Синклер Льюис. Главная улица
(Отрывок)
(Жизнь Кэрол Кенникот)
Джеймсу Брэнчу Кэмпбеллу и Джозефу Хергесгеймеру
ПРЕДИСЛОВИЕ
Вот городок в несколько тысяч жителей, среди полей пшеницы и кукурузы, молочных ферм и рощ. Это — Америка.
В нашем рассказе городок называется Гофер-Прери, штат Миннесота. Но его Главная улица — это продолжение Главной улицы любого другого городка. История наша была бы той же в Огайо или Монтане, в Канзасе, Иллинойсе или Кентукки, и немногим изменилась бы она в штате Нью-Йорк или на холмах Каролины.
Главная улица — вершина цивилизации. Для того, чтобы вот этот форд мог стоять перед галантерейным магазином, Ганнибал вторгался во владения римлян и Эразм писал свои трактаты в монастырях Оксфорда. То, что бакалейщик Оле Йенсон говорит банкиру Эзре Стоубоди, должно быть законом для Лондона, Праги и никому не нужных островов, затерянных в океане. То, чего Эзра Стоубоди не знает и не одобряет, — это ересь, которую не к чему знать и над которой не подобает размышлять. Наша железнодорожная станция — высшее достижение архитектуры. Годичный оборот Сэма Кларка, торговца скобяным товаром, — предмет зависти всех четырех округов, составляющих Благословенный край.
Во «Дворце роз» идут утонченно чувствительные фильмы; в них есть мораль и благопристойный юмор.
Таковы основы наших здоровых традиций; таков наш незыблемый символ веры. И разве не выказал бы себя чуждым американскому духу циником тот, кто изобразил бы Главную улицу иначе или смутил граждан предположением, что возможен и иной символ веры?
ГЛАВА ПЕРВАЯ
I
На одном из холмов над Миссисипи, где два поколения назад кочевали индейцы-чиппева, стояла девушка. Ее фигура четко вырисовывалась на фоне василькового северного неба. Индейцев она уже не видела. Она видела мукомольные заводы и мерцающие окна небоскребов в Миннеаполисе и Сент-Поле. Она не думала ни об индианках, ни о краснокожих носильщиках, ни о белых скупщиках пушнины, чьи тени витали вокруг нее. Мысли ее были об ореховой пастиле, о пьесах Брие, о том, почему стаптываются каблуки, и о том, что преподаватель химии обратил внимание на ее новую, закрывающую уши прическу.
Ветер, пролетевший тысячи миль над возделанными нивами, раздувал на ней юбку из тафты, создавая линии столь грациозные и полные такой живой и динамичной красоты, что сердце случайного наблюдателя на дороге сжалось бы от задумчивой грусти при виде этой воздушности и свободы. Она подняла руки, откинулась назад под ветром; ее платье развевалось и трепетало, из прически выбилась прядь волос. Девушка на вершине холма. Доверчивая, восприимчивая, юная. Впивающая воздух с такой же жадностью, с какой она готова была впитывать жизнь. Извечная грустная картина чего-то ожидающей молодости.
Это Кэрол Милфорд, убежавшая на часок из Блоджет-колледжа.
Дни пионеров, дня сельских красоток в капорах и медведей, которых убивали на вырубках топорами, ушли в прошлое еще дальше, чем Камелот. И теперь дух этой мятущейся страны, которую называют американским Средним Западом, олицетворяет своенравная девушка.
II
Блоджет-колледж находится на окраине Миннеаполиса. Это оплот здоровой религиозности. Он все еще борется с новомодными ересями Вольтера, Дарвина и Роберта Ингерсолла. Благочестивые семьи Миннесоты, Айовы, Висконсина, Северной и Южной Дакоты посылают сюда своих детей, и Блоджет оберегает их от развращающего влияния университетов. Из его стен вышло много милых девушек, молодые люди — любители пения и даже одна учительница, которой нравятся Мильтон и Карлейль. Так что четыре года, которые провела здесь Кэрол, не пропали даром. Небольшие размеры школы и малочисленность соперников позволяли ей свободно проявлять свою опасно многостороннюю натуру. Она играла в теннис, устраивала скромные вечеринки, участвовала в специальном семинаре по изучению драмы, флиртовала, состояла членом десятка обществ, занимавшихся разными искусствами и усвоением тех сложных вещей, которые называются «общей культурой».
В ее группе были две или три девушки красивее ее, но не было ни одной более увлекающейся. Она выделялась усердием и в занятиях и в танцах, хотя среди трехсот студентов Блоджета многие отвечали лучше или танцевали бостон более плавно. Каждая клеточка ее тела — тонкие запястья, нежная, как айвовый цвет, кожа, наивные глаза, черные волосы — все это было полно жизни.
Другие девушки в дортуаре удивлялись ее миниатюрности, когда видели ее в неглиже или выбегающей из — под душа. Тогда она казалась вдвое меньше, чем можно было предположить, прямо хрупкий ребенок, нуждающийся в бережной заботе и ласке. «Неземная натура, — шептали о ней подруги. — Утонченная душа». Но она сама излучала столько энергии, так смело и уверенно тянулась навстречу всему доброму и светлому, что была куда подвижнее и неутомимее тех неуклюжих девиц в рубчатых шерстяных чулках на толстых икрах и синих спортивных костюмах, которые с топотом скакали по гимнастическому залу на тренировках Блоджетской женской баскетбольной команды.
