Мэри Шелли. Девушка-невидимка
(Отрывок)
Это скромное повествование не притязает на сюжетную стройность или развитие положений и характеров; оно лишь небрежный набросок, который почти дословно повторяет рассказ скромнейшего из действующих в нем лиц. Я не стану вдаваться в детали, занимательные лишь благодаря своей исключительности и достоверности, но, сколь возможно кратко, поведаю, как, посетив разрушенную башню, венчающую голый утес над проливом, который разделяет Уэльс и Ирландию, я с удивлением обнаружила, что при всей грубости внешнего облика, выдававшей долгую борьбу со стихиями, внутренним убранством она больше походит на летний павильон, будучи слишком мала, чтобы именоваться иначе. В ней имелся нижний этаж, который служил прихожей, и верхнее жилье, куда вели ступени, проделанные в толще стены. Эта комната была устлана коврами и обставлена изящной мебелью; а главное, над каминной полкой (камин, очевидно, соорудили для защиты помещения от сырости, когда оно приобрело облик, столь далекий от его первоначального назначения) висел, привлекая внимание и возбуждая любопытство, безыскусно написанный акварельными красками портрет; из всего убранства комнаты он наименее соответствовал грубости постройки, уединенности ее расположения и запустению окружающей местности. Акварель изображала прекрасную девушку в самом расцвете юности; на ней было простое платье, отвечавшее нынешней моде (читателю следует помнить, что я пишу в начале восемнадцатого столетия); невинность и ум вкупе с сердечной чистотой и врожденной веселостью придавали ее лицу необычайную прелесть. Она читала один из тех романов in-folio, которые долгое время служили отрадой восторженным и юным; у ее ног лежала мандолина; рядом на большом зеркале сидел попугай; расположение мебели и драпировок свидетельствовало о роскоши жилища, а платье девушки – о домашнем уединении, но вместе с тем выглядело непринужденным и нарядным, словно она хотела кому-то понравиться. Под портретом золотыми буквами было выведено: «Девушка-невидимка».
Блуждая по местности почти необитаемой, сбившись с пути, застигнутая ливнем, я набрела на эту мрачную обитель, которая как будто сотрясалась на ветру и являла собой настоящий символ запустения. Я тоскливо осматривалась и мысленно проклинала мою звезду, что привела меня к развалинам, неспособным защитить от усиливавшейся бури, когда заметила, как в некоем подобии бойницы появилась и столь же внезапно исчезла голова старушки; минуту спустя женский голос пригласил меня войти, и, пробравшись сквозь густые заросли ежевики, скрывавшие дверь, которой я прежде не заметила (настолько искусно природа была здесь использована для маскировки), я встретила приятную пожилую даму, стоявшую на пороге и приглашавшую меня найти убежище внутри.
– Я только что поднялась из нашей хижины неподалеку отсюда, – сказала она, – присмотреть за добром, как и во всякий день, но тут зарядил дождь; почему бы и вам не зайти да не переждать, пока он закончится?
Я собиралась было заметить, что хижина неподалеку отсюда вернее защитила бы от дождевых капель, нежели развалины башни, и спросить мою любезную хозяйку, не являются ли голуби или вороны тем самым «добром», присмотреть за которым она поднялась, но тут мое внимание привлекли циновки на полу и ковер на лестнице. Еще больше я удивилась, увидев комнату наверху; и в довершение всего портрет с диковинной подписью, именовавшей невидимкой ту, кого художник изобразил вполне зримой, пробудил во мне живейшее любопытство; следствием этого, а также моей безмерной почтительности к пожилой женщине и ее врожденной словоохотливости, стало путаное повествование, которое дополнялось моим воображением и исправлялось дальнейшими розысками до тех пор, пока не приобрело следующий вид.
Несколько лет назад, сентябрьским днем, довольно погожим, хотя по многим приметам вечером следовало ожидать бури, в прибрежный городок, милях в десяти от этого места, прибыл некий джентльмен; он изъявил желание нанять лодку, чтобы переправиться в город ***, расположенный милях в пятнадцати дальше по побережью. Небо грозило ненастьем, и никто из рыбаков не отваживался на столь опасное предприятие, пока наконец двое – отец многочисленного семейства, польстившийся на богатое вознаграждение, которое посулил незнакомец, и сын моей хозяйки, ведомый юношеской отвагой, – не согласились пуститься в плаванье. Дул благоприятный ветер, и они надеялись проделать основную часть пути до наступления сумерек и войти в гавань прежде, чем поднимется буря. Они отчалили под ободрительные возгласы рыбаков; что же до незнакомца, то глубокий траур, в который он был облачен, и вполовину не был так черен, как меланхолия, окутывавшая его душу. Казалось, он ни разу в жизни не улыбался; словно бы какая-то невыразимая дума, мрачнее ночи и горше смерти, навечно угнездилась в его груди; он не упомянул своего имени, но один из сельчан признал в нем Генри Вернона, сына баронета, владевшего усадьбой в трех милях от города, в который он направлялся. Усадьба стояла почти заброшенной; но Генри в романтическом порыве посетил ее года три назад, и сэр Питер прожил там пару месяцев минувшей весной.
