение к происходящему, его сочувствие или осуждение, радость или досада. Происходит это оттого, что на каких бы наречиях ни разговаривали вокруг (стихи из зарубежного цикла), сам поэт говорит на языке социальной справедливости.
Широка в книге поэтическая география нашей страны. И здесь для него важна не внешняя сторона, а биография чувств, которая начинается в городе детства или «на станции Первая любовь» и вбирает в себя все, чем живет человек сегодня.
Границы поэтического мира Р. Рождественского, если говорить его же словами, определяются «радиусом действия сердца». В его «силовое поле» вмещается и плач матери по сыну, быть может, по тому солдату, что встал на пьедестале в далеком Пловдиве; и мальчики, играющие на рояле гаммы, которым не терпится с первой музыкальной фразы обрести бессмертие; и человек, делающий свое нелегкое взрослое дело, но не расстающийся с доброй детской мечтой; и горечь от какой-то все-таки несовместимости «ветки сирени с атомным ветром»; в общем, жизнь, что искуснее хирурга умеет оперировать на людских сердцах. Все эти судьбы и явления, едва попадая в «радиус действия сердца» поэта, вызывают немедленный ответный импульс. Он потому так мгновенен, что в сердце поэта нет «зоны молчания». Иной раз кажется, что автор ведет репортаж, если можно так выразиться, с места душевного потрясения.
Такое ощущение возникает при чтении стихотворения «Кафе «Фламенго» (из цикла «На самом Дальнем Западе»), в котором рассказывается о гитаристе, встреченном автором в прокуренном маленьком кафе. На крошечной сцене «непричесан, как лес, неуютен, как цепи», он извлекал из гитары дивные звуки. И были в них:
...То ночная дорога, то битва,
то злая веселость, а то
колыбельная песня...
Но кончил играть гитарист и, отрешенный, пошел от столика к столику с мелкой тарелкой...
Поэт потрясен высоким искусством артиста и выпадающей ему унизительной платой за него. Сострадание, боль звучат в этих стихах:
Я помню,
я помню все время
того гитариста!
Я чувствую собственной кожей, как медленно-медленно в прокуренном напрочь кафе под названьем «Фламенго» на маленькой сцене я сам коченею от боли.
Пожалуй, в нынешней поэзии не так уже много примеров, когда бы поэт столь естественно чувствовал себя в стихии разговорной речи, когда эта стихия стала бы особенностью, важным компонентом поэтического стиля. Рождественский охотно предоставляет слово своим героям, умело передавая своеобразие их речи, например, в стихотворениях «Признание кинодублера», «Хиппи». В его стихах и поэмах часты как прямые, так и внутренние диалоги.
Но живая речь, помогающая точнее передать характер человека, смену настроений, таит и опасности. Своей непосредственностью она стремится расковать стих, и, когда она не очень строго связана размером, появляется как бы в первозданном виде, в импровизационной неприбранности, нужно очень точно чувствовать упругость слова, внутреннюю музыку фразы, иметь запас дыхания, чтобы речевой поэтический поток не обмелел, не распался на ручейки. В стихах Р. Рождественского слышатся порой отголоски уличного разговора, житейской беседы, интонации популярной песни или неторопливая плавность эпической речи, напряженное ораторское слово. Подчас старая форма устной речи, сомкнутая с острой современной темой, как бы видоизменяется. Разговорная мозаика превращается в стройное многоголосье, создающее звуковой образ дня. Житейское, обыденное перерастает в жизненно-значимое.
Взять, к примеру, стихотворение «Базар того года». Послевоенная толкучка, где продается всякая всячина — «шинель новехонькая», ушанки — «три кило ворсу», валенки. Базар, где снуют, торгуются, спорят, громогласно, нараспев расхваливают свой товар люди. Тут же собрал толпу зевак доморощенный фокусник:
Старичок старался!
Мелькали пальцы сухонькие... «Э-гей!
Кому
фокусы!
Недорого беру...»
И вот в эту веселую сутолоку врывается пронзительная, щемящая нота — в толпе зевак стоит малыш, зачарованно верящий во всемогущество фокусника:
А мальчишка — замерший,
как громом поражен, — вдруг сказал:
— Дедушка...
Продай... мне фокус...
Чтоб в конце фокуса..,
папа...
пришел».
Смотри, как дышит эта ночь. Звезда, уставшая светить, упала,
обожгла плечо...
Чо?
А сколько музыки в степях, в предутреннем дрожанье рос...
Брось!