Даже когда она бывала утомлена, ее темные глаза внимательно следили за окружающим. Она еще не знала, как бессознательно жесток и высокомерно туп может быть мир, но если бы ей и пришлось столкнуться с этими его мрачными свойствами, ее взгляд не стал бы от этого ни скучным, ни угрюмым, ни слезливо страстным.
Несмотря на всю восторженность Кэрол, несмотря на ее привлекательность, в нее хоть и влюблялись, но побаивались ее. Даже когда она с особым увлечением пела гимны или замышляла какую-нибудь выходку, она все-таки сохраняла вид слегка надменный и скептический. Правда, она была доверчива — прирожденная обожательница героев; но она непрестанно все проверяла и исследовала. Чем бы она ни стала в дальнейшем, она никогда не была бы пассивной.
Разнообразие ее интересов постоянно заводило ее в тупик. По очереди она открывала в себе то замечательный голос, то талант к игре на рояле, то драматические способности, то писательские, то организаторские. Она неизменно разочаровывалась, но всегда воспламенялась снова и увлекалась то студентами-добровольцами, готовившими себя в миссионеры, то писанием декораций для драматического кружка, то хлопотами о рекламе для издававшегося в колледже журнала.
Особенно неотразима она была однажды в воскресенье, когда играла в церковном оркестре. Из глубины сумрака ее скрипка подхватывала тему органа, и отблеск свечей обрисовывал девушку в ее прямом, золотистом платье, со смычком в изогнутой руке, со строго сжатыми губами. В тот день все мужчины были увлечены религией и Кэрол.
На последнем курсе она стала всерьез задумываться над тем, как все ее многочисленные начинания и частичные успехи могли бы пригодиться ей в будущей карьере. Каждый день на ступенях библиотеки или в зале главного здания колледжа студентки толковали о том, что они будут делать по окончании курса. Девушки, которые были уверены, что им просто предстоит выйти замуж, с серьезным видом рассуждали о шансах на успех в деловом мире. Те же, которые знали, что им придется работать, намекали на мифических женихов. Что касается Кэрол, то она была сирота. Единственной близкой ее родственницей была сестра, слащавая особа, жена оптика из Сент-Пола. Большую часть денег, оставшуюся от отца, Кэрол уже истратила. И она не была влюблена, то есть влюблялась не часто и ненадолго. Она собиралась жить своим трудом.
Но что это будет за труд, как она завоюет мир — главным образом для блага самого мира, — ей было неясно. Большинство еще не помолвленных девушек предполагали пойти в учительницы. Их можно было разделить на два разряда; на легкомысленных молодых особ, заявлявших, что они бросят «мерзкую классную комнату и чумазых детей» в ту же минуту, как им представится случай выйти замуж, и на прилежных дев, широкобровых и пучеглазых, которые во время молитвы просили бога «направить их стопы по стезе полезного служения». Ни те, ни другие не привлекали Кэрол. Первые казались ей неискренними (в ту пору это было ее излюбленным словечком). Серьезные же девицы своей верой в спасительную роль латинской грамматики могли, по ее мнению, наделать зла не меньше, чем добра.
Несколько раз на последнем курсе Кэрол окончательно решала то изучать юриспруденцию, то писать киносценарий, то сделаться сестрой милосердия или же выйти замуж за неведомого героя.
Потом ее коньком стала социология.
В колледже появился новый преподаватель социологии. Он был женат и поэтому «табу»; но он приехал из Бостона, он жил среди поэтов, социалистов, евреев и меценатствующих миллионеров в университетском квартале Ныо-Йорка, и у него была красивая, белая, сильная шея. Он водил хихикающий класс по тюрьмам, благотворительным учреждениям и конторам по найму в Миннеаполисе и Сент-Поле. Бредя в хвосте группы, Кэрол возмущалась бестактным любопытством других, их манерой разглядывать бедняков, как зверей в зоологическом саду. Поднеся руку ко рту, она больно пощипывала нижнюю губу, сердясь и с удовольствием ощущая себя не такой, как другие, а истинной поборницей свободы.
Ее однокурсник Стюарт Снайдер, неглупый плечистый парень в серой фланелевой рубашке, порыжелом черном галстуке бабочкой и форменной зеленой с красным фуражке, проворчал, когда они плелись за другими по грязи скотных дворов Сент-Пола:
— Надоело мне это школьное дурачье. И чего они так задаются! Поработали бы на ферме, как я! Даже эти рабочие выше их на целую голову.
— А я люблю простых рабочих, — оживилась Кэрол.
— Только вы не должны забывать, что простые рабочие вовсе не считают себя «простыми»!
— Вы правы. Извините!
Кэрол подняла на него глаза, сиявшие восторгом самоуничижения.
Ее глаза с любовью взирали на мир. Стюарт Снайдер покосился на нее. Он порывисто сунул в карманы свои большие красные кулаки, потом так же порывисто выдернул их обратно, наконец решительно разделался с ними, заложив руки за спину, и пробормотал, запинаясь:
— Я знаю. Вы понимаете людей. А большинство наших… Послушайте, Кэрол, вы могли бы много сделать для людей.
— Как?
— М-м-м… ну, скажем… проявляя к ним сочувствие и вообще… если бы вы… например, если бы вы были женой адвоката. Вы понимали бы его клиентов. Вот я собираюсь стать адвокатом. Я готов признать, что иногда у меня не хватает сочувствия к другим. Я бываю с людьми до того нетерпелив, что еле переношу весь этот балаган. Вы были бы счастьем для слишком серьезного по натуре человека. Вы сделали бы его более… как бы это сказать… более отзывчивым!