Лодка двигалась вперед медленнее, чем ожидалось: едва они вышли в море, ветер ослабел, и, чтобы обогнуть мыс, отделявший их от цели, морякам пришлось наряду с парусом прибегнуть к помощи весел. Они были еще очень далеко, когда переменившийся ветер начал набирать силу, задувая неровными, но ожесточенными порывами. Наступила ночь, черная, как копоть, и ревущие волны вздымались и разбивались с чудовищной яростью, грозя поглотить суденышко, дерзнувшее противостать их буйству. Пришлось спустить парус и налечь на весла; одному из людей было поручено вычерпывать воду, а сам Вернон взялся за весло и принялся грести с отчаянной силой, не уступая в этом опытнейшему лодочнику. До приближения бури мореходы то и дело переговаривались между собой; теперь все смолкли, и лишь порой раздавались краткие приказания. Один думал о жене и детях и про себя клял прихоть незнакомца, последствия которой угрожали не только его жизни, но и благополучию его близких; другой боялся меньше, поскольку был юн и отважен; но он усердно выполнял свою работу, и разговаривать ему было некогда; Вернон же, горько сожалея о безрассудстве, из-за которого другим людям пришлось разделить с ним опасность, каковая была бы не столь значительна, если бы касалась его одного, теперь пытался ободрить спутников возгласами, исполненными воодушевления и отваги, и еще сильнее налегал на весло. Лишь человек, вычерпывавший воду, казалось, не был всецело поглощен своим занятием: он то и дело внимательно осматривался по сторонам, как будто силился разглядеть какой-то предмет в бурной пустыне моря. Но там было пусто, виднелись лишь гребни высоких волн, да вдалеке над линией горизонта поднимались тучи, предвещавшие еще большее буйство ветра. Наконец он воскликнул:
– Да, я вижу его! По левому борту! Теперь, если мы сможем добраться вон до того огня, мы спасены!
Оба гребца невольно повернули головы – но лишь безотрадная тьма предстала их взору.
– Вы не можете его видеть, – кричал их товарищ, – но мы приближаемся к нему; и, слава богу, мы переживем эту ночь!
Вскоре он взял весло из рук Вернона, который был слишком изнурен, чтобы продолжать грести. Привстав, моряк принялся высматривать путеводный огонь, обещавший им безопасность, но мерцавший так тускло, что наблюдатель порой говорил: «Я вижу его», а порой: «Ничего не видно»; однако же, когда они продвинулись вперед, огонь забрезжил перед их взорами и разгорался все более ровно и ясно, проливая лучи на мрачные воды, которые и сами понемногу утихали, как будто спокойствие поднималось от океанского лона под воздействием этого мерцающего проблеска.
– Что за путеводный огонь помогает нам в беде? – спросил Вернон, когда люди, которым теперь стало гораздо легче управлять веслами, перевели дыхание и могли ответить на его вопрос.
– Должно быть, это чудесный огонь, – ответил старший из мореходов, – однако он взаправду горит в той старой полуразрушенной башне на вершине скалы, что виднеется над морем. Мы не видывали его до нынешнего лета, а теперь он виден каждую ночь, по крайней мере, если нарочно высматривать; а из нашей деревни его не видать – ведь он горит в таком захолустном месте, к которому никто не станет приближаться, разве что случайно, как мы с вами. Одни говорят, что его зажигают ведьмы, другие – что контрабандисты; но, насколько мне известно, кто бы ни отправлялся туда на поиски, не нашел ничего, кроме голых башенных стен. Днем все было пусто, ночью – темно; не было видно никакого огня, пока мы находились там, хотя он горел довольно ярко, когда мы вышли в море.
– Я слыхал, – заметил молодой моряк, – будто его зажигает призрак девушки, которая в этих краях лишилась сердечного друга; он потонул, а тело его нашли у подножия башни; у нас ее называют Девушкой-невидимкой.
К этому моменту путешественники достигли пристани у подножия башни. Вернон бросил взгляд наверх – огонь горел по-прежнему. С некоторыми усилиями, сквозь буруны и непроглядную тьму, они сумели причалить и вытащили свое суденышко на берег; затем взобрались наверх по обрывистой тропке, поросшей бурьяном и мелколесьем, и, ведомые более опытными рыбаками, приблизились к входу в башню; ни дверей, ни ворот там не обнаружилось, и все кругом было мрачным, будто гробница, безмолвным и холодным, будто смерть.
– Это не дело, – произнес Вернон. – Конечно, хозяйка зажжет нам огонь, если не покажется сама, и выведет нас из мрака к жизни и спокойствию.
– Мы поднимемся в верхнюю комнату, – сказал моряк, – если только я сумею отыскать разрушенные ступени. Но, ручаюсь, вы не найдете там ни Девушки-невидимки, ни ее огня.
– Поистине, романтическое приключение самого неприятного свойства, – оступившись, пробормотал Вернон. – Та, что зажигает огонь, вероятно, уродлива и стара, иначе она была бы более учтивой и радушной.
С большим трудом, заработав немало синяков и ссадин, путешественники наконец сумели взобраться на верхний этаж; но там было пусто и голо, и им поневоле пришлось растянуться на жестком полу, когда усталость, душевная и телесная, погрузила их в беспамятство.
Сон мореходов был долгим и крепким. Вернон же забылся всего на час; затем, стряхнув дремоту и сочтя невозможным спать на столь жестком ложе, поднялся и уселся внутри незастекленного отверстия в стене, заменявшего окно; там не оказалось даже грубой скамьи, и он прислонился спиной к бойнице, чтобы хоть как-нибудь отдохнуть. Он позабыл об опасности, таинственном огне и его незримой хранительнице; его мысли сосредоточились на собственной ужасной судьбе и невыразимой тоске, обосновавшейся, словно ночной кошмар, в его сердце.
Произведения
Критика