«Случайный знакомый», с которым ведется разговор, может в жизни принимать разные обличья и говорить подчас куда более пространно и витиевато, но он постоянен в своих устремлениях. В жизни он не столь уж случаен, и поэтому не грех тратить на него саркастический порох. В обойме поэта есть пафос, ирония, насмешка. Он спорит, подтрунивает, высмеивает, язвит, выбирает средства борьбы в зависимости от масштаба зла.
Зримая связь стиховых пластов, совпадение манеры и темперамента поэта подкрепляются и тематическим единством книги, ее публицистической заостренностью. Верность себе, тому, что было заявлено с самого начала, с первых же строк, говорит о цельности поэтической натуры, об органичности таланта.
Родной, дорогой сердцу уголок на земле есть у каждого. И он имеет свои приметы. У Рождественского — это речка Иня, питающаяся родниками детства. И эту родниковую глубинность он ищет в каждом явлении, к которому прикасается душой. В заморском далеке среди столпотворения современных ритмов, в грохоте музыкальной бури он прежде всего улавливает народные напевы «слова, простые, будто семечки», которые лучше, чем что-либо, выражают душу народа.
Непреходяще для поэта богатство русского фольклора. В его поэзии, тяготеющей к традиции Маяковского, нередко отчетливо слышатся — там, где это необходимо, — народные мотивы. Строчки из «Реквиема» подтверждают это: «Ой, зачем ты, солнце красное, все уходишь — не прощаешься? Ой, зачем с войны безрадостной, сын, не возвращаешься?» Хотя здесь используется наиболее досконально разработанная в народной поэзии сложная форма плача, она не только органична в поэме, но и не чужеродна поэзии Рождественского в целом. Прибегнув в данном случае к фольклорной форме, поэт не изменил себе, своей поэзии. Главное в ней — гражданственность, острая публицистичность, наступательность в утверждении нравственных идеалов. Он стремится видеть за словами действие, за внешностью — сущность, за случаем — закономерность.
Среди теорем человеческого бытия для поэта едва ли не главной является та, которая требует «собственною жизнью доказать свои стихи». Это стремление, при всей определенности, не однозначно, оно связано со многими вопросами творческого самочувствия и социальной природы личности — чуткостью гражданской совести, глубиной понимания роли художника, степенью профессиональной оснащенности, искренностью.
В предисловии к сборнику, написанном с добрым вниманием к работе поэта, К. Симонов отмечает его стремление обращаться со своей поэзией к людям, «прямо к ним, открыто и бесстрашно адресоваться со всеми своими мыслями, чувствами, скорбями и радостями, недоумениями и утверждениями».
Эта прямота не освобождает, однако, литераторов от обязанности вести разговор о важном и сложном с достаточной степенью глубины. Одна лишь откровенность беседы и душевность никогда не заглушат потребность в серьезном размышлении, глубоком чувстве: прямота не во всех случаях наилучшее средство высветить мысль, хорошо, когда она дружит с простотой, но в искусстве, писал Станиславский, «чем проще, тем труднее: простое должно быть содержательно: лишенное сущности, оно теряет смысл».
Что греха таить, в последние годы это самое «лишенное содержательности» часто находит приют в песенном жанре. Не случайно авторы иной раз выделяют песни в отдельный раздел. А вот песни Рождественского — естественное продолжение его работы в поэзии, они полноправно соседствуют с его стихами. Вместе с тем они своеобразны, их не спутаешь с песнями других авторов — они имеют свое лицо, хотя написаны в союзе с очень разными композиторами. В этом, конечно, заслуга Рождественского, потому что за последние годы песня как бы отделялась от стихотворного дерева и потеряла многие черты истинной поэзии, хотя не в столь еще далекое время полноправно и органично входила в творчество крупных поэтов.
Нередко прежде приходилась слышать определение популярности иных поэтов, сводившееся в разных модуляциях к одному: эстрадный успех — что означало не только шумный, поверхностный, но и быстротечный, случайный, вызванный умением уловить сиюминутное, артистически подать его в чтении. Жизнь в чем-то подтвердила, а в чем-то и опровергла эти утверждения.
Не будет лишним вспомнить, что интерес к стихам Рождественского зародился задолго до выступлений поэта на эстраде, до первых его песен, — с появлением в середине пятидесятых годов двух его книг, изданных в Карелии, где он тогда шил, и с публикацией в то же время в «Огоньке» фельетонов в стихах «О временно прописанных». Внимание к стихам Р. Рождественского не угасает вот уже два десятилетия; им-то и подводит итог данная книга.
Сборник «За двадцать лет» — явление в поэзии своеобразное и значительное.
Л-ра: Октябрь. – 1975. – № 4. – С. 213-215.
Произведения
Критика