Его слегка выпяченные губы и глаза мастифа умоляли ее позволить ему продолжать. Но она уклонилась от его слишком бурных излияний, воскликнув:
— Взгляните-ка на этих несчастных овец! Ведь их тут целые миллионы.
И она поспешила вперед.
Стюарт не интересовал ее. У него не было красивой белой шеи, и он никогда не вращался в среде знаменитых реформаторов. Ей вдруг захотелось жить где-нибудь в предместье, в келье, как монахини — только чтобы не надо было носить черную рясу, — быть доброй, читать Бернарда Шоу и усиленно просвещать целую армию благодарных бедняков.
Дополнительное чтение социологической литературы натолкнуло ее на книгу об улучшении жизни в небольших городах — о зеленых насаждениях, о любительских спектаклях и клубах для девушек. В книге были фотографии газонов и садовых изгородей во Франции, Новой Англии, Пенсильвании. Она взялась за эту книгу небрежно, с легким зевком, который с изяществом кошечки прикрыла кончиками пальцев.
Но вот она погрузилась в чтение, усевшись под окном, подобрав стройные, в тонких чулках, ноги и подперев коленями подбородок. Читая, она поглаживала атласную подушечку. Ее окружало изобилие украшений, затоплявших каждую комнату Блоджет-колледжа. Обитый кретоном диванчик в оконной нише, фотографии студенток, гравюра Колизея, маленькая жаровня и десятки подушечек, вышитых, отделанных бисером, разрисованных. Совсем не к месту казалась здесь миниатюра «Танцующей вакханки» — единственный след пребывания в этой комнате самой Кэрол. Все остальное она унаследовала от прежних поколений учащихся.
Для нее этот трактат об улучшении жизни в городках был как бы частью окружающего ее мещанского быта. Но вдруг она перестала отвлекаться, целиком ушла в книгу и прочла ее до половины, прежде чем трехчасовой звонок позвал ее на урок английской истории.
Она вздохнула. «Вот и дело для меня после колледжа! Я примусь за какой-нибудь из этих городков в прериях и сделаю его прекрасным. Буду его вдохновительницей. Для этого, пожалуй, всего проще стать учительницей… но не такой учительницей, как они… Я не хочу тупой зубрежки… Почему на Лонг-Айленде все пригороды можно было превратить в сады? И почему ни одна душа не подумала о безобразных городишках, здесь, на Северо-Западе? Тут знают только молитвенные собрания да детские библиотеки. Я заставлю разбить в городе бульвар, построить изящные коттеджи и проложить красивую Главную улицу».
С торжествующим видом сидела она на уроке, представлявшем собой типичное для Блоджета состязание между скучным преподавателем и непослушными двадцатилетними детьми. Победителем выходил преподаватель, так как его противникам приходилось отвечать на вопросы, тогда как их коварные ловушки он всегда мог обойти встречным вопросом: «А вы справлялись об этом в библиотеке? Нет? Тогда, может, попробуете справиться?»
Преподаватель истории раньше был священником. В этот день он был настроен саркастически. Он обратился к Чарли Холмбергу, поглощенному интересной забавой:
— Ну, Чарльз, я, пожалуй, позволю себе прервать вашу несомненно увлекательную охоту за этой зловредной мухой и попрошу вас рассказать, что вы знаете о короле Иоанне!
Затем он в течение трех приятных для него минут убеждался в том, что никто из группы не помнит точной даты Великой хартии вольностей.
Кэрол не слушала его. Она заканчивала крышу над полукирпичным зданием городской ратуши. В городке нашелся один человек, не оценивший ее проекта извилистых улиц и аркад, но на заседании муниципального совета она разбила своего противника в пух и прах.
III
Кэрол плохо знала городки в прериях, хотя и родилась в Миннесоте. Ее отец, улыбающийся и небрежно одетый, ученый и насмешливо-ласковый человек, был родом из Массачусетса. Все годы ее детства он был судьей в Манкейто — городке, отнюдь не типичном для прерий; тенистыми улицами, живописным сочетанием белого и зеленого он напоминает скорее Новую Англию. Манкейто расположен между горами, и рекой Миннесотой, близ Тропы Сиу, где первые поселенцы заключали договоры с индейцами, а похитители скота во весь опор удирали от гнавшихся за ними конных отрядов.
Карабкаясь по крутому берегу этой темной реки, Кэрол жадно слушала ее сказки о широких просторах Запада» о желтой воде и белых бизоньих костях; о пристанях, о поющих неграх и высоких пальмах на Юге — там, далеко, куда из века в век таинственно катятся эти воды. Кэрол слышала тревожный колокол и тяжелое пыхтение высокотрубных речных пароходов, шестьдесят лет назад терпевших крушения на песчаных милях. На палубе она видела миссионеров, игроков в высоких цилиндрах и дакотских вождей, закутанных в красные одеяла… Слышала далекие ночные гудки за излучиной реки и всплески воды под гребными колесами, отдававшиеся в соснах по берегам, видела отсветы на черной струящейся воде…
Семья Кэрол жила замкнуто, но не скучно. Рождество было праздником с сюрпризами и подарками; оно отмечалось импровизированными веселыми и смешными переодеваниями. Звери в домашней мифологии Милфордов были не гнусными ночными чудовищами, которые выскакивают из шкафа и пожирают маленьких девочек, а доброжелательными быстроглазыми созданиями: это ручной «Теплячок», косматый и синий, он живет в ванной и быстро прибегает, если нужно согреть маленькие ножки; ржавая керосинка, которая мурлычет и знает всякие истории; «Поскокиш», готовый поиграть с детьми до завтрака, если они выпрыгнут из кроваток и закроют окно при первых звуках той песенки, что напевает отец, когда бреется.
Согласно педагогическим принципам судьи Милфорда, дети могли читать все, что им заблагорассудится, и в его библиотеке с коричневыми обоями Кэрол поглощала Бальзака и Рабле, Торо и Макса Мюллера. Буквы отец показывал им по корешкам энциклопедии. Случалось, вежливый гость осведомлялся, как подвигается умственное развитие «малюток», и бывал ошеломлен, когда дети с серьезнейшим видом начинали твердить: «А-Ант, Ант-Аус, Аус-Бис, Бис-Ван, Ван-Вас».
Мать Кэрол умерла, когда девочке было девять лет. Года через два отец отказался от судебной деятельности и переселился с семьей в Миннеаполис. Еще через два года умер и он. Старшая сестра Кэрол, суетливая, щедрая на советы, стала для нее чужой еще в то время, когда они жили под одной кровлей.
Свободе этих ранних грустных и веселых дней и независимости от родственников Кэрол была обязана своим постоянным стремлением отличаться-от торопливых, деловитых, пренебрегающих книгами людей. У нее выработалась привычка оставаться сторонним наблюдателем их суеты даже тогда, когда она сама принимала в ней участие. Но, избрав своим поприщем планировку городов, она с удовлетворением отметила, что сама готова теперь стать быстрой и деловитой.
IV
Через месяц честолюбивые планы Кэрол потускнели. Она опять сомневалась, стоит ли ей идти в учительницы. Ей казалось, что у нее не хватит сил тянуть повседневную лямку. Она не могла представить себе, как она будет стоять с мудрым и решительным видом перед ухмыляющимися детьми. Но желание создать прекрасный город в ней сохранилось. Встречая заметку о женских клубах в маленьких городах или фотографический снимок какой-нибудь уходящей вдаль Главной улицы, она испытывала чувство смутной тоски и обиды, словно у нес отнимали любимую работу.
По совету преподавателя английского языка она остановилась на изучении библиотечного дела в одной из школ Чикаго. Ее воображение яркими красками рисовало ей новый план. Кэрол видела, как она уговаривает детишек читать чудесные сказки, помогает молодым людям выбирать книги по технике, вежливо беседует со стариками, нетерпеливо требующими газет. Она светоч библиотеки, непререкаемый литературный авторитет; ее приглашают на обеды с поэтами и путешественниками, она читает доклад на собрании выдающихся ученых…
V
Последний факультетский бал перед актовым днем. Через пять дней их завертит вихрь выпускных экзаменов.
В дом ректора навезли пальм, придавших ему вид благопристойного похоронного бюро, а в библиотеке, небольшой комнате с глобусом и портретами Уитьера и Марты Вашингтон, студенческий оркестр играл отрывки из «Кармен» и «Мадам Баттерфляй». От музыки и мыслей о скором расставании у Кэрол кружилась голова. Пальмы казались ей джунглями, свет электрических лампочек под розовыми абажурами превращался в опаловое сияние, а сверкающий очками факультетский совет представлялся ей сонмом олимпийцев. Ей было немного грустно при виде бесцветных девиц, с которыми она «всегда собиралась подружиться», и десятка молодых людей, готовых влюбиться в нее.
Но поощряла она только Стюарта Снайдера. Он выглядел гораздо мужественнее остальных. Смуглый, почти такого же теплого коричневого тона, как его новый, купленный готовым, костюм с подложенными плечами. Она сидела со Стюартом за чашкой кофе и пирогом с курятиной возле груды преподавательских галош в гардеробной под лестницей, и когда до них долетела заглушённая музыка, он прошептал:
— Просто невыносимо так вот расстаться после этих четырех лет… самых счастливых лет в жизни.
Ей было понятно его чувство.
— О да! Подумать только, что через несколько дней мы разъедемся и со многими из наших никогда больше не увидимся.
— Кэрол, вы должны выслушать меня! Вы всегда увиливаете, когда я пытаюсь поговорить серьезно, но вы должны меня выслушать. Я стану видным адвокатом, может быть, судьей, и вы мне нужны, я оберегал бы вас…
Его рука охватила ее плечи. Вкрадчивая музыка усыпила в ней чувство независимости.
— Вы заботились бы обо мне? — грустно спросила Кэрол.
Она коснулась его руки. Рука была горячая и крепкая.
— Еще бы! Мы бы… о боже мой, мы бы чудно жили с вами в Янктоне — я там решил обосноваться…
— Но и я хочу избрать себе какое-нибудь занятие В жизни…
— Устроить уютный дом, растить славных ребятишек и водить знакомство с приятными семьями-может ли быть занятие лучше?
Это был извечный ответ мужчины женщине с беспокойным духом. Так говорили продавцы дынь с юной Сафо. Так говорили военачальники с Зенобией. И точно так же в сырой пещере среди обглоданных костей косматый поклонник убеждал защитницу матриархата. И Кэрол словами Блоджет-колледжа, но голосом Сафо ответила:
— Конечно. Я знаю. Это, пожалуй, верно. По правде сказать, я люблю детей. Но есть столько женщин, которые могут заниматься хозяйством, а я… Ведь, окончив колледж, хочется применить свои знания для общей пользы.
— Я понимаю, но вы можете использовать их с таким же успехом дома. И право же, Кэрол, только представьте себе, как мы ясным весенним вечером с детворой едем в машине на пикник…
— Да-а…
— Или зимой на санках, или ловим рыбу…
Тра-ла-ла-ла-ла!.. Оркестр вдруг грянул «Солдатский хор», и она запротестовала:
— Нет, нет! Вы страшно милый, но я хочу что-нибудь делать. Я сама себя не понимаю, но я хочу… всего, всего на свете! Может быть, я не способна петь или писать, но я надеюсь, что могу много сделать, работая в библиотеке. Представьте, вот я помогла в занятиях какому-нибудь юноше, и из него вышел великий художник! Я хочу! Непременно! Во что бы то ни стало я этого добьюсь! Милый Стюарт, я не могу ограничить себя мытьем посуды!
Еще две минуты, две томительные минуты, и их уединение было нарушено смущенной парочкой, также искавшей идиллического убежища в каморке для галош…
После выпускного акта она больше не видела Стюарта Снайдера. Она писала ему раз в неделю — в течение месяца.
VI
Кэрол провела год в Чикаго. Ее занятия по каталогизации, регистрации, работе со справочниками были легки и не слишком снотворны. Она наслаждалась Институтом искусств, симфонической и камерной музыкой, театром и классическим балетом. Она чуть не бросила библиотечное дело ради того, чтобы самой приобщиться к сонму юных дев, танцующих в газовых пачках при лунном свете… Она побывала на вечеринке в настоящей художественной студии — с пивом, папиросами, стрижеными девицами и какой-то русской еврейкой, певшей «Интернационал». Нельзя сказать, чтобы присутствие Кэрол было замечено представителями богемы. Она оробела, почувствовала себя невеждой и была шокирована свободой манер, к которой годами стремилась. Но она слышала и запомнила споры о Фрейде, Ромене Роллане, синдикализме, о Всеобщей конфедерации труда, о феминизме и подневольном положении женщины, о китайской лирике, национализации горной промышленности, «христианской науке» и рыбной ловле на Онтарио.
Она ушла домой, и это было начало и конец ее жизни среди богемы.
У мужа ее сестры был родственник, который жил в Уиннетке, и однажды в воскресенье он пригласил ее на обед. Обратно она шла через Уилмет и Эвенстон, открывала там новые формы пригородной архитектуры и вспоминала свою мечту о возрождении маленьких городов. Она даже решила оставить работу в библиотеке и неким чудом — она сама не знала, каким — превратить один какой-нибудь городок в живописное скопление староанглийских домиков и восточных бунгало.
Но на следующий день ей пришлось читать на библиотечных курсах реферат на тему о собирательном индексе; она так увлеклась прениями, что забыла про планировку городов, и осенью очутилась в публичной библиотеке Сент-Пола.
VII
В сент-полской библиотеке Кэрол работала без уныния, но и без особого подъема. Мало-помалу она должна была сознаться себе, что не оказывает влияния на человеческие жизни. Вначале при общении с читателями она выказывала усердие, которое могло бы сдвинуть горы. Но эти упрямые горы вовсе не хотели, чтобы их сдвигали! Когда она работала в зале периодики, читатели не просили ее указать им, статьи о каких-либо высоких материях. Они только бурчали: «А есть у вас «Кожевенное дело» за февраль?» Когда же она дежурила на выдаче книг, просьба, с которой к ней обращались, звучала чаще всего так: «Дайте мне что-нибудь поинтереснее про любовь — мой муж уезжает на неделю».
Кэрол нравились ее сослуживцы, она гордилась их деятельностью. Она прочитала кипы книг — только потому, что они попадались под руку, — чуждых ее легкой, подвижной натуре: тома по антропологии со множеством напечатанных мелким шрифтом построчных примечаний парижских имажистов, индийские рецепты приготовления соуса кэрри, описания путешествий на Соломоновы острова, теософию с современными американскими новшествами, исследования о доходности недвижимого имущества.
Она много гуляла, уделяла внимание туфлям и диете. И все-таки никогда не чувствовала, что живет.
Она ходила на танцевальные вечеринки и ужины к знакомым по колледжу. Иногда сдержанно танцевала уанстеп, иногда же в тоске по проходящей мимо жизни плясала, как вакханка, сверкая глазами, вытянув шею и быстро скользя по комнате.
За три года работы в библиотеке мужчины неоднократно оказывали ей настойчивое внимание: кассир меховой фирмы, учитель, репортер, мелкий железнодорожный служащий. Никто из них не вызывал у нее интереса. Долгие месяцы ни один мужчина не выделялся из массы. Потом у Марбери она встретилась с доктором Уилом Кенникотом.
ГЛАВА ВТОРАЯ
I
Когда в воскресенье вечером Кэрол брела на ужин к Марбери, она чувствовала себя грустной, слабой и одинокой. Миссис Марбери была соседка и приятельница сестры Кэрол, а мистер Марбери — разъездной агент страхового общества. Их дом славился бутербродно-салатно-кофейными ужинами, а на Кэрол хозяева смотрели как на представительницу искусства и литературы. Только она способна была оценить граммофонную пластинку Карузо или привезенный мистером Марбери из Сан-Франциско китайский фонарь. Кэрол видела, что Марбери очарованы ею, и потому находила их очаровательными.
В этот сентябрьский воскресный вечер на ней было кружевное платье на бледно-розовом чехле. Недолгий сон стер легкие линии усталости вокруг ее глаз. Она была молода, наивна и возбуждена вечерней прохладой. Сбросив пальто на стул в передней, она влетела в зеленую плюшевую гостиную. Хозяева и гости старались поддерживать оживленный разговор. Она увидела перед собой мистера Марбери, школьную учительницу гимнастики, управляющего местным отделением Северной железной дороги, молодого адвоката. Но был тут также и незнакомый ей человек — грузный, высокий мужчина лет тридцати шести или семи, с тусклыми каштановыми волосами, властным ртом и добрым взглядом, внимательно следившим за всем окружающим. В одежде его не было ничего примечательного.
Мистер Марбери прогудел:
— Кэрол, подите сюда и познакомьтесь с доком Кенникотом, доктором Уилом Кенникотом из Гофер — Прери. Он производит все освидетельствования при страховании в этом медвежьем углу и, говорят, умеет неплохо и лечить!
Пробираясь к незнакомцу и бормоча невнятное приветствие, Кэрол припомнила, что Гофер-Прери — городок с тремя тысячами жителей среди пшеничных полей Миннесоты.
— Рад познакомиться, — сказал ей доктор Кенникот.
У него была сильная рука с мягкой ладонью. На тыльной стороне кожа огрубела, и на ее красном загаре выступали золотистые волоски.
Он посмотрел на Кэрол с каким-то приятным удивлением. Она высвободила руку и пролепетала:
— Мне надо на кухню — помочь миссис Марбери.
Больше она с ним не говорила, пока не поджарила хлебцы и не раздала бумажные салфетки, после чего Марбери поймал ее, закричав:
— Будет вам суетиться! Подите сюда, присядьте и расскажите нам что-нибудь забавное.
Он усадил ее на диван рядом с доктором Кенникотом, который неопределенно поглядывал кругом и сутулил могучие плечи, словно недоумевая, чего от него хотят. Когда хозяин дома оставил их, Кенникот как бы пробудился:
— Марбери говорит, что вы очень важная персона в публичной библиотеке. Вот уж не ожидал: вы для этого как будто слишком молоды. Я думал, что вы совсем девочка, может быть, даже еще учитесь в колледже!
— Что вы, я ужасно стара! Мне скоро придется красить губы, и каждое утро я ожидаю, что найду у себя седой волос.
— Ого! Так вы действительно очень стары. Пожалуй, слишком стары, чтобы быть моей внучкой!
Так в аркадской долине коротали часы нимфа и сатир. Именно так, а не медовыми пентаметрами беседовали в тенистой аллее прекрасная Элейн и престарелый сэр Ланселот.
— Вам нравится ваша работа? — спросил доктор.
— Работа приятная, только иногда я чувствую себя отрезанной от жизни за этими стальными стеллажами и грудами карточек с красными штампами.
— Вам не надоел город?
— Сент-Пол? Как! Вам он не нравится? Разве можно представить себе что-нибудь более живописное, чем вид с Верхней авеню на обрывы Миссисипи за Нижним городом и фермы, рассыпан-ные по склонам вдали?
— Все это так, но… Правда, я прожил в Сент-Поле и Миннеаполисе девять лет, окончил здесь университет и стажировал в миннеаполисской больнице, но все-таки… как бы вам сказать… здесь не сойтись так с людьми, как у нас дома. Я чувствую, что кое-что значу в делах Гофер-Прери, а в большом городе с двумя-тремястами тысячами жителей ты все равно что блоха на спине у собаки. А потом я люблю поездки по деревням и охоту. А вы вообще знаете Гофер-Прери?
— Нет, я только слыхала, что это славный городок.
— Славный? Скажу по совести… Конечно, я, может быть, пристрастен, но я видел множество городов — я однажды ездил на медицинский съезд в Атлантик-сити и провел около недели в Нью-Йорке! Но я никогда не видел города с более предприимчивым населением, чем Гофер-Прери. Брэзнаган — вы знаете? — автомобильный король — происходит из Гофер-Прери! Там он родился и воспитывался. И это чертовски красивый город. Много зелени — клены, тополя, — и два живописнейших в мире озера тут же, под самым городом. У нас уже есть семь миль настоящих тротуаров, и с каждым днем прокладываются новые… А ведь сколько городишек довольствуются дощатыми мостками! Мы не из таких, уверяю вас.
— В самом деле?
(Почему подумала она о Стюарте Снайдере?)
— У Гофер-Прери большая будущность. Вокруг — лучшие молочные фермы и пахотные участки в штате; земля уже сейчас идет по полтора доллара за акр, а лет через десять, я уверен, дойдет до двух с четвертью!
— А… Скажите, вы любите свою работу?
— Не могу себе представить лучшей. Приходится много бывать на воздухе, а для разнообразия можно и на приеме посидеть.
— Я не в этом смысле. Я хочу сказать, она, верно, доставляет столько возможностей проявить сочувствие к людям?
Доктор Кенникот пренебрежительно усмехнулся.
— О, эти немцы-фермеры не нуждаются в сочувствии! Все, что им требуется, — это ванна и хорошая доза английской соли.
Заметив, что Кэрол поморщилась, он поспешно переменил тон:
— Я хочу сказать… я не хотел бы, чтобы вы приняли меня за старого коновала, который от всех болезней лечит английской солью и хиной. Но, знаете, мои пациенты — все больше заскорузлые фермеры, и с ними сам поневоле сделаешься толстокожим.
— Мне кажется, что врач может изменить облик всего общества, если только он хочет этого и ставит перед собой известные цели. Обычно он единственный образованный человек в округе, так ведь?
— Это верно, но, боюсь, большинство из нас быстро покрываются ржавчиной. Нас заедает повседневная рутина: роды, тифы и вывихнутые ноги… Нам нужны женщины вроде вас, которые бы нас тормошили. Вот вы действительно-переделали бы город.
— Нет, куда мне! Я слишком ветрена. Представьте, я когда-то и вправду думала об этом, но до дела у меня почему-то так и не дошло. Да где уж мне поучать вас!..
— Ну нет, как раз вы были бы тут на месте. У — вас есть мысли, но есть и женское обаяние. А сколько женщин, право, присоединяются ко всем этим «движениям» и жертвуют при этом…
После нескольких замечаний о суфражистках он начал расспрашивать Кэрол о ней самой. Его ласковый голос и сила, исходившая от него, обволакивали ее, и она уже готова была смотреть на него, как на человека, имеющего право знать, что она думает, ест, носит и читает. В нем было что-то надежное. Из малопонятного ей незнакомца он вырастал в друга, чья беседа дарила ей что-то новое и значительное. Кэрол отметила про себя ширину его могучей груди. Его нос, на первый взгляд неправильный и слишком крупный, вдруг показался ей мужественным.
Из этой сладкой сосредоточенности ее вырвал голос Марбери, подскочившего к ним и завопившего на всю комнату:
— Послушайте, чем это вы оба так поглощены? Гадаете друг другу или любезничаете? Позвольте предупредить вас, Кэрол, что доктор — заядлый холостяк. Идите сюда, пора поразмять ноги. Потанцуем или поиграем во что-нибудь!
Больше ей не пришлось беседовать с доктором Кенникотом, пока гости не стали расходиться.
— Мне было очень приятно познакомиться с вами, мисс Милфорд. Могу я навестить вас, когда буду опять в городе? Я бываю здесь часто — привожу тяжелобольных в клинику, знаете ли, или если что-нибудь случится…
— Ну что ж…
— Скажите мне ваш адрес.
— Спросите у мистера Марбери в следующий приезд, если вы вправду хотите знать.
— Вправду ли? Вот увидите!
II
О любви Кэрол и Уила Кенникота нечего рассказать, кроме того, что можно услышать в любой летний вечер в любом тенистом уголке. Биология и мистерия. В их речах была банальность и поэзия, в их молчании — удовлетворенность или трепет, когда его рука ложилась на ее плечи. Тут была вся красота молодости, впервые замеченной, когда она готова уже уйти, и вся обыденность ухаживания преуспевающего неженатого мужчины за миловидной девушкой, немного уставшей от служебной лямки и не видящей впереди ничего яркого, никого, кому она была бы рада себя посвятить.
Они честно нравились друг другу — оба они были честны. Ее огорчала в нем жажда наживы, но она была уверена, что он не обманывает своих пациентов и следит за медицинскими журналами. А его мальчишеская веселость на их совместных прогулках вызывала у нее и нечто большее, чем просто симпатию.
Они уходили из Сент-Пола вниз по реке до Мендоты. В спортивном кепи и мягкой рубашке Кенникот казался стройнее. А Кэрол в темно-сером шотландском берете, синем шерстяном жакете с выпущенным поверх него необычайно широким и от этого очень милым отложным белым воротничком, в юбке, не прикрывающей лодыжек, и спортивных туфельках была совсем юной. Мост Хайбридж, проложенный через Миссисипи, соединяет низкий левый берег с противоположным обрывистым. Глубоко внизу, на Сент-Полской стороне, на илистой отмели жмется жалкий поселок: огороды, в которых копаются куры, лачуги, сколоченные из старых сывесок, листов гофрированного железа и досок, выуженных из реки. Кэрол любила, перегнувшись через перила, глядеть вниз на этот поселок, нищий, как деревушки по берегам Янцзы. В сладостном воображаемом страхе она вскрикивала, жалуясь, что у нее от высоты кружится голова. И испытывала такое понятное удовольствие, когда сильная мужская рука возвращала ей ощущение безопасности, а уши ее не слышали привычных рассуждений какой-нибудь здравомыслящей учительницы или библиотекарши: «Если вам страшно, отчего же вы не отойдете от перил?»
А с высокого берега Кэрол и Кенникот любовались раскинувшимся на холмах за рекой Сент-Полом — он вставал величественной панорамой от купола кафедрального собора до купола Капитолия штата.
Дорога вдоль реки вела мимо каменистых вспаханных склонов, узких, глубоких лощин, рощ, обагренных сентябрьским пламенем, к Мендоте, — и вот с холма открывался вид на белые домики и высокий шпиль, окруженный купой деревьев. Тихий уголок старого мира. В этой молодой стране такой городок и вправду может считаться старинным. Здесь гордо высится каменный дом, построенный королем мехоторговцев генералом Сибли в 1835 году. Штукатуркой для него послужил речной ил, а вместо дранки были веревки, свитые из травы. Кажется, что он простоял уже много веков. В его просторных комнатах Кэрол и Кенникот нашли гравюры того времени-джентльмены в голубых фраках, неуклюжие телеги, груженные мехами, солдаты с короткими бакенбардами, в фуражках набекрень и с волочащимися палашами.
Все это говорило о прошлом, о прошлом их Америки, которое было особенно дорого Кэрол и Кенникоту еще потому, что они открывали его вдвоем. На ходу они разговаривали как-то более откровенно, более интимно. Они переправлялись на пароме через Миннесоту. Взбирались на холм к круглой каменной башне форта Снеллинг. Смотрели на слияние Миссисипи и Миннесоты и вспоминали людей, пришедших сюда восемьдесят лет назад, — мэнских дровосеков, нью-йоркских торговцев, солдат с холмов Мэриленда.
— Как хороша наша страна, и как я горжусь ею! Давайте сделаем ее такой, какой мечтали ее видеть все эти люди! — Отнюдь не сентиментальный Кенникот был так растроган, что готов был произносить обеты.
— Давайте!
— Поедемте со мной! Поедемте в Гофер-Прери! Вы научите нас, как это сделать. Приобщите наш город к искусству, сделайте его… художественным. Это чертовски милый городок, но я признаю: от искусства мы все далеки. Надо думать, что наш лесной склад уступает греческим храмам. Поезжайте туда! Переделайте нас!
— Я бы с удовольствием. Как-нибудь…
— Теперь! Вы полюбите Гофер-Прери. Последние годы мы много занимались газонами, садами, и он такой уютный — большие деревья и… лучшие люди на свете. И все очень способные. Я уверен, что Льюк Доусон…
Кэрол пропускала имена мимо ушей. Она не представляла себе, чтобы когда-нибудь они могли иметь для нее значение.
— Я уверен, что у Льюка Доусона больше денег, чем у иных богачей на Верхней авеню. А мисс Шервин в нашей школе — настоящее чудо! Читает по-латыни, как я по-английски! А железоторговец Сэм Кларк, вот мастак — во всем штате нет никого, с кем было бы лучше ходить на охоту. Если вам надо образованности, то, кроме Вайды Шервин, у нас есть преподобный Уоррен, проповедник-конгрегационалист, и профессор Мотт, инспектор учебных заведений, и адвокат Гай Поллок — говорят, он пишет настоящие стихи, и… и Рэйми Вузерспун, тоже не такой уж олух, если узнать его поближе, а поет он прямо здорово! И… и куча других. Лайм Кэсс. Только, конечно, ни у кого нет вашей утонченности. Но не думайте, это не помешает им оценить вас. Поедем! Вы будете командовать нами!
Они сидели на склоне холма под стеной старого форта, скрытые от посторонних взоров. Кенникот обнял девушку за плечи. Утомленная ходьбой, немного озябшая, она, ощущая его теплоту и силу, благодарно прижалась к его груди.
— Вы знаете, что я люблю вас, Кэрол!
Она не ответила и только дотронулась пальчиком до его руки.
— Вот вы говорите, что я ужасный материалист. Но я ничего не смогу с этим поделать, если вы не будете тормошить меня.
Она не ответила. Она не могла думать.
— Вы говорите, доктор может вылечить город, как вылечивает человека. Это вы должны вылечить город от его болезней, а я буду вашим хирургическим инструментом!
Кэрол не следила за его словами, она вслушивалась только в их гулкое, энергичное звучание.
Она была возмущена и восхищена, когда он поцеловал ее в щеку и воскликнул:
— К чему без конца слова и слова! Разве мои руки не говорят за меня?
— О, не надо, не надо!
Она подумала, что, наверно, должна рассердиться, но это была лишь мимолетная мысль, и вдруг она заметила, что плачет.
Потом они сидели, отодвинувшись друг от друга, и делали вид, что никогда не были ближе. Она старалась говорить равнодушно:
— Я была бы рада… увидеть Гофер-Прери.
— К вашим услугам) Вот он! Я захватил с собой несколько снимков, чтобы показать вам.
Почти касаясь щекой его рукаса, она разглядывала городские виды. Снимки были неудачны. Она различала только деревья, кусты, крылечко в тени листвы. Но при виде озер у нее вырвалось восклицание: в темной воде отражались лесистый обрывистый берег и утки, летящие вереницей. На камнях в широкополой соломенной шляпе стоял рыболов с засученными рукавами и показывал пойманную рыбу. Один зимний снимок Ласточкиного озера был похож на офорт: блеск льда, снег во впадинах болотистой косы, норка мускусной крысы, тонкие черные линии камыша, сплетенные стебли замерзшей травы. Впечатление ясной, морозной бодрости.
— Разве плохо было бы побегать здесь час-другой на коньках или промчаться на буере, а потом пить дома кофе с горячими булочками? — спросил он.
— Да, пожалуй, занятно…
— А вот еще интересный снимок. Вот где вас не хватает!
Вид вырубки в лесу. Первые, неуверенные борозды среди пней. Невзрачная бревенчатая хижина, обмазанная глиной и крытая соломой. Перед нею женщина в мешковатом платье, с туго стянутыми на голове волосами и ребенок, весь перепачканный, но с чудесными, лучистыми глазками.
— Из таких людей состоит добрая половина моей клиентуры. Ниле Эрдстрем, молодой работящий швед. Через десять лет у него будет отличная ферма, но пока… Я оперировал его жену на кухонном столе, а мой кучер давал наркоз… Посмотрите на втого чумазого младенца! Тут нужна рука женщины, такой, как вы. Он ждет вас! Загляните в глаза малышу. Видите, как он просит?..
— Не надо! Мне их жаль. О, как хорошо было бы помочь им… так хорошо!
Когда его руки протянулись к ней, у нее на все сомнения был один ответ: «Хорошо… так хорошо!»
Произведения
Критика
